В это время, пока я выслеживал свою дичь, двое надзирателей Нарвской части арестовали двух человек по подозрению.
4 января 1857 года, вечером, шли они по Обводному каналу и вдруг слышат, как двое мужчин рядят извозчика к Калинкину мосту и говорят ему:
Только вези нас беспременно через погорелые места!
Слова эти показались полицейским подозрительными, и они арестовали обоих мужчин.
Прач возликовал.
Самих убийц за ворот ухватили! говорил он, пыхтя от волнения.
Но мужчины оказались сапожным подмастерьем и сидельцем из лавки, которые ехали к знакомым женщинам.
А наказывали мы через погорелые места ехать от храбрости. Сказывали, что там опасно, ну а мы какничего себе слава Богу объяснили они, показывая кулаки.
И их отпустили. Прач выругал надзирателей и надулся, а тут, словно ему в упрек, седьмого числа я арестовал своих молодцов, обвиняя их в продаже тулупа и армяка.
Келчевский взялся их допросить.
Один из них, рыжий здоровый парень с воровской наглой рожей, назвался государственным крестьянином Московской губернии Александром Петровым, а другой любимским мещанином Иваном Григорьевым.
Заявили они, что ходят без дела, ищут места, а что до Никитиной, то никакой такой не знают и никаких вещей ей продавать не носили.
Уперлись на этом, и конец.
Мы их посадили. Я занялся проверкой паспортов. Все оказалось в порядке.
Вызывали Никитину, и не знаю, боялась ли она очень, только не признала ни того, ни другого.
А между тем уверенность, что это именно одни из «душителей», была во мне так крепка, что я передал ее и Келчевскому, и тот продолжал держать их в тюрьме.
Время шло.
Я продолжал свои поиски, но безуспешно. Мои арестанты сидели, и Келчевский также безуспешно разговаривал с ними. Убийства с удушением повторялись.
Я уже падал духом, как вдруг опять случай пришел мне на помощь.
Я упоминал выше про шайку грабителей, оперировавшую в это же время в Петербурге. Она состояла из шести человек, и тому же Келчевскому поручено было производить по этому делу дознание.
Я никогда не упускал случая присутствовать при его беседах с преступниками, если у меня выпадало свободное время.
Он в свою очередь никогда не отказывал мне в этом, и должен сказать, что если впоследствии, уже будучи начальником сыскной полиции, я умел добиваться признания там, где мои помощники совершенно терялись, то этим я целиком обязан Келчевскому.
С десяти слов он умел поставить допрашиваемого в противоречие с самим собою, загоняя его совершенно, и у сбитого с толку добивался наконец правдивого рассказа.
Так и тут. Разоблачение шайки делалось быстро, роли каждого определялись тотчас, преступления устанавливались, вещи отыскивались.
В тот самый раз, о котором я рассказываю, он допрашивал Крюкина, старого рецидивиста. Окончив допрос, вдруг сказал ему:
Плохо твое дело, я бы, пожалуй, помог тебе, если бы и ты нам соответственно
Лицо Крюки на оживилось надеждою.
Как, ваше благородие?
Где, с кем сидишь?
Нас много. Восемь!
А Иванов с тобой?
Душитель-то?..
Я чуть не подпрыгнул от радости, но Келчевский сохранил полное спокойствие. Он кивнул и сказал:
Он самый! Дознай у него, скольких он удушил и с кем
Крюкин покачал головою.
Трудно, ваше благородие! Дивствительно, говорил, что душит и вещи продает, а больше ничего. Мы его даже спрашивали: как? А он выругался и говорит: я шутил.
Ну, а ты узнай! сказал ему Келчевский и отпустил его.
Значит, наша правда! воскликнул я, едва грабителя увели.
Келчевский засмеялся:
Наша! Я давно это чувствовал, да конца веревки в руках не было. А теперь все дознаем.
Вызвать Иванова?
Непременно!
И он тотчас написал приказ, чтобы ему отпустили из тюрьмы Иванова.
Через полчаса перед нами стоял этот Иванов. Нагло улыбаясь, он отвесил нам поклон и остановился в выжидательной позе.
Ну, здравствуй, сказал ему ласково Келчевский. Что, сидеть еще не надоело?
Этот допрос происходил 2 апреля, и, значит, Иванов сидел уже без малого три месяца.
Он передернул плечами.
Известно, не мед, ответил он. Ну, да я думаю, что господа начальники и смилостивятся когда-нибудь.
Келчевский покачал головою:
Вряд ли. Суди сам, Петров говорит, что ты душил извозчиков, а я тебя вдруг отпущу!
Петров?! Ах, он воскликнул Иванов.
Что Петров, продолжал Келчевский, ты и сам говоришь то же
Я?
Ты. Крюкину говорил, Зикамский и Ильин тоже слышали. Хочешь, позову их?..
Брешут они. Ничего я такого не говорил.
Позвать?
Зовите. Я им в глаза наплюю
А что от этого? Все равно сидеть будешь. Поймаем еще двух-трех, поверь, они дураки не будутвсе на тебя наклепают. Благо уже сидишь, Петров-то все рассказал
Иванов стал горячиться:
Что рассказал-то? Что?
