«В это время в глубине вестибюля проковылял Дыба - грязнейший мужичонка. Клянусь Вам, - промолвила тогда Doudou тихим и вздрагивающим голосом, - клянусь Вам, попроси меня Дыба, я сделала бы то же».
Что могло заставить ее дарить любовь корявому, апатичному, утратившему стыд и грязнейшему из всех пациентов госпиталя? Даже не французу?! В чем причина?
Причина однаФранциск Ассизский.
В молодости он вел разгульную жизнь, напивался, без всяких угрызений совести тратил отцовские деньги, пока однажды к нему во сне явился Христос. И тогда все переменилось: Франциск стал раздавать щедрую милостыню, затем сам стал нищим... Но оказалось, что и это не предел человеческому страданию. И Франциск пошел к тем, кто был отвергнут судьбой и людьми, к самым несчастным созданиям Божьимпрокаженным. Подавив отвращение, он целовал им руки, мыл их, жил с ними вместе, устроил для них приют... Любовь Франциска к человеку была безграничной.
И необычные обращения к пациентам и персоналу«брат», «сестра», служат несомненным свидетельством того, что госпиталем управляет какой-то религиозный орден...
Удивительной оказалась судьба Франциска в России. Началось все, естественно, с Мережковскогов 1891 году он опубликовал поэму «Франциск Ассизский (Легенда)»{60}. За ним последовал Лев Толстой, издавший биографию святого{61}, а год спустякнижку для народа{62}. Затем вышла монография русского автораВ.И. Герье{63}. А потом«Сказания о бедняке Христовом: Книга о Франциске Ассизском»{64} и еще одна «Книга о святом Франциске» В. Конради{65}. И «Цветочки Франциска Ассизского»{66} («I Fioretti di San Francesco»), итальянская переработка средневекового флоригелия «Actus beati Francisci et sociorum eius».
До того дошло, что язвительный В.В. Розанов в 1911 году написал:
«<...> с 90-х годов прошлого века в русской литературе, в стихах, в рассуждениях, даже в критических статьях, сделались весьма частыми ссылки на св. Франциска Ассизского. Он сделался каким-то литературным святым, притом единственным святым русской интеллигенции»{67}.
Так что не заметить Франциска Ассизского Бабель просто не мог.
И последнее: выше уже говорилось о Пасхе, на 3-й день которой в госпиталь доставляют раненного летчика. Дата эта, хронологически маловероятная, крайне важна сюжетно. Она указывает на жанр: «Doudou»это пасхальный рассказ, напоминающий о евангельских истинах и повествующий о духовном и нравственном возрождении.
Такого, кажется, от Бабеля никто не ждал...
Глава IV Точка отсчета
Рассказ «Старый Шлойме», знаменующий начало литературной жизни Бабеля, за целый век своего существования{68} и полвека, прошедшие с его открытия для науки{69}, так и не сумел привлечь к себе внимания исследователей. Причина, видимо, кроется в самом рассказев нем не просматриваются черты, характерные для бабелевской новеллистики 20-х годов, а содержание представляется слишком элементарным.
Напомним фабулу: 86-летний Шлойме, неопрятный старик, ведущий почти растительное существование и одержимый лишь двумя страстямиедой и сидением в тепле, неожиданно узнает, что над его сыном нависла угроза изгнания из городавместе со всеми домочадцами. Для Шлойме, прожившего в том городе 60 лет безвыездно, это означает лишиться куска хлеба и теплого угла. Старик понимает, что для сына единственный способ предотвратить несчастьеэто крещение. Он идет к сыну, целует ему руки, порывается что- то сказать, но, не найдя слов, возвращается в свой угол.
«С той поры Шлойме ни о чем другом не думал. Он знал одно: сын его хотел уйти от своего народа, к новому Богу. Старая, забытая вера всколыхнулась в нем. Шлойме никогда не был религиозен, редко молился и раньше слыл даже безбожником. Но уйти, совсем, навсегда уйти от своего Бога, Бога униженного и страдающего народа - этого он не понимал. Тяжело ворочались мысли в его голове, туго соображал он, но эти слова неизменно, твердо, грозно стояли перед ним: нельзя этого, нельзя! И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать? <...> И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме <...> решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. <...> <...> Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его».
