Зеев Бар-СеллаСюжет Бабеля
Предисловие
Волею судеб ситуация сложилась так, что во второй половине XX века изучением наследия Исаака Бабеля занимались, по большей части, исследователи, живущие за пределами России. В силу чего, в западном литературоведении была выработана и наиболее законченная концепция творчества писателя, а именно: проза Бабеля была признана бессюжетной, и тексты рассматривались как самопорождающие: к одному слову приставлялось другое, полученное сочетание обретало смысл, после чего к имевшемуся сочетанию присоединялось следующее слово... В результате такой цепной реакции получались текст и смысл.
Наиболее решительная попытка утвердить такой взгляд на «Конармию» принадлежит голландскому русисту Яну ван дер Энгу (1925-2001) {1}, но, как отметил Вольф Шмид {2}, к этому мнению склонялся уже Николай Степанов в 1928 году{3}. Выясняется, однако, что спор о сюжете Бабеля на пять лет старше.
В 1923 году одесский критик Ар. Муров опубликовал вторую часть своей статьи «Без сюжета», где объявил А.П. Чехова погубителем русской сюжетной прозы. А новаяпослереволюционнаярусская литература (например, Пильняк в своей «Третьей столице») так сюжета найти и не смогла.
«Впрочем, - замечает Муров, - нельзя не отметить одного отрадного явления, подтверждающего старую истину, что нет правила без исключения. Мне пришлось ознакомиться с новыми рассказами молодого беллетриста И. Бабеля, который необычайно просто разрешает интересующую нас задачу. Маленькие наброски, вырванные из подготовляемой им книги О конной армии, они светятся большой жизненной правдой и насыщены той энергией и яркостью, которые вообще отличают произведения этого даровитого беллетриста. Но они замечательны и своей сюжетностью. Ну, что, казалось бы, занимательного в том, что казаки накрыли в теплушке мешечницу <sіс!> с солью. У Бабеля, однако, это только повод, чтобы развернуть целый клубок вымысла, в который вливаются кровь и соки подлинной жизни, поднятой на ноги страшным вихрем гражданской войны. Эта драма, овеянная дымом и огнем боевой жизни, еще более выпукло выступает в сюжете другого рассказа, в котором действительность цепко хватает за душу и бьет своей окровавленной лапой по свежим человеческим ранам. Рассказы эти малы. Но какие в них большие сюжеты, сколько в них драматизма и смеха сквозь слезы. Действительность становится здесь фантастическим, фантастическое - действительностью. Таково настоящее искусство художника. Оно, может быть, еще находится в стадии созревания и не совсем определилось, но оно уже нашло свою опору в сюжете, а это почти художественная победа»{4}.
Отличие фабулы от сюжета в самом упрощенном, почти недопустимом виде можно описать так: фабулаэто последовательность описанных автором событий, а сюжетто, что автор своим произведением хотел сказать.
Так что представить себе литературное произведение, лишенное сюжета, ничуть не сложнее, чем полет однокрылой птицы.
В своем исследовании я исходил из того, что проза Бабеля сюжетна, но сюжет этот скрыт столь глубоко, что разглядеть
его крайне затруднительно. Поэтому, приступая к анализу бабелевских произведений, я начал с расширения их Источниковой базы, рассматривая тексты в их динамикеот самых ранних публикаций и рукописей до стадии окончательной редакции. И нередко это способствовало лучшему пониманию произведений в целом.
Работу над книгой я начал в 2013 году. За это время замысел ее и форма сильно изменились,надеюсь, к лучшему.
Хочу выразить глубокую благодарность тем, кто помог мне пройти весь этот путь до конца. Вот их имена:
Михаил Вайскопф (Иерусалим)
Леонид Кацис (Москва)
Оксана Киянская (Москва)
Петр Криксунов (Иерусалим)
Леонид Ликальтер (Москва)
Ирина Озерная (Иерусалим)
Елена Погорельская (Москва)
Алексей Сочнев (Сергиев Посад)
Елена Толстая (Иерусалим)
Давид Фельдман (Москва)
Сергей Шаргородский (Киев)
Татьяна Щурова (Одесса)
Михаил Эдельштейн (Москва)
Вадим Эрлихман (Москва)
Алена Яворская (Одесса)
Но более всего я благодарен Ольге Полевой, чей неутомимый интерес к моему труду заставлял меня стремиться к совершенству.