Сказал, что вещи продавали
Ну, продавали, а еще что?
Что ты душил
А он? закричал неистово Иванов.
Про себя он ничего не говорил. Ты душил и грабил, а продавали оба, спокойно ответил Келчевский.
Он так говорит! тряся головой и сверкая глазами, закричал Иванов. Ну, так я ж тогда! Пиши, ваше благородие! Пиши! Теперь я всю правду вам расскажу.
Келчевский кивнул головою и взял перо.
Давно бы так, сказал он. Ну, говори!
Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя:
Убиватьдействительно, убил. Только не один, а вместях с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него это всеи только, больше ничего не было.
Какого извозчика? Где? Когда?
Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.
Так! Ну, а вещи куда дели? Лошадь, сани?..
Лошадь это мы, как есть 28-го декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину а лошадь братьям Дубовецким. Там же, в Царском. Они извоз держат
Какая лошадь?
Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.
А сани?
Извозчичьи. Новые сани, двадцать рублей дали, а за лошадь двадцать пять.
А полушубок? Армяк?
Это тоже у Тасина, а другой у солдатки. Тот самый, на котором поймались. Остальную одежду, и торбу, и сбрую в сторожку на Лиговке.
В какую сторожку?
В караульный дом, номер одиннадцать. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили
Ну, вот и умный, похвалил его Келчевский, теперь мы во всем живо разберемся.
Он написал распоряжение о переводе его в другую камеру и отпустил.
Едва он ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевскому.
Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!
Прежде его сиятельству доклад изготовить!
Вот Прач-то обозлится!
Мы засмеялись
На другой же день было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.
Собственно, самое интересное и начинается с этих пор.
В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому дело это так запечатлелось в моей памяти, я вижу все происшедшее как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.
Но еще до распоряжения графа я уже принялся за розыск.
Едва свечерело, я переоделся оборванцем: рваные галоши на босу ногу, рваные брюки, женская теплая кофта с прорванным локтем и военная засаленная фуражка. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города на Литовский канал.
Те места, за Московской заставой, и сейчас весьма не безопасные, но тогда там была совершенная глушь.
Тянулись вдаль пустыри, не огороженные даже заборами, а у шоссе стояли одинокие сторожки караульщиков от министерства путей сообщения, на обязанности которых лежало следить за порядком на дороге.
Эти крошечные домики стояли друг от друга саженях в двухстах.
Туда-то и направил я свои шаги. Иванов указал на караулку под номером одиннадцать, и я решил прежде всего осмотреть ееи внутри и снаружи.
Одинокая караулка стояла рядом с шоссе. Два крошечных окна и дверь выходили наружу, а с боков и сзади домик окружал невысокий забор.
Тут же за домиком протекала Лиговка, за которой чернел лес.
Место было глухое. Ветер шумел в лесу и гнал по небу тучи, сквозь которые изредка пробивался месяц.
Из двух окон сторожки на шоссе падал бледный свет. Настоящий разбойничий притон!
Я осторожно подошел к караулке и заглянул в окно.
Оно было завешено ситцевой тряпкой, но ее края не доходили до косяков, и я видел все, что происходило в комнате.
Комната была большая, с русской печью в углу.
Вдоль стены тянулась скамья, перед которой стоял стол, а вокруг него табуретки. У другой стены стояла кровать, и над нею висела всякая одежда.
За столом, лицом к окну, сидел маленького роста, коренастый блондин, должно быть чухонец и, видимо, силы необыкновенной. У него были белокурые большие усы и изумительные голубые глазаглаза ребенка.
Прислонясь к его плечу, рядом с ним сидела рослая красивая женщина.
Другая сидела к окну спиною, а напротиврослый мужчина в форменном кафтане с бляхой и с трубкой в зубах.
На столе стояли зеленый полуштоф, бутылки с пивом и деревянная чашка с каким-то хлебовом.
Видимо, между присутствующими царило согласие.
Лица выражали покой и довольство. Чухонец что-то говорил, махая рукой, и все смеялись.
Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко. Все вздрогнули и обернулись к окну. Чухонец вскочил, но потом опять сел.
Сторож пыхнул трубкой, медленно встал и пошел к двери.
Признаюсь, я дрожалчастью от холода, частью от волнения.
Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина. Опираясь плечом о косяк, он придерживал свободной рукой дверь.
Кто тут? Чего надо? грубо окрикнул он.
Я выступил на свет и снял картуз.
Пусти, Бога ради, обогреться! сказал я. Иду в город. Прозяб, как кошка.
Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!
Но я не отставал.
Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть. Возьми, коли так не пускаешь.
Этот аргумент смягчил сторожа.
Ну, вались! сказал он, давая дорогу, и обратясь к чухонцу, громко пояснил: Бродяга!
Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они невозможно прозябли.
Все засмеялись. Я притворился обиженным.
Походили бы в этом, сказал я, сбрасывая с ноги галошу, посмеялись бы!
Издалека?
С Колпина!
В поворот?
