Папа был ровесник века
Если не ошибаюсь, сказал он, ты у нас врач, и значит, военнообязанная. У тебя какое военное звание? Лейтенант медслужбы? Старший лейтенант?
Мама не могла вспомнить, сказала:
Ты думаешь? Но у нас дети.
В тот же день папа помчался в свой институт. Мобилизация началась через два дня.
Взрослые говорили: война, как будто знали, что это значит. Они что, не слышали? Чего они боятся? Разве Молотов не сказал: враг будет разбит, победа будет за нами
Товарищи! Граждане! Братья и сестры!..
Тише, тише, Сталин говорит.
Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной сказал Сталин.
Папа был начальником учебно-оперативного отдела экономического института. Вместе с двадцатью семью такими же совершенно невоенными преподавателями и сотрудниками экономического института он ушел на запад с отрядом народного ополчения.
Вечером в небо Москвы поднимались аэростаты, привязанные канатами к машине воздушное ограждение города. На рассвете они опускались на землю. С наступлением темноты снова всплывали к облакам.
Через месяц, 21 июля в 22 часа 7 минут москвичи услышали из черной «тарелки» щемящий душу голос Левитана: «Граждане, воздушная тревога!»
Фашистские самолеты прорвались к центру города. Зловещий свист, а затем глухой удар от разорвавшейся фугасной бомбы. Не смолкал гул истребителей, непрерывно патрулировавших над столицей. В школах разместились госпитали, на стадионах зенитки и прожектора. Сигналы воздушной тревоги звучали и ночью, и днем. При каждом налете, а их бывало по четыре-пять в сутки, фашисты обстреливали город из пулеметов.
Рядом с нашим домом в скверике (его называли «Маленький парк», в отличие от «Большого парка», который был в двух шагах) выкопали бомбоубежище. Деревянная лестница вела глубоко вниз, а дальше коридор приводил в помещение, где стояли скамейки, как в кинотеатре, только экрана не было и фильмы не показывали. Люди просто сидели и ждали. Электрические лампочки свисали с проводов, раскачивались от взрывов наверху. Девушка с двумя сумками противогаз с плоской железной банкой и санитарная с красным крестом говорила, кому куда пройти, где находится титан с водой и вообще где что, и приносила детям игрушки. Приближение линии фронта быстро сократило время, отводившееся для укрытия населения в убежищах, до 510 минут. Но иногда и этих минут не было, и бомбы начинали падать сразу за подачей сигнала тревоги. Случалось и такое, что после сигнала «Отбой» вновь звучала сирена, возвещавшая о новом воздушном налете.
По домам развозили черную плотную бумагу маскировать окна. Хорошо, что у нас в комнате было только одно окно. На стекла наклеивали крест-накрест полоски белой бумаги защита от воздушной волны, хоть какая-то. К домам на грузовиках подъезжала бригада стекольщиков, человек десять, в основном, женщины. Бомбежки были каждую ночь, профессия стекольщиков стала весьма востребованной.
Немецкие танки подошли к Волоколамскому шоссе, ждали, когда им подвезут горючее, чтобы мчатся дальше по Ленинградскому шоссе к улице Горького к Кремлю, их самолеты пролетали над нашим домом, сбрасывали бомбы и фугасы где-то рядом на Красной Пресне, на Боткинскую больницу. Немцы приближались, они были уже в 80100 километрах от Москвы час-полтора езды. В случае прорыва противника тысяча предприятий будут взорваны списки уже подготовлены.
Эшелоны и машины, груженные скарбом и работниками правительственных учреждений, потянулись на Волгу. Москва больше не столица, теперь столица СССР город Куйбышев.
Почему они нам ничего не говорят? Почему не информируют население о событиях? Что за движение по Горьковскому шоссе? Говорят, рабочие напали на проезжавшие по шоссе Энтузиастов автомашины с эвакуировавшимися и начали захватывать их вещи, свалили в овраг шесть легковых машин, кричали: а то сбегут с награбленным добром.
Ты кто? А ну показывай, что в машине? Продукты, гад? Бежишь, гад? Знакомая рожа: ты что ли помощник директора по кадрам Рыгин? Рабочие избили его.
Товарищи, немедленно прекратите панику.