Всем им книга обязана своими достоинствами. А за недостатки ответит автор.
Зеев Бар-Селла Иерусалим 10 июля 2017 г.
14 день месяца Таммуз 5777 года от Сотворения Мира
Глава I Портрет Дориана Дрея
Бывает, что нечто, однажды вызвав жгучий интерес, интригует нас долгие и многие годы. Таким предметом была для меня книга, написанная дедом Исаака Бабеля, Лейви-Ицхоком. Заглавие ее «Человек без головы»... И первый вопрос: что оно означает? Кто потерял головуавтор, персонаж? И почему? Ни ответа, ни объяснения... Единственная параллель - майн-ридовский «Всадник без головы»{5}... Не предвестие ли это будущей «Конармии»? Или намек на дедово безумие?... А может, это перекличка с каким-то неведомым мне сочинением еврейских мудрецов? Жизнь в Израиле разрушила и эту надежду.
Потом выяснилось, что, подробно описывая жизнь и похождения Лейви-Ицхока, Бабель, на самом деле, деда своего никогда не видел{6}. Тайна стала еще непроницаемей.
И вотнаступила разгадка...
Но вначале вспомним, что писал об этой книге сам Бабель:
«Сочинительство было наследственное занятие в нашем роду. Лейви-Ицхок, тронувшийся к старости, всю жизнь писал повесть под названием Человек без головы. Я пошел в него» («Пробуждение»){7}.
Ну что ж, от одной догадки приходится отказаться: Лейви-Ицхок спятил лишь к старости, а повесть свою начал писать, будучи в здравом уме.
«Дед Лейви-Ицхок, раввин, выгнанный из своего местечка за то, что он подделал на векселях подпись графа Браницкого, был на взгляд наших соседей и окрестных мальчишек сумасшедший. <...> мы прочитали с Боргманом несколько страниц из рукописи деда. Он писал по-еврейски, на желтых квадратных листах, громадных, как географические карты. Рукопись называлась Человек без головы. В ней описывались все соседи Лейви-Ицхока за семьдесят лет его жизни - с начала в Сквире и Белой Церкви, потом в Одессе. Гробовщики, канторы, еврейские пьяницы, поварихи на брисах и проходимцы, производившие ритуальную операцию, - вот герои Лейви-Ицхока. Все это были вздорные люди, косноязычные, с шишковатыми носами, прыщами на макушке и косыми задами» («В подвале»){8}.
А теперьразгадка. Недавно Леонид Кацис ввел в научный оборот забытую статью Зеева Жаботинского{9}. Напечатана она была в 1908 году в петербургской газете «Русь» и продолжала начатую в марте 1904 года нескончаемую серию «Наброски без заглавия». Данный набросок был посвящен Семену Юшкевичу:
«Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором. До него беллетристика о евреях носила какой-то этнографический характер. На первый план выдвигались бытовые особенности еврейской среды, цитировались или приводились по-русски типичные жаргонные словечки, подчеркивались своеобразные традиции и обычаи. Иногда это отдавало неприятным и унизительным привкусом апологии: автор хотел между строк рассеять предубеждения, показать, что, мол, эти бедные еврейчики тоже люди, и так далее. Но даже остальные произведения, свободные от этого слащавого запаха, были выдержаны в тоне
повествований Отелло о безголовых людях и других заморских чудесах. Минутами это напоминало доклад в географическом обществе: посмотрите, люди добрые, какие курьезные люди там живут и какие у них любопытные наряды»{10}.
Сопоставим:
«Рукопись называлась Человек без головы»
~ «выдержаны в тоне повествований Отелло о безголовых людях и других заморских чудесах»;
«Он писал по-еврейски, на желтых квадратных листах, громадных, как географические карты»
- «это напоминало доклад в географическом обществе»;
«Гробовщики, канторы, еврейские пьяницы, поварихи на брисах и проходимцы, производившие ритуальную операцию,вот герои Лейви-Ицхока. Все это были вздорные люди, косноязычные, с шишковатыми носами, прыщами на макушке и косыми задами»
~ «На первый план выдвигались бытовые особенности еврейской среды, <...> подчеркивались своеобразные традиции и обычаи. <...> посмотрите, люди добрые, какие курьезные люди там живут и какие у них любопытные наряды».
Отметим еще одно обстоятельство: шекспировский Отелло рассказывал Дездемоне не о безголовых людях, но:
«о людях, которых плечи выше,
Чем головы»{11}.
То же и в оригинале:
«men whose heads
Do grow beneath their shoulders».
"Так что «безголовыми» их именовал лишь Жаботинский. Шекспира, кстати, Бабель тоже не упустил: рассказ «В подвале»{12} содержитс небольшими разночтениями{13}4 цитаты
Глава I. Портрет Дориана Дрея
(38 строк!) из «Юлия Цезаря» в переводе П.А. Козлова (речь Антонияакт III, сцена 2){14}.
Что же получается? Впечатление от статьи Жаботинского, написанной в 1908 году, Бабель хранил целых 20 лет (рассказ «В подвале» датирован 1929 годом, «Пробуждение»1930-м)?..
А если так, что было тому причиной? Что приковало внимание Бабеля к этой статье и что заставило ее помнить?
В 1908 году интересы Исаака Бабеля уже определились. По крайней мере, в декабре мы видим его завзятым театралом, и те свои переживания он спустя 30 лет описал в рассказе «Ди Грассо» (1937){15}. Зеев (тогда еще Владимир) Жаботинский в Одессеособенно в еврейской Одессебыл властителем дум и кумиром. И никто не удивился, что этот блистательный журналист уже несколько лет является постоянным сотрудником столичных газет. Тем весомее звучало его слово. А откликался он и на политические события, и на общественные явления, и на новинки в мире искусства. Таким образом, общественно взволнованный читатель всегда располагал надежным ориентиром в бушующем жизненном море... В том числе, и в плавании по волнам новейшей литературы.
В статье 1908 года Жаботинский пишет и о театрепьесах Юшкевича «В городе» и «Король». Но главный разговор идет о литературе, точнеео «той отрасли русской литературы, которая... которую... которую не знаю как назвать. Даже не знаю, вполне ли тут подходит слово русская литература: ведь еще вопрос, определяется ли национальность литературного произведения только его языком».
14 лет спустя нашлось и название для этой непонятной отрасли«русско-еврейская литература»{16}.
Что могло остановить внимание юного Бабеля в газетной статье?
Видимо, это:
«одно несомненно: г. Юшкевич сильнее своих предшественников и ныне здравствующих соратников. <...> Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором».
Так что, если Бабель питал честолюбивую надежду стать писателем, статья указала ему будущий путь. И, конечно же,среди новаторов!
Запомнил он и такую фразу:
«вся художественная манера г. Юшкевича дана в известной сцене из повести Евреи, где старый Шлойме рассказывает Нахману статистику ихнего дома».
Первый рассказ Бабеля, напечатанный в 1913 году, так и назывался «Старый Шлойме».
Можно, конечно, усомниться, что названием этим автор обязан Жаботинскому... Дело, однако, в том, что персонажа повести «Евреи» зовут не Шлойме, а Шлойма! Эпитет же «старый» мы и вовсе в повести не найдем (лишь один единственный раз о нем сказано: «старик Шлойма»).
А десять лет спустя Бабель придумал себе новое литературное прошлое.
В ноябре 1924 года, в автобиографии:
«в конце 1916 года попал к Горькому. И вот- я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке Летописи за 1916 г.<...>, он научил меня необыкновенно важным вещам и потом когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей и что с литературой у меня ничего не выходит и что пишу я удивительно плохо - Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет- с 1917 по 1924 -ушел в люди»...{17}
Затем, в декабре 1924-го, в разговоре с Д. Фурмановым:
«А писать я начал ведь эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в Летопись, как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал. Когда зайти? - В пятницу, говорит. Это в Летопись-то. Ну, захожу в пятницу - хорошо говорил он со мной, часа полтора. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу. Пишите, говорит. Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова: Иди-ка - говорит - в люди, то есть жизнь узнавать. Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции»{18}.
И повторил в 1930-м, на заседании секретариата Федерации объединений советских писателей:
«Зеленым мальчиком я попал к Горькому и двадцати лет - в ноябре 1916 года - напечатал свою первую вещь в горьковской Летописи. <...>
Писал я тогда в течение одного месяца. Горький сказал, что - плохо. И было действительно плохо. После этого, подобно Горькому, я пошел в люди».
Почему Бабель так стойко молчал о первом своем рассказе? А. Парнис, перепечатавший «Старого Шлойме» в 1967 году{19}, допускает, что «видимо, он <Бабель> считал рассказ Старый Шлойме слабым»{20}. Ну, на то он и первый... И автору всего 19 лет. А Бабель даже себя 20-летнего именовал «зеленым мальчиком»...
На самом деле, в 1916 ему уже исполнилось 22... Так что причина подмены была, видимо, иной: признав себя автором «Старого Шлойме», Бабель попадал в категорию русско-еврейских писателей. А он собирался быть писателем русским. Для этого и понадобился Горький. Хотя, нельзя исключать, что Бабель рассчитывал и на особое расположение Горького к писателям-евреям (Юшкевич, например, долгое время печатался в редактирумых Горьким сборниках товарищества «Знание»).
Но одного благословения Горького для вступления в русскую литературу было недостаточно. Потому, едва дождавшись выхода ноябрьской книжки «Летописи» за 1916 год со своими рассказами, Бабель уже в декабре публикует «Листки об Одессе», и первый «листок» начинает так:
«Одесса очень скверный город. Это всем известно. Вместо большая разница, там говорят - две большие разницы и еще: тудою и сюдою».
К чему апеллирует автор, пояснений не требует:
«Тамань - самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить»...
Но Бабель и не собирается соглашаться с общим мнением:
«Мне же кажется, что можно много сказать хорошего об этом значительном и очаровательнейшем городе в Российской Империи. Подумайте - город, в котором легко жить, в котором ясно жить».
Правду сказать, про то, как в Одессе живется, Бабель мог знать лишь с чужих слов, поскольку с 17 лет бывал в родном городе лишь наездами... Но это к слову, тем более, что листок этот не журнальная заметка, а литературный манифест:
«думается мне, что должно прийти - и скоро - плодотворное, животворящее влияние русского юга, русской Одессы, может быть (equi sait?), единственного в России города, где может родиться так нужный нам, наш национальный Мопассан. <...>
Первым человеком, заговорившим в русской книге о солнце, заговорившим восторженно и страстно, - был Горький. Но именно потому, что он говорит восторженно и страстно, это еще не совсем настоящее.
Горький - предтеча и самый сильный в наше время. Но он не певец солнца, а глашатай истины: если о чем-нибудь стоит петь, то знайте: это о солнце. В любви Горького к солнцу есть что-то от головы; только огромным своим талантом преодолевает он это препятствие.
Он любит солнце потому, что на Руси гнило и извилисто, потому что и в Нижнем, и Пскове, и в Казани люди рыхлы, тяжелы, то непонятны, то трогательны, то безмерно и до одури надоедливы. Горький знает - почему он любит солнце, почему его следует любить. В сознательности этой и заключается причина того, что Горький - предтеча, часто великолепный и могучий, но предтеча.
А вот Мопассан, может быть, ничего не знает, а может быть - все знает; громыхает по сожженной зноем дороге дилижанс, сидят в нем, в дилижансе, толстый и лукавый парень Полит и здоровая крестьянская топорная девка. Что они там делают и почему делают - это уж их дело. Небу жарко, земле жарко. С Полита и с девки льет пот, а дилижанс громыхает по сожженной светлым зноем дороге. Вот и все. В последнее время приохотились писать о том, как живут, любят, убивают и избирают в волостные старшины в Олонецкой, Вологодской или, скажем, в Архангельской губернии. Пишут всё это самым подлинным языком, точка в точку так, как говорят в Олонецкой и Вологодской губерниях.