Наша армия наступала. Я рисовал самолеты с большими флагами. Красного карандаша у меня не было, но и так ведь понятно. 9 июня 1943 года Юрий Левитан последний раз объявил воздушную тревогу. Мама ходила в какие-то учреждения, собирала нужные справки, чтобы мы уехали из Свердловска.
В Москву мы вернулись в январе 44-го, мне было пять лет. Еще шла война, но черные шторы с окон разрешили снять. У подъезда стояли сугробы. Мама с моей сестрой надели на меня валенки с галошами, пальто, подняли воротник, и под воротник повязали шарф. Шапка с завязками под подбородком, варежки на резинке чтобы не потерял. В таком виде сестра вывела меня на улицу и поставила у подъезда. Там я и стоял, пока сестра бегала в другой подъезд к своим довоенным подружкам.
Мама открыла ключом дверь, и мы увидели нашу комнату с большим окном во всю стену, столом и печкой-буржуйкой, труба которой выходила в форточку. Пол был завален разодранными книгами. До нашего возвращения у нас в комнате жила семья истопника. Они топили буржуйку книгами и мебелью. Мама вместе с домоуправом пошла к истопнику в котельную, забрала нашу швейную машинку, чайник и еще кое-какие вещи. Жена истопника сказала:
Может, зайду приберусь. Мы думали: вы не вернетесь.
Мама долго не могла переступить порог и войти в комнату, боялась наступить на истерзанные книги. Мы с сестрой тоже стояли у порога, смотрели в комнату.
Война. Что поделаешь? вздохнула мама.
Я заревел: если уж мама не знает, что делать
Это оказалось то, что надо, заплакать, чтобы старшие пришли в чувство.
S Я не видел в комнате красного слона, о котором думал по ночам в эвакуации. Резиновый слон с поднятым хоботом. Я думал: он меня ждет, а он не ждал. Я искал слона в пустой комнате. Я поднял с пола несколько цветных картинок девушки прыгают через быка, синее ясное небо такого не бывает.
Мама сказала:
Придется начинать с начала. Только бы папа
Зоя Морева
А война все шла и шла
Шанс
Середина сентября 1941 года. Наш эшелон едет на Восток. Харьковский завод эвакуирует на Урал семьи своих сотрудников, точнее, женщин и детей. Место назначения известно немногим. На платформах между товарными вагонами-теплушками едут укрытые брезентом станки завода. Четырнадцать суток пути. Бесконечно долгие и тревожные дни и ночи.
Под равномерный стук колес наш вагон раскачивается и поскрипывает. На двухъярусных нарах слева и справа от входа располагаются по две три семьи. На один вагон один мужчина. Он опекает всех: раздает еду, воду, снабжает нас полученными на остановках новостями. Самой черной завистью завидую я его детям: их папа рядом. Такой жгучей зависти я больше никогда в жизни не испытывала. Наш папа остался в Харькове с небольшой группой, которая взорвав завод, покинула город на грузовике, когда немцы уже входили в него со стороны Холодной Горы. Но это мы узнали позже. Отец рассказал нам то, что можно было рассказать.
А пока мы: моя мама, моя четырехлетняя сестренка Галочка и я, девяти лет, не знали, увидимся ли когда-нибудь с папой. Щемило сердце, когда он целовал нас при прощании.
Береги детей, Олюська, были его последние слова жене.
Мы не знали, доедем ли целыми и невредимыми до пункта нашего назначения: немцы каждую ночь бомбят железную дорогу и железнодорожные станции.
В те времена мы были атеистами, но казалось, что наш эшелон сопровождает Ангел-хранитель: то поезд останавливается посреди степи, не доезжая до станции, когда ее бомбят, и от содрогания земли вагон подпрыгивает на рельсах, то следующую станцию бомбят после того, как мы благополучно ее проскочили.
Моя мама натура художественная смотрела в расположенное под потолком крошечное окошко без стекла, как в ночном небе пролетают трассирующие пули, оставляя за собой зеленый свет.
Посмотри, Зоечка, как красиво! звала она меня к окошку. Но я боялась заглянуть в него и уговаривала маму отойти подальше вглубь вагона.
Наконец, опасная территория осталась позади, и нам объявили, что мы миновали Москву. Мы в безопасности! Ура! Всеобщее облегчение и радость на лицах взрослых и детей. Мы остались живы. Ясный, теплый, солнечный денек будто ликовал вместе с нами и обещал долгожданное спокойствие и уверенность в жизни. Как выяснилось позже, не все эшелоны дошли. Попали под бомбежку.