Оно самое. Иду стрелять пока што
По карманам? засмеялся сторож.
Ежели очень широкий, а рука близко Водочки бы, хозяин! Иззяб!
А деньги есть?
Я захватил с собою гривен семь мелкой монетою и теперь высыпал их все на стол.
Ловко! Где сбондил?
Я прикинулся снова и резко ответил:
Ты не помогал, не твое и дело
Ну, ну! Мое всегда цело будет! Садись, пей! Стефка, налей келишек!
Сидевшая подле чухонца женщина взяла полуштоф и налила мне стаканчик.
Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка, что-то вроде винегрета.
Сторож, видимо, успокоился и сел напротив меня, снова взявшись за трубку, а чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать.
Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее, как свою биографию.
Сторож слушал меня, одобрительно кивая головой, чухонец два раза сам налил мне водки.
А где ныне ночевать будешь? спросил меня сторож, когда я окончил.
А в лавре! ответил я.
Ночуй у меня, к моей радости, вдруг предложил мне сторож, завтра пойдешь. Вот с ним! Он кивнул на чухонца.
Я равнодушно согласился.
Как звать-то вас? спросил я их.
Сразу в наши записаться хочешь! засмеялся сторож. Ну что ж И он назвал всех: Меня Павлом зови. Павел Славинский, я тут сторожем. Это дочки мои: Анна да Стефкабеспутная девка! Ха-ха-ха, а этого Мишкой. Вот и все. А теперь иди, покажу, где спать тебе!
Я простился со всеми за руку, и он свел меня в угол за печку.
Там лежал вонючий тюфяк и грязная подушка.
Тут и спи! Тепло и не дует! сказал он и вернулся в горницу.
Я видел свети слышал голоса.
Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью.
Павел с чухонцем о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов.
Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь. Я насторожился.
В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:
Водки, черт вас дери!
Чего орешь, дурак! остановил его Павел.
Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял. Так ничего себе!
А чего стоял?
Чего? Известно чего: проезжего ждал!
Ну, дурак и есть! послышался голос Мишки. Ведь было сказано, пока наших не выпустят, остановиться.
Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, все скажут: они и душили! А их выручать надо.
Лучше двое, чем все!
Небось! Лучше ни одного
Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Всех вынюхает.
А я ему леща в бок.
Я тихо засмеялся. Знал бы Павел Славинский, кого приютил у себя!..
Они продолжали говорить с полною откровенностью.
А у Сверчинского кто?
Сашка с Митькою.
А они как решили?
Да как я! Души!.. И пришедший грубо расхохотался.
Значит, к тебе и добра не носить? А?
Зачем! Носить можешь Я куплю.
Ну, то-то! Так бери!
И на стол упало что-то тяжелое.
Постой! вдруг сказал Мишка, и я услышал его шаги.
Я тотчас раскинулся на тюфяке и притворился спящим.
Он нагнулся и ткнул меня в бок. Я замычал и повернулся.
Он отошел.
Что принес? почти тотчас раздался голос Павла.
А ты гляди!..
Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому, и все время шел разговор отрывочными фразами.
Где достал?
А тебе што?
Нет. Я так! Дрянь уж большая.
Скажи пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по сто рублей платят!
Где как, а у меня красненькую
Красненькую. Да ты жид, што ли!
И тут поднялся такой гвалт, что от него впору было проснуться мертвому.
Тише вы, дьяволы! закричал наконец Мишка. Ведь тут И он не договорил, вероятно сделав жест.
А ну его! отозвался хозяин. Он нашим будет! Ну, двадцать рублейи крышка!
Они опять стали кричать. Потом на чем-то поладили.
Ну, пошел, сказал пришедший.
Куда?
А к соседу. Пить. Идем, што ли
Можно! отозвался хозяин. А ты?
Кто же дом постережет? ответил Мишка. Нет, я останусь!
Как хочешь
Ха-ха-ха! загрохотал гость. Он не соскучится!
Мели, мели!..
Послышалось шарканье ног, пахнул холодный воздух, хлопнула дверь, и все стихло.
Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.
Стефа! окликнул он. Иди! Никого нет
Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холстинной рубашке.
Раздался звук поцелуя.
Куда отец ушел?
С Сашкой в девятый нумер! До утра будут.
И снова раздались поцелуи и несвязный шепот. Интерес для меня окончился, и я заснул.
Еще было темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:
Я иду в город. Иди и ты!
Я тотчас вскочил на ноги.
Мишка с детскими, невинными глазами производил на меня впечатление разбойника.
Впоследствии, во время своей службы, я не раз имел случай убедиться, насколько ошибочно мнение, что глаза есть «зеркало души».
Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив ее мне вместо кофе.
Я выпил и взял картуз.
Заходи, просто сказала Стефания, отец покупает разные вещи!
Это на руку! весело ответил я. Буду нынче же.
Если не попадешься, прибавил Мишка.
Сразу-то? Шалишь!.. Ну, прощенья просим!
Я простился с девушкой за руку и пошел.
Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.
Хорошо спал? спросил он.
Как собака!
Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее: