Пока еще живети, как видим, способен произвести фурор: мало какое издание в силах блеснуть большой вещью большого мастера. (Не знаю, кем надо быть, чтобы не угадать, чей псевдонимС. Витицкий; по почерку же видно: действующий чемпион и совладелец мирового рекорда.)
Это и в самом делелитература: в слоге запечатленпропущен через разных персонажейпривлекательный голос, а в голосеобширный ум. Верней, целый тип ума, в наши дни почти не встречающийся: скептический без цинизма. О человеке с таким умом четверть века назад говорили (другие такие же) с уважением и жалостью: всё понимает; это, в сущности, означало: не лоботомирован. Советская власть выработала в некоторых людях особенный, больше нигде в мире не известный образ мыслейнесоветский; эти люди не умели наслаждаться своей горькой свободой в одиночку, втайне;
угощали ею встречного-поперечного, а вообще-то мечтали разделить буквально со всеми; но что-то у них получилось не так Роман С. Витицкого подбивает итог: ресурс такого ума исчерпан; результаты незначительны и ненадежны; срочно требуется интеллект с другой программой, желательноальтруистической; значит, необходимы программисты; где их взять? времени-то нет.
« Времени совершенно нет, сказал сэнсэй с каким-то даже отчаянием. Он откинулся на сиденье, положил руки на колени, но сейчас же снова сгорбился, почти повиснув на ремнях. Совершенно, повторил он. Совершенно нет времени».
Это как раз финал романа, в аккурат самые последние слова.
Только не спрашивайте, кто таков этот персонаж: это загадка, или задача, и каждый читатель должен решить ее сам и по-своему. Есть в романе существо покруче этого сэнсэя, так тот, по-моему, даже не человек, но приходится и с его существованием примириться, как с математическим каким-нибудь допущением; а что вы хотите? фантастика все-таки.
Фабула устроена тоже как полагается: то есть так, чтобы казалось, будто шесть седьмых ее объема скрыты под поверхностью. Нам то и дело намекают, что рассказанные событиятолько отблески некоей предыстории, тщательно засекреченной. Вроде бы все началосьили впервые на памяти наших современников проявилосьпосле войны, в каком-то суперзакрытом медучреждении, работавшем над эликсиром бессмертия для Сталина. Туда свозили подопытных пациентов со всей странылюдей с необычными способностями; на них испытывали разные экзотические вещества и процедуры; а главврачом там был (Тут главная фигура умолчания.) Этот главврач и двое из пациентов участвуют в сюжетев наши дни! через полвека! почти не постарев. Понимайте как хотите, но более всего похоже на то, что мнимый главврач, он же Ангел Смерти, существо в некотором роде неземное, а двое другихвсе-таки люди, но специально отобранные и с переделанной физиологиейкак бы агенты. Один из нихвышеупомянутый сэнсэй (ФИОСтэн Аркадьевич Агре). Миссия его состоит в том, чтобы, обследуя детей человеческих, открывать избранным их предназначение, или главный талант. Проходят десятилетия, и вот к началу романа этот человек окружен доброй сотней пробужденных таким способом вундеркиндов. Это целая школа, или, если угодно, масонская ложаодин за всех, все за одного (благодаря чему и вращается ведущая ось сюжета), и каждый в своей сфере силач невообразимый. Как в сказке (не про храброго ли портняжку?) один не знает (совсем не знает) страха, другой безошибочно различает правду и ложь, третий всё (абсолютно всё) запоминает, четвертый предугадывает (а по ходу текста выясняется, что способен отчасти изменить) будущеени больше ни меньше! Пятый, к большому сожалению, может убить человека взглядом (что и сводит на нет работу четвертого; но в семье не без урода) И так далее. Этоне считая великих физиков, математиков и кардиологов.
Остается неизвестным, с какой целью был сформирован этот передовой отряд трудящихся. Зато совершенно ясно, что никакой выдающейся исторической роли он не сыграл. И лейтмотив романаярость и отчаяние стареющего (все-таки) Учителя, этого самого сэнсэя: собственный его дар истрачен впустую, без пользы для человечества! зачем он выбирал лучших из лучших, если страна и мир изменяются помимо них, даже как бы назло им? О да, все живы, кое-кто и процветает, все пристроились в услужение к менее даровитым; но разве ради этого стоило терпеть судьбу, какая ему досталась? (Тутнасчет судьбыопять пробел; так сказать, еще раз прошелся загадки таинственный ноготь; нет смысла и гадать, о чем речь.)
«Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? Бороться со злом, видите ли, все равно что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно. И поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный Андрей Страхоборецстарик. В пятьдесят лет онстарик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это вседрабанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они знай себе галдят: Дай, дай!.. О проклятая свинья жизни!»
Берет соблазнусмотреть в этой инвективе параллель с лермонтовской какой-нибудь «Думой». Печально, дескать, гляжу на поколение физиков-лириков, точнейна всю эту вашу субкультуру вечных младших научных: политические анекдоты, самурайские романы, алкогольный сантимент под Окуджаву хором; и каждый остряк норовит блеснуть цитатой из братьев Стругацких Всё зря, ничего не вышло у вас, голубчики: так и не обзавелся общественный строй человеческим лицом; и как бы потомок того не обошелся с вашим прахом непочтительно.
Положительные лица в романесплошь, вот именно, драбанты и деды; сплошь «святые шестидесятые» прошедшего столетия, хотя по паспорту вроде бы почти никому не больше полтинника. Переодеты, загримированыили накачаны эликсиром, это все равно, а только мировоззрение у всех тогдашнее, пубертатное. И шутят все на один и тот же незабываемый манер: «садись на попу», «пир духа», «в малых дозах водка безвредна в произвольных количествах», «я тебе не бухгалтер, я главный бухгалтер», «нас толкнулимы упали, нас поднялимы пошли», «что за птичка такая в виде рыбки?», «да вы же все меня терпеть ненавидите!», «что ни личность, то фигура», «полный и окончательный пдец внакладку»
Другое делоотрицательные, те выхвачены прямо из окружающей жизни: элегантно прикинуты, вооружены, угрожающе любезны.
И они явно сильней.
Про то и роман. Что вроде бы еще один исторический раунд проигран по очкамЗлу. Что «ничего не изменится, пока мы не научимся как-то поступать с этой волосатой, мрачной, наглой, ленивой, хитрой обезьяной, которая сидит внутри каждого из нас. Пока не научимся как-то воспитывать ее. Или усмирять. Или хотя бы дрессировать. Или обманывать Ведь только ее передаем мы своим детям и внукам вместе с генами. Только ееи ничего кроме».
Но это не вся мысль С. Витицкого (да и не совсемС. Витицкого: нечто дословно близкое обронил Б. Н. Стругацкий в одной газетной статье, не то в интервью). На радость «фэнам» чтобы не заскучалироман постулирует (правда, очень осторожно) вероятность вмешательства каких-то высших, неопознанных инстанций. «Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произойти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен»
Выходит так, что в противном случае нас ожидает даже не поражение, а нечто худшееничья. Постыдная, бесконечная. Потому как нипочем не одолеть наглой обезьяне проклятую свинью.
VIИюнь
Сигизмунд Кржижановский. Собрание сочинений в пяти томах
Том третий / Сост. и коммент. В.Перельмутера. СПб.: Симпозиум, 2003.
О первых двух томах «Звезда» уже писала, и наши читатели не спутают этого Кржижановского со старым большевиком, автором балета «ГОЭЛРО» и оперы «Варшавянка».
А этот при жизни (18871950) только отбрасывал тень, оказавшуюся, однако же, огромной. Или скажем так: по видимости подобный карандашу, он был тяжелый, как письменный стол, все ящики которого набиты до отказа. Попросту: сочинил уйму (в пяти томах, наверное, не все еще поместится), а напечаталчуть. Но была горстка понимающих умов и чье-то любящее сердце Короче, рукописи не погибли. Полвека пролежали в сухом и темном месте, дожидаясь Вадима Перельмутера.
Он занимается литературной палеонтологией. Сколько-то лет назад извлек из вечной мерзлоты поэзию Георгия Шенгели, причем сохранившуюся превосходно. Есть чем полюбоваться: не только скелет в целости, но и мускулатура, и даже наружные ткани (только поэм о Сталине недостаетвсего-то пятнадцати штук). Стихи так хороши, так свежи, точно вчера написаны, разве что не дышат.
А в записной книжке Георгия Шенгели нашлось вот что: «Сегодня, 28 декабря 1950 года, умер Сигизмунд Доминикович Кржижановский, писатель-фантаст, прозеванный гений, равный по дарованию Эдгару По и Александру Грину»
Что ж, теперьспасибо Вадиму Перельмутерутеперь каждый может самостоятельно проверить точность этих измерений. Проза Кржижановского практически разморожена. Заживо погребенный автор получил, наконец, право заговорить с публикойправда, не с той, для которой писал.
Перелет во времени он перенес достойно, как дай Бог каждому. Выглядит гораздо умней большинства своих и наших литературных современников. В любой строке виден очень образованный, наблюдательный, остроумный человек. Тихая, немногословная, отчетливая речь. Без красок, без улыбки, без личностей и страстей. Обладай силлогизм воображением, он избывал бы его в таких вот говорящих и движущихся чертежах. Переживал бы логический парадокс или даже просто каламбур как метафору и додумывал бы как навязчивую идею, превращая в сюжет.
В нынешнем веке такая проза ценителей найдет. Собственно, и нашла. «Это тот тип выстраданной интеллектуальной прозы, написал в февральском номере нашего журнала философ Павел Кузнецов, полное отсутствие каковой, если судить по гамбургскому счету, мы обнаруживаем в русской литературе». И рисует генеалогическое древо: «Свифт, Гофман, Гоголь, По, Майнринк».
Судя по третьему тому, большую роль сыграли Ханс-Кристиан Андерсен и депрессия.
Сюжет: бумага потеряла терпение: надоели ей мириады бессмыслиц, притворившихся смыслами, вот она и отшвырнула от себя типографские шрифты. Последовав ее примеру, взбунтовались алфавиты, и сколько-то дней цивилизация вынуждена обходиться без письменности. Без газет, без вывесок, без денег. Три-четыре трагикомических эпизода. Финал: под воздействием букв («которым ведь никак не быть без придумавшего их человека») бумага переменяет гнев на милостьпри условии, что буквы никогда впредь не позволят человеку «не быть человеком и не любить в другом самого себя».
Сюжет: котенка любили, баловали, повязали на шею бубенчиктак, с бубенчиком, и оставили на покидаемой даче. А весной, когда вернулись, «в одном из углов лежала влипшая в пол шкурка кота с ржавым бубенчиком у шеи». Между осенью и веснойнесколько отчаянных страниц: «все убегаети мыши, и смыслы», а единственное существо, казавшееся близким, маленькая девочкаприпоминается как ненавистное чудовище, предавшее на гибель.
Сюжет: некий безумец поставил себе целью жизниукусить себя за локоть. Эта мания превращается в цирковой номер, в модное поветрие, в предмет спекуляцийметафизических и биржевых. Финалкрах всех афер, кровавая клякса: человек, именуемый «локтекусом», прорывается к своей цели сквозь мясо внутреннего сгиба руки.
Сюжет: в мозгу одного человека завелся Зачемжитьмысль не мысль, скорей, опережающее эхо мысли; вирус не вирус, а как бы зайчик черного солнца, как бы взрывчатая микрочастица небытия.
Всей своей массой, в порыве самосохранения, мозг вытесняет эту штуку; она ускользает через черепной шов и поселяетсяв исподе шляпы, в фетровой внутритульевой закладке. Шляпа водевильным способом переходит к другому владельцу, Зачемжить вселяется в новый мозги побеждает. Эвакуируется из трупа обратно в шляпуи понуждает к суициду того, кому она досталась И так далее, смерть за смертью, пока шляпа не истреплется до такой степени, что ее протянут за подаянием.
«По нищенскому этикету не принято надевать шляпу на головуее надо держать в руке, протянутой под пятаки.
И бедный Зачемжить, сидя под ударами пятаковых ребер, тщетно мечтает о впрыге в человечий мозг. Нет, теперь это вряд ли для него возможно: так, видно, и жить ему, Зачемжитю, под тычками медяков, хлестом солнечных лучей и ударами дождевых капель. И отщепенцу Зачемжитю надо решатьна этот раз уж для себя самогопроблему: зачем жить?»
Для сюжетов Кржижановского наступил, похоже, полураспад, но его прозе это пошло только на пользу: каламбуры и парадоксы свободно парят как бы в невесомости. Вынуть из текста несколько фразнапример, про литературную критикутак легко! и удовольствие большое:
«И вот существо менее реальное, чем чернила, которыми оно пишет, принимается за самокритику, всячески доказывая свое алиби по отношению к книге: меня, мол, никогда там не было, я художественно не удался, автор не в силах заставить читателей поверить в меня, как в образ, там, в книге, потому что я не образ и не в книге, а я, как и вы все, я здесь, дорогие читатели, среди вас, по сю сторону шкафа, и сам пишу книги, настоящие книги, как настоящий человек»
Положим, это из первого тома. В третьем собраны новеллы 1930-х1940-х годов, когда блеск приугас. Даже если автор, как бывало, пишет алмазом по стеклуэффект не прежний, потому что за стеклом нет света. Но все-таки получилось несколько презанятных вещей. Поучительно преисполненных самой увлекательной скуки.
Да что толковать о частностях? Главноечто вот совсем было писатель задохнулсяи вдруг, извините за выражение, воскрес.
Причем воистину. Наподобие Присыпкина из пьесы Маяковского «Клоп», но гораздо, гораздо приличней. Кстати: не удивлюсь, если окажется, что талантливейший горлан эпохи для такого случая позаимствовал сюжетный ход как раз у этого Кржижановского. Дождемся тома пятого. Или седьмого.
Юрий Буйда. Город Палачей
Роман. Знамя, 2003, 23.
Помяните мое слово: именно Юрия Буйду именно за этот роман объявят в текущем году чемпионом страны. И это будет справедливо: он обогнал Виктора Пелевина, нокаутировал Владимира Сорокина, переиграл Эдуарда Лимонова (глаголы переставить по вкусу). Более тогоЮрий Буйда и в самом деле очень талантлив. И еще того болееон настоящий мастер. Умеет любое количество слов расположить в таком порядке, чтобы взгляд читателя в аккурат поспевал за голосом автора. При этом достигается иллюзия такой скорости, что вы как бы помимо воли доедаете роман до последней строчки.
Одного боюсь: как бы не поспешили перевести «Город Палачей» на испанский. В этом случае по литературам Латинской Америки прокатится эпидемия самоубийств. Тамошние темпераменты могут не справиться с шоком: родная мать Габриэля Гарсии Маркеса не поверила бы, что «Город Палачей» написан кем-то другим.
Зато задача рецензента облегчается чрезвычайно: чтобы не впасть в d`eja vu, достаточно взять любую статью о колумбийском классике: там непременно найдется описание художественных особенностейи «Город Палачей» будет у вас как на ладони. Итак, беру первый попавшийся томик Маркеса, листаю советское предисловие, пропускаю, как не актуальный, пассаж про «духовную ориентацию на социалистические идеалы» А вот и онискомый, то есть рецепт романа.
«История рода трагических и смешных Буэндиа, живущих в затерянном колумбийском поселке Макондо» Положим, в российской новинке фамилия прародителя кручеБох!
«Мы углубляемся в хаос неожиданностей, и постепенно перед нами начинают проступать черты истории какой-то латиноамериканской страны» Угу. Со столицей в Москве. С оглядкой на платоновские «Епифанские шлюзы».
«Кружение времени воссоздает одни и те же условия и коллизии, повторяющиеся на разных уровнях векового летаргического сна истории, отсталость, зависимость и, как их следствие, безудержное насилие»
Тут ни прибавить, ни убавить. Это формула композиции «Города Палачей», а то и концепции: двигатель временисмертоубийство, тормозлюбовь.
Какая коллекция насильственных смертей! Как причудливы преступления! Как обаятельны для тех, кто понимает! Картинку приведу однузато широкоформатную:
«Бох сидел в кресле с сигарой в руке. Гардения алой шапочкой пузырилась в петлице. Бокал стоял на подносе рядом с огромной пузатой бутылкой. Похоже, он спал. Вытянув ноги и далеко назад запрокинув голову.