Он ложился в постель, и засыпал тяжелым, прерывистым сном. Он видел тусклый блеск золота на эфесе кортика, видел бесконечную, снежную пустыню, человека в одежде инуитов, ползущего по льду. Он тащил за собой сани. Наверху, в низком, темно-сером, туманном небе, вился, каркая, ворон. Стивен поднимал веки и упрямо бормотал: «Все равно, я их найду».
В Брук-клубе, он молчал, отпивая кофе, искоса глядя на герцога. Стивен знал, что осенью Джон и Марта едут на континент. Кузен предупредил его:
-Когда Марта вернется, нам понадобится твоя помощь. С, как бы это сказать, - герцог пощелкал пальцами, - инженерной точки зрения. Чтобы твоя сестра получила развод, и вообще, - он повел рукой и не закончил.
Стивен кивнул, и больше они об этом не говорили.
Джон стоял на галерее теплицы, слушая шум водопада. Вчера вечером, принесли телеграмму из Лондона и он улыбнулся:
-Дождалась тетя Вероника. Пьетро и Эми приезжают. Он, скорее всего, в Кембридже преподавать захочет. Достаточно ему кочевать. Жаль, министерство иностранных дел его бы с руками оторвало. Все-таки Япония нам очень интересна.
Он спустился вниз и вышел на прибранный, выложенный булыжником, с подстриженными деревьями, двор. Разрешение на операцию Джон получил непосредственно от премьер-министра, лорда Пальмерстона. Тот прочел план, предложенный Джоном, и присвистнул:
-Птица высокого полета, этот мистер Воронцов-Вельяминов, - по складам прочел премьер-министр. «Совсем как покойный граф Бенкендорф. Думаешь, получится у вас? - Пальмерстон зорко взглянул на Джона маленькими, серыми глазами, спрятавшимися в сетке морщин.
-Хотя твой новый работник, - премьер-министр усмехнулся, - весьма впечатляет, не могу не признать. Смелости ей не занимать, это я заметил.
-Получится, - уверенно сказал себе Джон, вспомнив упрямый, острый подбородок кузины Марты.
Он взбежал наверх, к гостиной, где перекликались птицы. Профессор Даниэльсон приоткрыл дверь и поманил его: «Ваша светлость! Я думал идти за вами».
Джон побледнел и перекрестился. Даниэльсон взял его руку:
-Мы, конечно, еще понаблюдаем за вдовствующей герцогиней. Полгода, до Рождества. Потом она сможет уехать отсюда, жить с вами, Вы можете ее трогать, конечно,- добавил профессор и развел руками: «Спонтанное излечение, такие случаи описаны. Правда, всего несколько раз, - он замолчал. Джон рванул бронзовую ручку двери.
Он ничего не видел, только мать. Она сняла вуаль и перчатки. Утреннее солнце золотило белокурые, с чуть заметной проседью волосы. Голубые, большие глаза взглянули на Джона. Ева вздохнула: «Мальчик мой, Сыночек, У меня морщины, он меня молодой помнит.»
-Мама, - Джон упал на колени и зарылся лицом в подол ее платья: «Мамочка, милая моя, мама»
Она и сама рыдала. Ева наклонилась и прижалась щекой к его светлым, коротко стриженым волосам. «Сыночек, - шепнула она, - сыночек мой, счастье мое, не надо, не надо, все закончилось». Он поднял глаза и Ева подумала:
-Сорок лет ему этим годом. Я его в последний раз обнимала, когда ему три годика исполнилось. Бедный мой мальчик. Как ему было одиноко
Она опустилась на ковер и положила голову сына себе на плечо. Ева держала его в своих руках, а Джон плакал, целуя ее изящные, тонкие пальцы: «МамаМамочка»
Мистер Фрэнсис Вилен сошел на землю Англии в Ливерпуле. Таможенный чиновник полистал американский паспорт и отметил отличную, военную осанку молодого мужчины.
-Офицер, должно быть, отставной, - таможенник поставил мелом галочку на скромном, из хорошей кожи, саквояже, - интересно, на чьей стороне он воевал? Президента южане убили. У них теперь, - чиновник узнал это диковинное слово из передовицы The Times, - Реконструкция начинается. Будут железные дороги восстанавливать, строить фабрики на юге, - он вспомнил бесконечные тюки американского хлопка. До войны они текли через Ливерпуль на текстильные предприятия севера Англии.
Чиновник вернул американцу паспорт: «Для нашей промышленности хватит хлопка из Индии. Тем более, рабочих рук в колониях много. И вообще, - он проводил взглядом прямую спину в сером, отличной шерсти пиджаке, - правильно «К и К» делает, что химические мощности развивает. Будущее за наукой, - таможенник отряхнул руки: «Следующий, пожалуйста!»
-Акцент у него не американский, - хмыкнул чиновник: «Однако у них, кого только не встретишь. Итальянцы к ним едут, евреи, поляки, - он успел увидеть белокурую голову мистера Вилена, американец садился в кеб, а потом забыл о нем.
Волк добрался до Ливерпуля в каюте второго класса. Первый был бы слишком заметен, третий слишком подозрителен. Он давно научился не привлекать излишнего внимания. Макс знал, что кузина Марта отправилась в Англию раньше него. Однако Волк не стал торопиться. У него были дела в Нью-Йорке.
Покойный Тед Фримен не зря заставлял Макса наизусть заучивать списки безопасных адресов Подпольной Дороги. Волк их отлично помнил. Нужда в Дороге отпала, но люди остались, те из них, конечно, кто выжил на войне, смелые люди, с опытом службы в армии, готовые на радикальные акции. Волк объехал почти всю Новую Англию, и добрался до Чикаго. Он обзавелся списком тех, кому жгло руки вынужденное бездействие. Рабство было уничтожено. Люди не знали, куда приложить свои силы и умения. Волк, разумеется, очень тщательно их отбирал. Дорогой занимались и священники, и мелкие торговцы, но Максу был нужен только пролетариат. Он его и получил, два десятка отставных солдат и офицеров, белых и чернокожих, что после войны вернулись на свои железные дороги, механические мастерские и текстильные фабрики.
-Интернационал, - Волк устроился на бархатном сиденье вагона второго класса, листая The Times - появится и в Америке, это я обещаю.
В газете все еще обсуждали убийство Линкольна. В передовицу обсуждались слухи, что «саквояжники», северяне после войны, переехавшие на юг, скупают разоренные плантации по грошовым ценам.
Волк закурил виргинскую папиросу: «С Югом скоро простятся. И очень хорошо. Нечего кормить толпу нищих, но благородных джентльменов, вроде капитана Уильяма Марша, - он едва не расхохотался, - пусть учатся работать руками».
За большим окном вагона поднимались здания фабрик. Поезд миновал предместья Ливерпуля, в голубом, весеннем небе, стелился серый дым. Волк предполагал встретиться с Марксом и Энгельсом, и получить задание Интернационала для работы на континенте. Он хотел, через Париж, уехать в Женеву, защищать диссертацию.
Во Франции, Волк должен был забрать у брата свои документы. Анри, написал, что с бумагами все в порядке. Волк, удовлетворенно, посчитал на пальцах:
-Три паспорта, и все чистые. Никто не ищет ни Вильнева, ни Вилена, ни, тем более, бельгийского подданного, месье де Лу. Посмотрю на кузину Юджинию, - добродушно подумал Волк, - а, может быть, и не только посмотрю. Она мне обрадуется. И с племянником повожусь. Навещу поверенных, поговорю, в какие акции сейчас выгодно вкладывать деньги.
-И с кузиной Мирьям встречусь, обязательно, - он удобнее устроился на диване и полюбовался аккуратными домиками предместья. Поезд шел со скоростью сорок миль в час. Путь до Лондона занимал всего шесть часов, с остановками. После Женевы Макс намеревался вернуться в Бельгию. Он собирался обсудить свое решение с товарищами и получить одобрение Интернационала. Волк хотел вплотную заняться «Угольной компанией де ла Марков».
В Нью-Йорке Макс посидел в публичной библиотеке, над подшивками бельгийских и французских газет. Он составил целое досье на кузена Виллема. Подсчитав, примерно, обороты компании, Волк присвистнул:
-Неплохо! Их головная шахта приносит больше всего дохода, очень богатый пласт. На ней я и буду работать. Думаю, кузен не испугается забастовки, но ведь есть еще саботаж, - Волк почесал ручкой белокурый висок, - надо просто все, как следует, подготовить.
Газета, кроме американских новостей, писала и о событиях в Европе. Волк прошел, в буфет второго класса. За чашкой отличного, цейлонского чая, он прочел, что в Германии основана крупная химическая компания, Badische Anilin und Soda Fabrik. В Парагвае началась война, но Макс туда не собирался. У него были дела в Старом Свете.
На Юстонском вокзале он справился в адрес-календаре. Маркс жил на новом месте, на Мэйтленд-парк-роуд. Это был север Лондона. Волк поинтересовался у хозяина книжной лавки: «Подземная дорога туда не ходит еще?»
На прилавке темного дерева лежали новые книги, афиши о лекциях и собраниях. Пахло гарью, свистели паровозы на перроне. Стеклянный потолок главного зала станции был окрашен золотом. Над Лондоном заходило летнее солнце.
