Когда я стал дряхлеть и стынуть,
Поэт, привыкший к сединам,
Мне захотелось отодвинуть
Конец, сужденный старикам.
И я опять, больной и хилый,
Ищу счастливую звезду.
Какой-то образ, прежде милый,
Мне снится в старческом бреду.
Быть может, память изменила,
Но я не верю в эту ложь,
И ничего не пробудила
Сия пленительная дрожь.
Все эти россказни далече
Они пленяли с юных лет,
Но старость мне согнула плечи,
И мне смешно, что я поэт
Устал я верить жалким книгам
Таких же розовых глупцов!
Проклятье снам! Проклятье мигам
Моих пророческих стихов!
Наедине с самим собою
Дряхлею, сохну, душит злость,
И я морщинистой рукою
С усильем поднимаю трость
Кому поверить? С кем мириться?
Врачи, поэты и попы
Ах, если б мог я научиться
Бессмертной пошлости толпы!
«Очарованный вечер мой долог»
Очарованный вечер мой долог,
И внимаю журчанью струи,
Лег туманов белеющий полог
На зеленые нивы Твои.
Безотрадному сну я не верю,
Погрузив мое сердце в покой
Скоро жизнь мою бурно измерю
Пред неведомой встречей с Тобой
Чьи-то очи недвижно и длинно
На меня сквозь деревья глядят.
Всё, что в сердце, по-детски невинно
И не требует страстных наград.
Все, что в сердце, смежило ресницы,
Но едва я заслышу: «Лети»,
Полечу я с восторгами птицы,
Оставляющей перья в пути
«Сердито волновались нивы»
К. М. С.
Сердито волновались нивы.
Собака выла. Ветер дул.
Ее восторг самолюбивый
Я в этот вечер обманул.
Угрюмо шепчется болото.
Взошла угрюмая луна.
Там в поле бродит, плачет кто-то
Она! Наверноеона!
Она смутила сон мой странный
Пусть приютит ее другой:
Надутый, глупый и румяный
Паяц в одежде голубой.
«Скрипка стонет под горой»
Скрипка стонет под горой.
В сонном парке вечер длинный,
Вечер длинныйЛик Невинный,
Образ девушки со мной.
Скрипки стон неутомимый
Напевает мне: «Живи»
Образ девушки любимой
Повесть ласковой любви.
«Ей было пятнадцать лет. Но по стуку»
Ей было пятнадцать лет. Но по стуку
Сердцаневестой быть мне могла.
Когда я, смеясь, предложил ей руку,
Она засмеялась и ушла.
Это было давно. С тех пор проходили
Никому не известные годы и сроки.
Мы редко встречались и мало говорили,
Но молчанья были глубоки.
И зимней ночью, верен сновиденью,
Я вышел из людных и ярких зал,
Где душные маски улыбались пенью,
Где я ее глазами жадно провожал.
И она вышла за мной, покорная,
Сама не ведая, что будет через миг.
И видела лишь ночь городская, черная,
Как прошли и скрылись: невеста и жених.
И в день морозный, солнечный, красный
Мы встретились в храмев глубокой тишине:
Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
И то, что свершилось, свершилось в вышине.
Этой повестью долгих, блаженных исканий
Полна моя душная, песенная грудь.
Из этих песен создал я зданье,
А другие песниспою когда-нибудь.
Двойник
Вот моя песнятебе, Коломбина.
Этоугрюмых созвездий печать:
Только в наряде шута-Арлекина
Песни такие умею слагать.
Двоемы тащимся вдоль по базару,
Обав звенящем наряде шутов.
Эй, полюбуйтесь на глупую пару,
Слушайте звон удалых бубенцов!
Мимо идут, говоря: «Ты, прохожий,
Точно такой же, как я, как другой;
Следом идет на тебя непохожий
Сгорбленный нищий с сумой и клюкой».
Кто, проходя, удостоит нас взора?
Кто угадает, что мы с нимвдвоем?
Дряхлый старик повторяет мне: «Скоро».
Я повторяю: «Пойдем же, пойдем».
Если прохожий глядит равнодушно,
Он улыбается; я трепещу;
Злобно кричу я: «Мне скучно! Мне душно!»
Он повторяет: «Иди. Не пущу».
Там, где на улицу, в звонкую давку
Взглянет и спрячется розовый лик,
Там мы войдем в многолюдную лавку,
ЯАрлекин, и за мноюстарик.
О, если только заметят, заметят,
Взглянут в глаза мне за пестрый наряд!
Может быть, рядом со мной они встретят
Мой желукавый, смеющийся взгляд!
Тамголубое окно Коломбины,
Розовый вечер, уснувший карниз
В смертном весельимы два Арлекина
Юный и старыйсплелись, обнялись!..
О, разделите! Вы видите сами:
Те же глаза, хоть различен наряд!..
Старыйон тупо глумится над вами,
Юныйон нежно вам преданный брат!
Та, что в окне, розовей навечерий,
Та, что вверху, ослепительней дня!
Там Коломбина! О, люди! О, звери!
Будьте как дети. Поймите меня.
Вербная суббота
Вечерние люди уходят в дома.
Над городом синяя ночь зажжена.
Боярышни тихо идут в терема.
По улице веет, гуляет весна.
На улице праздник, на улице свет,
И свечки и вербы встречают зарю.
Дремотная сонь, неуловленный бред
Заморские гости приснились царю
Приснились боярам Проснитесь, мы тут
Боярышня сонно склонилась во мгле
Там тени идут и виденья плывут
Что было на небетеперь на земле
Весеннее утро. Задумчивый сон.
Влюбленные гости заморских племен
И, может быть, поздних, веселых времен.
Прозрачная тучка. Жемчужный узор.
Там было свиданье. Там был разговор
И к утру лишь бледной рукой отперлась,
И розовой зорькой душа занялась.
«Сижу за ширмой. У меня»
Иммануил Кант
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки
Такие ручки у меня,
Такое темное окошко
Тепло и тёмно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу
Меня давно развлечься просят,
Но эти ручки Я влюблен
В мою морщинистую кожу
Могу увидеть сладкий сон,
Но я себя не потревожу:
Не потревожу забытья,
Вот этих бликов на окошке
И ручки скрещиваю я,
И также скрещиваю ножки.
Сижу за ширмой. Здесь тепло.
Здесь кто-то есть. Не надо свечки.
Глаза бездонны, как стекло.
На ручке сморщеннойколечки.
«Когда я уйду на покой от времен»
Когда я уйду на покой от времен,
Уйду от хулы и похвал,
Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон,
Которым я цвел и дышал.
Я знаю, не вспомнишь Ты, Светлая, зла,
Которое билось во мне,
Когда подходила Ты, стройно-бела,
Как лебедь, к моей глубине.
Не я возмущал Твою гордую лень
То чуждая сила его.
Холодная туча смущала мой день,
Твой день был светлей моего.
Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,
Исчезну за синей чертой,
Одну только песню, что пел я с Тобой,
Что Ты повторяла за мной.
«Так. Я знал. И ты задул»
Андрею Белому
Так. Я знал. И ты задул
Яркий факел, изнывая
В дымной мгле.
В безднемрак, а в небегул.
Милый друг! Звезда иная
Нам открылась на земле.
Неразлучнобудем оба
Клятву Вечности нести.
Поздно встретимся у гроба
На серебряном пути.
Тамсжимающему руки
Руку нежную сожму.
Молчаливому от муки
Шею крепко обниму.
Так. Я слышал весть о новом!
Маска траурной души!
В Оный Деньзнакомым словом
Снова сердце оглуши!
И тогдав гремящей сфере
Небывалого огня
Светлый меч нам вскроет двери
Ослепительного Дня.
«Ты у камина, склонив седины»
Ты у камина, склонив седины,
Слушаешь сказки в стихах.
Мы за тобоюнезримые сны
Чертим узор на стенах.
Дочь твояв креслахвесны розовей,
Строже вечерних теней.
Мы никогда не стучали при ней,
Мы не шалили при ней.
Как у тебя хорошо и светло
Нам за стеною темно
Дай пошалим, постучимся в стекло,
Дай-казабьемся в окно!
Скажешь ты, тихо подняв седины:
«Стукнуло где-то, дружок?»
Дочка твоя, что румяней весны,
Скажет: «Там серый зверок».
«Крыльцо Ее словно паперть»
Крыльцо Ее словно паперть.
Вхожуи стихает гроза.
На столеузорная скатерть.
Притаились в углу образа.
На лице Еенежный румянец,
Тишина озаренных теней.
В душекружащийся танец
Моих улетевших дней.
Я давно не встречаю румянца,
И заря моямутно тиха.
И в каждом кружении танца
Я вижу пламя греха.
Только в дар последним похмельям
Эта тихая радость дана.
Я пришел к ней с горьким весельем
Осушить мой кубок до дна.
Pаccвeт
Я встал и трижды поднял руки.
Ко мне по воздуху неслись
Зари торжественные звуки,
Багрянцем одевая высь.
Казалось, женщина вставала,
Молилась, отходя во храм,
И розовой рукой бросала
Зерно послушным голубям.
Они белели где-то выше,
Белея, вытянулись в нить
И скоро пасмурные крыши
Крылами стали золотить.
Над позолотой их заемной,
Высóко стоя на окне,
Я вдруг увидел шар огромный,
Плывущий в красной тишине.
Фабрика
В соседнем доме окна желты.
По вечерампо вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стенеа на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся,
Навалят нá спины кули.
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
«Мы шли на Лидо в час рассвета»
Мы шли на Лидо в час рассвета
Под сетью тонкого дождя.
Ты отошла, не дав ответа,
А я уснул, к волнам сойдя.
Я чутко спал, раскинув руки,
И слышал мерный плеск волны.
Манили страстной дрожью звуки,
В колдунью-птицу влюблены.
И чайкаптица, чайкадева
Всё опускалась и плыла
В волнах влюбленного напева,
Которым ты во мне жила.
«Мне гадалка с морщинистым ликом»
Мне гадалка с морщинистым ликом
Ворожила под темным крыльцом.
Очарованный уличным криком,
Я бежал за мелькнувшим лицом.
Я бежал и угадывал лица,
На углах останавливал бег.
Предо мною ползла вереница
Нагруженных, скрипящих телег.
Проползала змеей меж домами
Я не мог площадей перейти
А оттуда взывало: «За нами!»
Раздавалось: «Безумный! Прости!»
Тамбессмертною волей томима,
Может быть, призывала Сама
Я бежал переулками мимо
И меня поглотили дома.
«Плачет ребенок. Под лунным серпом»
Е. П. Иванову
Плачет ребенок. Под лунным серпом
Тащится пó полю путник горбатый.
В роще хохочет над круглым горбом
Кто-то косматый, кривой и рогатый.
В поле дорога бледна от луны.
Бледные девушки прячутся в травы.
Руки, как травы, бледны и нежны.
Ветер колышет их влево и вправо.
Шепчет и клонится злак голубой.
Пляшет горбун под луною двурогой.
Кто-то зовет серебристой трубой.
Кто-то бежит озаренной дорогой.
Бледные девушки встали из трав.
Подняли руки к познанью, к молчанью.
Ухом к земле неподвижно припав,
Внемлет горбун ожиданью, дыханью.
В роще косматый беззвучно дрожит.
Месяц упал в озаренные злаки.
Плачет ребенок. И ветер молчит.
Близко труба. И не видно во мраке.
«Среди гостей ходил я в черном фраке»
Среди гостей ходил я в черном фраке.
Я руки жал. Я, улыбаясь, знал:
Пробьют часы. Мне будут делать знаки.
Поймут, что я кого-то увидал
Ты подойдешь. Сожмешь мне больно руку.
Ты скажешь: «Брось. Ты возбуждаешь смех».
Но я поймупо голосу, по звуку,
Что ты меня боишься больше всех.
Я закричу, беспомощный и бледный,
Вокруг себя бесцельно оглянусь.
Потомочнусь у двери с ручкой медной,
Увижу всех и слабо улыбнусь.
Из газет
Встала в сияньи. Крестила детей.
И дети увидели радостный сон.
Положила, до полу клонясь головой,
Последний земной поклон.
Коля проснулся. Радостно вздохнул,
Голубому сну еще рад наяву.
Прокатился и замер стеклянный гул:
Звенящая дверь хлопнула внизу.
Прошли часы. Приходил человек
С оловянной бляхой на теплой шапке.
Стучал и дожидался у двери человек,
Никто не открыл. Играли в прятки.
Были веселые морозные Святки.
Прятали мамин красный платок.
В платке уходила она по утрам.
Сегодня оставила дома платок:
Дети прятали его по углам.
Подкрались сумерки. Детские тени
Запрыгали на стене при свете фонарей.
Кто-то шел по лестнице, считая ступени.
Сосчитал. И заплакал. И постучал у дверей.
Дети прислушались. Отворили двери.
Толстая соседка принесла им щей.
Сказала: «Кушайте». Встала на колени
И, кланяясь, как мама, крестила детей.
Мамочке не больно, розовые детки.
Мамочка сама на рельсы легла.
Доброму человеку, толстой соседке,
Спасибо, спасибо. Мама не могла
Мамочке хорошо. Мама умерла.
Статуя
Лошадь влекли под уздцы на чугунный
Мост. Под копытом чернела вода.
Лошадь храпела, и воздух безлунный
Храп сохранял на мосту навсегда.
Песни воды и хрипящие звуки
Тут же вблизи расплывались в хаос.
Их раздирали незримые руки.
В черной воде отраженье неслось.
Мерный чугун отвечал однотонно.
Разность отпала. И вечность спала.
Черная ночь неподвижно, бездонно
Лопнувший в бездну ремень увлекла.
Всё пребывало. Движенья, страданья
Не было. Лошадь храпела навек.
И на узде в напряженьи молчанья
Вечно застывший висел человек.
«По берегу плелся больной человек»
По берегу плелся больной человек.
С ним рядом ползла вереница телег.
В дымящийся город везли балаган,
Красивых цыганок и пьяных цыган.
И сыпали шутки, визжали с телег.
И рядом тащился с кульком человек.
Стонал и просил подвезти до села.
Цыганочка смуглую руку дала.