Ночью Шлойме встает с постели, стараясь никого не разбудить, выходит на крыльцо, цепляет на крюк веревку и вешается.
Логические основания такого поступка не представляются очевидными...
Рассмотрим, однако, реальный фон рассказа.
16 февраля, спустя неделю после публикации рассказа Бабеля, в том же киевском журнале «Огни» появилась следующая заметка:
«На днях в газетах промелькнуло коротенькое сообщение: повесился еврей, высланный [курским губернатором Н.П.] Муратовым, оставив жену и восемь детей. Оказывается, этот еврей в том месте, из которого его выселили, прожил 20 лет, и гроза разразилась над его головой внезапно. Говорить о законности или незаконности этого и подобных ему административных распоряжений не приходится: уже слишком много было говорено о широко развившемся за последнее время произволе местных больших и малых правителей - преимущественно по отношению к евреям.
Где-то, за тяжелыми портьерами, закрывающими уличный свет, - сидят люди в футлярах, выкапывая измену, и с сознанием отлично исполненного долга подписывается роковая бумага, кладется печать <...> Бумага быстро достигает своего назначения и громом поражает мирнейшего из мирных еврейских обывателей. <...> и приходится в лютый мороз - во исполнение приказа - со всем домашним скарбом поскорее убраться куда глаза глядят. Про все эти ужасы несчастных выселенцев немало писалось в газетах. Не выдержал высланный Муратовым еврей всех этих ужасов, испугался тяжелой перспективы, ожидающей его семью, и переселился в лучший мир, где нет правных <sic!> и бесправных, чем, надо полагать, привел в немалое недоумение своих ежедневных непрошенных гостей, исполнителей начальнического приказа.
- Помилуйте, нешто это новость, диковинка? - Их высылают ежедневно сотнями, тысячами, а ничего: все тихо, спокойно, чинно. А тут вдруг, хе-хе-хе, - нашелся недовольный! - Туда ему и дорога!»{70}.
Получается, что фабулу своего рассказа Бабель не выдумал, а писал его по горячим следам совершенно конкретного события. Но не только из газет добывалось знание о новых веянияхписатель ощутил их на собственной шкуре.
Как известно, с 1911 года Бабель обучался в Киевском Коммерческом институте. А в 1912 году институт был уравнен в правах с государственными высшими учебными заведениями. Это означало, в частности, введение процентной нормыколичество евреев не могло превышать 5% от числа студентов. И 27 января 1912 года Министерство торговли и промышленности, ведающее экономическим образованием, утвердило новые правила приема в институт{71}. Но речь шла не только о новом наборе, процентная норма должна была соблюдаться и в отношении тех, кто уже являлся студентом. Вот корреспонденция, помещенная в журнале «Огни» 6 октября 1912 года:
«Тяжелый момент переживает теперь еврейское студенчество Киевского Коммерческого Института. Известный циркуляр Министерства Торговли и Промышленности] о перечислении в число действительных студентов только 5 процентов из наличного состава поставил в безвыходное положение огромное число с лишком в 1800 человек. Эта огромная армия обездоленных должна будет в течение целого ряда лет сидеть у моря и ждать перечисления в действительные студенты. Между тем многие так таки и не дождутся и довольны будут уйти ни с чем, так как циркуляр устанавливает для евреев предельный срок пребывания в Институте - в 4 года. Жестокость этого циркуляра обратила на себя внимание некоторых купеческих сфер, которые обратились с ходатайствами в Министерство о нераспространении ограничительных мер на наличный состав евреев-студентов и повышение процентной нормы до десяти. Нельзя предугадать, как отнесется министерство к ходатайствам купцов, идущим из Одессы, Екатеринослава и Киева.
Одно можно предсказать, что на полный успех рассчитывать нечего: если министерство могло игнорировать пожелание даже третьеиюньской Государственной Думы, которая подавляющим большинством высказалась за предоставление возможности кончить Институт с правами старым студентам без каких-либо ограничений, то едва ли голос купечества повлияет на министерство в смысле отмены полностью циркулярного распоряжения. Возможны только уступки»{72}.
Сразу скажемне было даже уступок. И полноправными студентами (в институте их называли «действительными слушателями») стали лишь 180 евреев, еще 80 крестились{73}... А прочиепри попустительстве администрациисмогли продолжить обучение, став вольнослушателями.