Поезд затормозил и остановился на огромной поляне, окруженной березовым лесом. Вся поляна была уставлена кучками заготовленных березовых поленьев. Красота кругом необыкновенная. Земля покрыта еще зеленой травой, вокруг белоснежные стволы берез с золотыми кронами на фоне безоблачного голубого неба. Сегодня, когда я пишу эти строки, я ничего не приукрашиваю: этот день запечатлелся в памяти навсегда, пока я жива, он во мне.
Раздалась команда: «Выходить! Стоять будем долго». Впервые за несколько дней пути двери теплушки раздвинулись до отказа, радостные дети и взрослые спрыгивали на землю. Звонкие голоса и смех разнеслись над поляной. Моя мама почему-то не решилась покинуть теплушку. Мы втроем, стоя в широком проеме вагона, грелись на солнышке и наслаждались мирной картиной.
Неожиданно раздался рокот мотора самолета, за ним и сам самолет вынырнул из-за леса. Он летит на бреющем полете, а на крыльях кресты. Какой-то миг самолет прямо перед нашими глазами, мы видим под стеклянным колпаком летчика в шлеме и больших очках. Мы видим его жесткое лицо, казалось, он тоже смотрит на нас. Жуткая минута. Самолет летит к паровозу. Даже ребенку ясно, бомбят с головы поезда.
Все кто был на земле, бросились в сторону леса, кто-то полез под вагон. Мы же продолжали стоять в открытом проеме, только мама обняла нас покрепче. Я понимала, что спасения не будет. «Вот ты какая, Смерть, неизбежная, безжалостная», подумала я в эту долгую-предолгую минуту. Страха я не почувствовала, только было обидно, что прожила я на свете так мало, меньше десяти лет. Больше ни о чем не успела подумать.
Самолет быстро долетел до паровоза, пошел на вираж и скрылся за лесом.
«Почему?», гадали мы тогда. «Почему?», задавали мы себе этот вопрос уже после войны.
Главное нам дали шанс на жизнь.
Мое первое научное открытие
На дворе зима 1941 года, необычно холодная для Урала. Морозы стоят тридцатиградусные. Воздух холодный и плотный, кажется, вот-вот треснет, как стакан из тонкого стекла, недаром говорят «трескучие» морозы.
Снег под валенками скрипит. Много его навалило: все улицы в снегу, и никто его не убирает. Чуть расчистят от своего дома тропинку и всё, остальные тропинки прохожие сами протопчут. Не убирают снег не потому, что люди ленивые, а потому, что идёт война, и все работают для победы над врагом, а она будет, ой, как нескоро.
Бегу я по улице тёмным вечером к своей однокласснице за учебником русского языка. Она девочка местная, а мы эвакуированные: местные ребята делятся своими учебниками. На один учебник два-три ученика и уроки делаем по очереди.
Я передвигаюсь бегом, потому что мороз за нос и щеки так щиплет, ух!
Вокруг ни огонька, ни фонарей, ни электрического света из окон. Всё электричество для завода, делающего танки. А в тёмных окошках виден еле заметный огонёк от коптилок. Коптилка это самодельный осветительный прибор, состоящий из маленькой бутылочки с керосином, у которой имеется металлическая насадка с фитилём или скрученной верёвочкой. Они намокают и загораются, когда поднесёшь к кончику лучинку из печки. Вот тебе свет, чтобы уроки делать, и тепло, чтобы руки погреть.
Бегу я, и света на улице мне не надо: всё бело кругом, а чёрное небо звёздами усеяно. Кажется, что они потрескивают, позванивают на морозе.
Вот и дом одноклассницы. Имя её сейчас уже не помню
Прибежала, снег с валенок веником обмела, нельзя лужи на полу оставлять.
А девочка мне и говорит: «Посиди немного, я ещё упражнение не доделала.»
Ничего не поделаешь, села к столу, сижу, вокруг поглядываю. А смотреть не на что. Дом мне кажется пустым, так мало в нём вещей, а едой и вовсе не пахнет.
Рядом с коптилкой лежит учебник: «Немецкий язык для 5-го класса». Это не наш учебник, а другой девочки, тоже эвакуированной, как и я. Мы-то пока в третьем классе учимся.
Лежит этот учебник и словно меня к себе подманивает. Беру его в руки, открываю, листаю: тексты, картинки с подписями. Первую страницу занимает большущая картинка: озеро, а в нём две девочки купаются и подпись под ней. «Anna und Marta baden.» Что ж тут не понять? Купаются Анна и Марта.
Но я забежала вперёд, картинка меня заманила.
Конечно, в начале учебника был алфавит, столбик букв: слева немецкие, справа русские. Рассматриваю буквы. Оказывается, много одинаковых с русскими, есть слегка похожие, есть совсем иностранные.
Память у меня была хорошей, особенно зрительная: посмотрела, сфотографировала и спрятала фотографию в ящичек на долгие годы. И сейчас некоторые буквы сами в память запрыгнули.
Готово, сказала девочка, протягивая мне учебник. Я беру его, но не бегу домой, а иду в задумчивости: в голове у меня впечатление от учебника немецкого языка.
Только зашла в дом сразу за карандаш и клочок бумаги, хочу проверить, какие буквы запомнила. Хочется написать что-нибудь по-немецки. Старательно вывожу слово: derewo. Читаю про себя. «Ух, ты! Как же здорово вышло!» потом читаю вслух.
Стоп! Стоп! Что же это такое получилось? Это же не немецкое слово, а русское, написанное немецкими буквами! Вот так незадача! Как же по-немецки сказать «дерево», не знаю. Знаю только «Hände hoch!» «Руки вверх!» Это я слышала на улице от мальчишек.
И стало мне не по себе, будто в глазах потемнело. Только что мир вокруг был ясным, понятным, мир родного языка.
А тут вдруг чёрный бархатный занавес, а за ним непонятный мир другого языка, наверное, такой же огромный. И, если я вдруг захочу его узнать, то надо этот мир высветить, чтобы можно было различать слова и многое другое, чего я ещё не понимаю. И тут мелькнула мысль: а что, если попробовать освоить это пространство, и жить в нем, все понимая?
Попробовала! И стал немецкий язык на долгие годы жизни моей профессией.
Елка
Скоро Новый Год, 1942-ой. День за днем приближается его приход, и хотя идет война, страшная, жестокая, приносящая людям много трудностей и горя, хочется праздника, особенно нам, детям. Хочется попеть, поплясать, поводить хоровод у новогодней елки и подарки хочется получить
Мы с сестрой Галочкой мечтаем о домашней елке. Будет ли она у нас, неизвестно. А если будет, то какая? Сегодня 30 декабря, а елки нет.
Неожиданно раздается стук в дверь, и на пороге появляется папин шофер с небольшой сосенкой.
Сразу запахло свежестью и сосновой смолой. Ох, и рады же мы были! Но, тут же призадумались: украшать елку чем будем? Мы не дома, в Харькове, мы в эвакуации, в Челябинске, и никаких елочных игрушек у нас нет. Нет ни Деда Мороза, ни Снегурочки. Все сверкающие, переливающиеся шары и бусы, золотые и серебряные канители и дождик, разноцветные картонные рыбки и зайчики, ватные яблоки и груши, бумажные гирлянды флажков, все осталось там далеко, дома. Купить в магазине елочные украшения невозможно, нет таких отделов в магазинах война!
Долго горевать не пришлось, голос мамы побуждает нас к действию: «Будем сами делать игрушки!» У моей мамы был художественный вкус, и она многое умела мастерить.
Быстренько беремся за дело. У нас есть цветные карандаши, бумага, ножницы, нитки и клей.
Сначала сделаем цепь, длинную-предлинную, говорю я. Мы соединяем кольца из тонких полосок бумаги, раскрашенных разным цветом, в длинную цепь и развешиваем на елку.
Мама показала нам, как делаются бонбоньерки. Лист бумаги складывается многократно так, что получаются четыре крошечных кармашка, а к их кончикам, снизу, пришивается бахрома из нарезанной бумаги.
Затем мы складываем бумажные кораблики. Это занятие нам давно знакомо. На борту каждого кораблика мы рисуем красные звезды. Бонбоньерки и кораблики равномерно развешиваем на ветках.
И тут кто-то вспоминает наши картонные и ватные зверюшки, балеринки и куколки.
Сделаем, сделаем такие! кричим мы с сестрой. Мама снимает с пузырька с микстурой гофрированный кружок белой бумаги готовая юбочка для балерины! А нарисовать и вырезать туловище труда не составляет.
Наконец, игрушки готовы, елка наряжена. Мы смотрим на нее, любуемся.
Ой, воскликнула вдруг Галочка, а снежинки забыли!
Бумаги на снежинки почти не осталось, но из маленьких обрезков нам удалось сделать несколько снежинок, непохожих друг на друга. Мы разложили их по веточкам, наколов их на иголочки. Вот теперь, действительно, все!
Поздно вечером пришел с работы папа и ахнул.
Ай да молодцы! Красивая у нас елка! Такой второй нет на целом свете. А когда повесим на нее несколько яблочек и конфеток из подарка и маминых пряничков, тогда получится настоящая новогодняя елка.
Вот так мы сделали себе праздник.
Ябеда
Идет урок. Мы сидим по трое за партой. Голос учительницы Марии Владимировны слабо доносится до меня, да видно ее плохо из-за сидящих впереди учеников. Я не знаю всех, кто учится в нашем четвертом классе появится новенький, проучится месяц-другой и куда-то исчезает, уезжает на новое место жительства. Класс напоминает мне вокзал.
Я тоже была новенькой, эвакуированной, «выковыренной», как называли нас местные дети. За моей партой кроме меня сидят еще две девочки: рядом Люда Гаврилова, а за ней я не помню, как мы звали ту девочку, только слышу, как гордо она произнесла свое полное имя Конкордия Константиновна Карблер. Она была крупной, высокой и казалась мне взрослой.
С Людой Гавриловой мы тихо разговаривали на уроках, сравнивали друг друга.
Какие у тебя красивые пальчики, говорила она мне, глядя на мою руку и показывая свою длинную узкую ладонь. Сама она была немножко нескладная, неуклюжая. Но у нее были изумительные глаза, темно-карие, бархатные, в пушистых черных ресницах. Она была тоже из эвакуированных.
С местными девочками я не дружила, а с мальчиками и подавно. Местные казались мне грубыми, они говорили «чо» вместо «что», а я «шо». Так меня и дразнили.
Однажды слышу я на переменке, как шушукаются местные девчонки, и до меня доносятся слова:
Давайте завтра после уроков побьем Людку Гаврилову!
Я не поверила своим ушам. За что? Она же им ничего плохого не сделала! Не была способна на дурные дела эта тихая добрая девочка.
Что делать? Как мне спасти Люду? Подойти к агрессивно настроенной ораве и сказать, чтобы они не делали этого? Но они меня слушать не станут, не было у меня тогда авторитета, для них я была «шо» и «выковыренная». Предупредить Люду об опасности? Но она и не сумеет постоять за себя.
Ябедой я до этого случая никогда не была, знала мамино наставление: «Доносчику первый кнут». Но тут решилась на отчаянный шаг рассказать все учительнице.
Обычно Мария Владимировна просила кого-нибудь из учеников проводить ее до дому и донести стопку наших тетрадей. Я вызвалась ей помочь. По дороге, испытывая мучительный стыд, я, набрав воздуху, выпалила: «Завтра девчонки собираются бить Люду Гаврилову». Ох, и стыдно мне было ябедничать! Но другого способа спасти Люду я придумать не смогла.
Мария Владимировна меня успокоила и даже похвалила. Но на душе у меня было скверно.
На следующее утро урок начался со строгого приказа учительницы: «Встаньте те, кто собирался бить Люду Гаврилову!» И почти все девочки встали, а я продолжала сидеть. Мария Владимировна говорила им что-то назидательное, я не слышала ее слов. Я понимала, что подружиться с местными девочками мне долго не удастся. И не ошиблась. Так и случилось, они объявили мне бойкот. На своей собственной шкуре я поняла значение этого иностранного слова.
Но время идет, и все проходит. Прошел и мой бойкот. Учеба и общие пионерские дела нас сдружили. А еще больше нас объединяла общая беда военного времени, когда приходилось делиться всем: учебниками, бумагой, карандашами, чернильницами.
Местные девочки стали на долгие годы моими хорошими подругами. Но я не забыла свой проступок, и даже сегодня, вспоминая, ощущаю себя как доносчицу, поступок как маленький донос, и на душе у меня нехорошо от того, что ничего другого я не сумела придумать. А, наверное, можно было.
Все для фронта, все для победы!