Продавец развел руками:
-И наземная дорога тоже, пока не протянули ее. Только кеб, - он указал в сторону стоянки экипажей. Высокий полицейский следил за порядком, пропуская вперед женщин с детьми.
В Ливерпуле, покупая билет на поезд, Макс распорядился отправить свой багаж в пансион в тихом районе, в Блумсбери, рядом с Британским музеем:
-Комнаты для джентльменов, - увидел он объявление в Morning Post, - завтрак включен, пансион по желанию. Три шиллинга в день.
Волк не хотел жить в одном из роскошных, новых отелей Вест-Энда. В Мэйфере, или Кенсингтоне, он мог встретить родственников, а Макс хотел сохранить свое пребывание в Лондоне в тайне.
Макс купил новый выпуск «Атенеума» и заметил на прилавке стопку иллюстрированных листов.
-Это газета, - усмехнулся хозяин, - полицейские новости. Каждую неделю выходят. Чтение не для джентльменов, но простой народ такое любит.
Макс прочел заголовок: «Изуродованный труп в Уайтчепеле» и кивнул: «Вы правы. Еще пачку папирос Виллса, пожалуйста, и спички».
Он давно заметил рядом с газетой напечатанные афиши: «Общество Профессионального Развития Женщин приглашает на публичную лекцию: «Женщины как врачи и фармацевты. Выступают мисс Андерсон и мисс Кардозо. Рассказ о планах по созданию клиники и аптеки. Вход бесплатный, пожертвования приветствуются».
Волк опустил афишу в карман пиджака, и рассчитался. Взяв цилиндр, он направился к стоянке кебов.
Поезд подходил к станции Лондонский Мост. Пьетро, из Дувра послал телеграмму матери, но сейчас, глядя на южные предместья города, подумал:
-Должно быть, Наримуне-сан будет нас встречать. Маме все-таки два года до семидесяти. Хотя она в письмах ни на что не жаловалась, но ведь она и не будет
В их отделении первого класса пахло кофе, и, легко, почти неуловимо, ирисом. Поезд был утренний. Пьетро и Эми высадились в Дувре поздно вечером и переночевали в гостинице Фошона. Они купили целый саквояж подарков в аптеке Санта Мария Новелла, во Флоренции. Из-за узкой двери умывальной доносился плеск воды. Пьетро взял деревянную лопатку для риса, лежавшую рядом с ридикюлем жены, на обитом бархатом сиденье. Эми в Генуе, на корабле, достала ее из багажа и робко спросила: «А если я твоей маме не по душе окажусь?»
Пьетро вздохнул: «Она писала тебе, любовь моя. И за братом твоим она присматривает. Все будет хорошо».
Эми сидела, поджав ноги, на диване в каюте. В открытые ставни виднелись удаляющиеся, черепичные крыши Генуи. С берега тянуло жарким, весенним ветром.
-Это свекровь, - озабоченно заметила жена, комкая в длинных пальцах шелк дорожного платья, с небольшим кринолином, - очень важно понравиться свекрови.
Пьетро присел рядом и обнял ее:
-Понравишься. И моей маме, и всем остальным. Тем более, твой брат через два года заканчивает учиться, и возвращается домой. Моя мама будет расспрашивать тебя о Японии.
Наримуне-сан переслал им в Рим письмо от его светлости даймё. Тесть сообщал, что торговля в Сендае процветает, город отстроили, а Япония, постепенно, становится все более открытой.
-Посмотрим, что будет дальше, - писал Йошикуни, - император Комэй, все еще, ведет осторожную политику. При дворе пока много тех, кто не согласен с присутствием иностранцев, и не хочет их пускать дальше Осаки, Сендая и Нагасаки. Надеюсь, милые мои дети, что я еще увижу вас на земле Японии, вместе с внуками. Наримуне-сан прокатит нас по железной дороге.
Эми покраснела и положила голову на плечо Пьетро.
-Ты мне лучше скажи, - муж ласково прикоснулся ладонью к животу, - как там, наш маленький?
-Хорошо, - Эми совсем зарделась. Акушерка в Риме успокоила ее, сказав, что все в порядке, и она, несомненно, может плыть на корабле.
-Даже лучше, синьора, - весело сказала женщина, - для здоровья морской воздух полезен.
Эми дошла до фонтана Треви и посчитала на пальцах. Ребенок должен был появиться на свет осенью, в октябре.
-Как раз обустроимся, - она стояла, слушая шум воды, любуясь статуями, - Пьетро пойдет в университет, преподавать. Он туда написал. А Вероника-сан мне поможет.
Она все равно немного боялась встречи со свекровью. В поезде, выйдя из умывальной, Эми спросила: «Как я выгляжу?»
Пьетро потянул ее за руку к себе на колени:
-Очень, очень хорошо, уважаемая госпожа, - он поцеловал маленькое, нежное, оттопыренное ухо. Пьетро провел губами по непокрытым, уложенным в скромную прическу, черным, мягким волосам: «Я люблю тебя». Темно-красный шелк платья зашуршал, Эми закинула руки ему на шею и блаженно улыбнулась.
Они обвенчались через две недели после того, как добрались до Рима. Пьетро снял сан и получил разрешение от папы Пия оставить обет целомудрия. Муж повез ее в Рончильоне. Эми знала о Лауре. В городке, на кладбище, они стояли над простым, надгробным камнем. Эми вздохнула:
-Мне жаль, милый, так жальТы себя винил, все это время? - она коснулась плеча Пьетро.
Мужчина кивнул:
-Конечно. Я не уберег отца, ее не уберег, - Пьетро взял ее маленькую, белую руку и прикоснулся к ней губами. «Я тебя никогда не оставлю, - решительно сказала Эми, - никогда, милый». Она слушала звон колоколов, в Рончильоне было больше десятка церквей, и вспоминала, как крестилась, в Бомбее, в том храме, где когда-то служил Пьетро. Пьетро рассказал ей о тайных христианах в Японии. Эми смотрела на статую Богоматери, и слышала голос отца:
-Дате Масамуне, конечно, христианином не был, но часто беседовал с предком твоего жениха. Священником, которого на Холме Хризантем казнили.
-Он спасся, папа, - Эми прогуливалась с отцом по саду, среди цветущих азалий, - спасся и женился потом на старшей сестре Масамуне-сан. Той, что якобы покончила жизнь самоубийством. Увез ее в Англию, - Эми рассмеялась, - как Пьетро меня увозит.
Отец остановился. Потянувшись, даймё поцеловал ее в лоб. «Увозит, - признал Йошикуни, - но я уверен, что вы вернетесь. Я на внуков хочу посмотреть, девочка моя».
Они прожили почти месяц на озере Вико, в уединенной, глухой деревне, в маленькой комнате крестьянского дома.
-Здесь, как в Японии, - зачарованно сказала Эми, идя по серым камням берега, всматриваясь в синюю, прозрачную воду холодного, горного озера, - очень красиво.
Вечером они сидели на пороге своей каморки, держась за руки. Рыбаки собирали сети и прилаживали фонари к лодкам. Они выходили на озеро, и Эми ахала:
-Смотри, как светлячки! Помнишь, в горах, - она прижималась щекой к плечу мужа. Пьетро тихо говорил, найдя губами ее ухо: «Всегда буду помнить, уважаемая госпожа».
Поезд замедлил ход, Эми потянулась за своим ридикюлем и убрала лопатку. Она хлопотала, собирая вещи, а Пьетро вспоминал:
-Не уберег, Господи, как это все будет?
Пьетро, ребенком, часто приезжал с родителями в Дарем. Они жили в замке, в резиденции епископа. Тетя Рэйчел всегда радовалась гостям. Его преосвященство ван Милдер водил гостей по собору, показывая им мощи Достопочтенного Беды, и останки святого Освальда, короля Нортумбрии. В библиотеке они смотрели на копии Великой Хартии Вольностей и на искусные миниатюры в Псалтыре, написанном монахами на Святом Острове, Линдисфарне.
-Туда мы тоже ездили, - Пьетро смотрел в окно, на лондонские предместья, - на север в экипажах, а потом пешком. Надо было дождаться отлива и пройти по песку. Мне это всегда очень нравилось, - он увидел влажное дно Северного моря, отхлынувшую воду, очертания стен замка на острове.
-Отец там рисовал всегда, - вспомнил Пьетро, - а его преосвященство рассказывал нам о монастыре, что викинги сожгли.
У тети Рэйчел были добрые, голубые глаза:
-Мама ее праведницей называла. И бабушка Мадлен тоже, и бабушка Изабелла. А бабушка Марта всегда улыбалась, когда я говорил, что мне в Дареме нравится. Должно быть, и правда, тетя Рэйчел меня на севере нашла, и привезла папе с мамой, - Пьетро, поднявшись, напоследок поцеловал жену.
Поезд засвистел, останавливаясь. Они увидели заполненную людьми платформу. Эми, одобрительно, сказала:
-Наримуне-сан идет костюм! Пойдем, пойдем, - она подогнала мужа. Пьетро помог ей выйти из вагона. Они кланялись друг другу, стоя на перроне, а лондонцы, торопясь к выходу, огибая их, недоуменно оглядывались. Пьетро, все еще, думал о серых, наполненных тоской глазах матери.