И Бабель, с августа 1911 года по май 1912-го числившийся действительным слушателем{74}, превратился в вольнослушателя. И с осени 1912 года по август 1915-го аккуратно посещал лекции, писал положенные работы и сдавал экзамены{75}... Вот только одна беда, удостоверение вольнослушателя не являлось видом на жительство, и в любой момент Бабеля могли из Киева выселить. Но, видимо, три года как-то удавалось закон обходить.
А к концу 1914 года появился новый повод для волнений: 30 июня (12 июля) Бабель должен был достичь призывного возраста21 год. По каковой причине пишется следующая бумага:
«Его Превосходительству Господину Директору Киевского Коммерческого И-та
Вольнослушателя 7-го семестра экономического отделения Исаака Маньева Бобеля
Прошение.
Подлежа 1-го февраля 1915 года призыву по воинской повинности, честь имею просить Ваше Превосходительство о перечислении меня в разряд действительных слушателей, дабы дать мне возможность закончить образование.
И.М. Бобель.
Киев, 9.12.14 г.»{76}
Статус действительного слушателя Бабель обрел лишь 4 сентября 1915 годаполностью завершив курс обучения{77}, и, значит, уже не посягая на процентную норму.
Так что главный экзамен Бабель выдержалне крестился. А теперь вернемся к рассказу...
Заглавием, как уже было сказано, он обязан статье Жаботинского, прочитанной Бабелем 5-ю годами раньше. А вот относительно самоубийства возникают вопросы. Иудаизм самоубийство запрещает, но делает исключение для лишения себя жизни ради «Киддуш ха-Шем»«Освящения Имени [Господа]». К таким случаям причисляют и смерть как способ избежать поклонения идолам.
Но в рассказе самому самоубийце ничто подобное не грозит, креститься собирается его сын. Так отчего же кончает с собой Шлойме? Чтобы избежать выселения? Но, крестившись, сын выселения избежит. И его 86-летнего отца тоже не тронут.
Еще одно объяснение: добровольно приняв смерть, Шлойме надеется таким шагом отвратить сына от крещения. Но ничего такого Шлойме не высказывает, да и сыну его мнение безразлично.
И почему, сводя счеты с жизнью, Шлойме выбрал способ для еврея самый презираемыйповешение, «ибо проклят пред Богом всякий повешенный на дереве» (Второзаконие, 21:23)?!.
Вопросов станет еще больше, если мы сравним два текста:
«И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать? Беспомощно оглянулся старик вокруг себя, по детски-жалобно сморщил рот и хотел заплакать горькими, старческими слезами. Их не было, облегчающих слез. И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме в последний раз любовно осмотрел свой теплый угол и решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. Старику Шлойме не дают съесть кусок засохшего пряника, который лежит у него под подушкой. Ну так что же? Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его. В этом Шлойме был уверен.
Ночью, дрожа от холода, поднялся он с кровати. Тихо, чтобы никого не разбудить, зажег маленькую керосиновую лампу. Медленно, по-стариковски, охая и ежась, начал напяливать на себя свое грязное платье. Потом взял табуретку, веревку, приготовленную накануне, и, колеблясь от слабости, хватаясь за стены, вышел на улицу. Сразу сделалось так холодно... Все тело дрожало. Шлойме быстро укрепил веревку на крюке, встал возле двери, поставил табуретку, взобрался на нее, обмотал веревку вокруг худой трясущейся шеи, последним усилием оттолкнул табуретку, успел еще осмотреть потускневшими глазами городок, в котором он прожил 60 лет безвыездно, и повис...
Был сильный ветер и вскоре щуплое тело старого Шлойме закачалось перед дверью дома, в котором он оставил теплую печку и засаленную, отцовскую Тору».
«Наконец добрался Иуда до вершины и до кривого дерева, и тут стал мучить его ветер. Но когда Иуда выбранил его, то начал петь мягко и тихо, - улетал куда-то ветер и прощался.
<...> И перед тем как оттолкнуться ногою от края и повиснуть, Иуда из Кариота еще раз заботливо предупредил Иисуса:
- Так встреть же меня ласково, я очень устал, Иисус.
И прыгнул. Веревка натянулась, но выдержала: шея Иуды стала тоненькая, а руки и ноги сложились и обвисли, как мокрые. Умер. Так в два дня, один за другим, оставили землю Иисус Назарей и Иуда из Кариота, Предатель.
Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался Иуда над Иерусалимом, и ветер поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне - точно и городу и пустыне хотел он показать Иуду»{78}.
Вот перечень сходств у Бабеля и Андреева: никаких сомнений в благосклонности Господа к самоубийце, город, веревка, тонкая шея и ветер, раскачивающий труп висельника...
Как это понимать? Возведение на иудеев обвинения в предательстве Христа? Или, напротив, оправдание Иуды? Или что-то третьенеучтенное и неведомое?
Скорее всего, перед нами неразрешимое противоречие заданной фабулы (самоубийство) и сюжета. И сюжет этотжертвоприношение, совершаемое отцом. Жертвой этой может быть сын, как в случае Авраама и Господа. Или отец, принесенный в жертву сыном... Нескончаемая вереница таких жертв, выходя на первый план или отступая в подтекст, пронижет все, написанное Бабелем. И «Старый Шлойме»это самое начало, когда 18-летний автор еще не умел соединять сюжет и фабулу в единое целое. Оттого, может быть, Бабель и не упоминал никогда о своем первом печатном опыте...
Глава V Олимпийцы
Хотя больше всего копий критики и исследователи сломали по поводу и вокруг «Конармии», наиболее изученной областью бабелевского наследия стали «Одесские рассказы».
Во-первых, исследователями достоверно установлено, что картина одесской жизни, нарисованная Бабелем, практически не имеет ничего общего с реальностью.
Документы одесской полиции демонстрируют: несмотря на значительную (не менее трети) долю евреев в населении Одессы, еврейское участие в преступной жизни города уступало даже показателям Нижнего Новгорода. Что касается вооруженных ограблений (налетов), то одесские евреи этот вид уголовных преступлений вообще не практиковали. Тем не менее, евреи-налетчики в Одессе имелись, только были они не уголовники, а анархисты, да и действия их назывались не грабеж, а экспроприация{79}.
Именно таким анархистом-экспроприатором и был Мойше Винницкий, которому, под кличкой Мишки Япончика, судьба определила роль прототипа Бени Крика. На самом деле, в образе Крика и биографии Япончика схож лишь один элементпроживание в Одессе. Во всем остальномничего общего: один уголовник, другой политический, одинлидер преступного мира, другойрядовой обитатель тюрьмы (19071917){80}... В тюрьму Япончик попал в 17 лет, ничем не прославившись... А освободила его Февральская революция. Последующее жизнеописание основано на слухах и рассказах самого Япончика. Известности он добился, совершая вооруженные налеты на склады и учреждения сменявших друг друга немцев, интервентов, петлюровцев и белогвардейцев, что вполне вписывалось в образ террориста-экспроприатора. А затем последовал весьма необычный шаг: в мае 1919 года Япончик предложил большевистским властям Одессы сформировать полк под его командованием. И 23 июля отряд Япончика, именовавшийся 54-м Советским полком, уже отбыл на петлюровский фронт. Известно, что в полк были направлены новобранцы, прежде всего, студенты, но исследователи по сей день уверены, что служили в полку уголовники. Можно было бы с этим согласиться, если бы уголовников поставили перед выбором: отправка на фронт или расстрел. Но нетиз всего следует, что, кроме новобранцев, в полку служили исключительно добровольцы! А это значит, что все рассказы об «уголовном» полке Япончика ни малейшего доверия не заслуживают. Вся дальнейшая жизнь Япончика заняла менее двух недель: полк прибыл на фронт, вступил в бой, атаковал противника и принудил его к бегству. После чего, по показаниям сотрудников особого отдела 45 дивизии, поддался необъяснимой панике и на захваченных паровозах рванулся в тыл... Мишка Япончик тоже вскочил на паровоз, чтобы догнать и остановить бегущих... Но до своего полка так и не доехал: сотрудники особого отдела устроили засаду, закрыли семафор, паровоз остановился, Япончик вышел из кабины и тут же был застрелен. Действительно ли полк оставил позиции или подчинился приказу командира дивизии о передислокации, куда на самом деле направлялся Япончик?так и остается неизвестным. Вся информация исходит от особого отдела{81}. Именно на нее Бабель и опирался, когда писал свою киноповесть «Беня Крик».