Рыгина арестовали, зачинщиков тоже. В городе начались погромы. Разбивали склады, грабили имущество, искали начальство. Работники Микояновского комбината растаскивали продукцию по домам, на обувной фабрике «Буревестник» снесли входные ворота. У ворот автозавода имени Сталина собралась большая толпа около полутора тысяч человек требовали зарплату. Охрана не пропускала. В ход пошло оружие пролетариата вахтеру булыжником проломили голову, избили милиционеров.
По городу метались слухи:
Говорят, задержали шпиона.
Слышали, поймали мужчину подавал сигналы фашистским летчикам.
Будут новые продовольственные карточки.
Около Каменного моста возвели сад.
Сад? Как сад? Врут, конечно.
Но сад действительно был. Только нарисованный на асфальте. Для дезориентации немецких летчиков.
Город маскировали «делали» новую планировку улиц и площадей. Площади около Кремля Манежную, Красную, все Садовое кольцо «застроили» фанерными домами. На заводских заборах были нарисованы яблоневые деревья. На месте Мавзолея «вырос» двухэтажный дом с мезонином.
Осенью моя сестра должна была идти в четвертый класс. Стало ясно: занятий не будет. В классах и в школьном дворе проходили учения по противохимической обороне. С противогазами, носилками.
21 октября появился приказ о возведении на улицах и площадях города баррикад.
Мама работала детским врачом в районной поликлинике, в конце октября она схватила меня и мою сестру, и, как велел перед уходом на фронт папа, увезла на восток на Урал, в Свердловск, в эвакуацию.
Трое суток ехали мы в теплушке, в вагоне было сорок человек женщины, пожилые мужчины. Так что в дороге было тепло. Когда приехали, они удивились: разве с нами были дети?
Мама оставила меня с сестрой на вокзале сторожить вещи, и куда-то ушла выяснять что и как. Мамы не было долго, стало темнеть, мы замерзли, прыгали, сестра согревала мне ладони дыханием.
В деревянном одноэтажном доме на окраине Свердловска в поселке Челюскинцы мы жили два года и два месяца. Зимы в это время в Свердловске были холодные. Нас поселили в квартире Губайдуллина, рабочего железнодорожного депо, в дальней комнате. Сам Губайдуллин, его жена Анна и их четырнадцатилетняя дочь Виля, жили в проходной комнате с множеством вышитых салфеток на тумбочках, на комоде, буфете, на подушках повсюду.
Не помню, чтобы там было лето. Мама одевала меня и, одетого, укутывала в одеяло, обвязывала шарфом и на санках отвозила в детский сад. Однажды по дороге я скатился с санок, лежал в снегу и молчал. Мама почувствовала пропажу не сразу прохожие закричали.
В детском саду было очень светло и жарко, дети строили на ковре из кубиков дома, игрушек было много, а среди них маленький игрушечный самовар, который я хотел украсть, верней, унести к себе домой без спросу, но почему-то побоялся. Воспитательницы, усадив детей в круг, читали сказки. Дети пели песни. Потом игрушки убирали к стене, и в комнате расставляли столы и стулья для обеда. Я плохо ел и мешал другим. Меня наказывали ставили в угол носом в стену, чтобы подумал. После обеда в комнате расставляли раскладушки. Мне говорили: не хочешь спать лежи тихо, не мешай другим. Я укрывался одеялом с головой, там было хорошо. К Новому году воспитатели поставили елку с игрушками, бусами и стеклянной звездой на макушке, мальчиков нарядили в военные гимнастерки и настоящие пилотки и сфотографировали. Беззубые четырехлетние солдаты с пухлыми губами.
Я не умел завязывать шнурки на ботинках. Прикладывал один конец шнурка к другому, но ни узел, ни бантик не получался. В детском саду мне помогала девочка по имени Клара, которая «у Карла украла кораллы». Воспитательницы смотрели и смеялись, их эта сценка умиляла, а дети хором дразнили нас: «жених и невеста из соленого теста».
Детский сад я не любил. Наверно потому, что там надо было слушаться, а у меня «кнопка в одном месте», как сказала сестра. Меня отчитывали, ставили в угол и забывали там, а девочка Клара жалела меня, сама сказала об этом мне.
В Свердловске я часто болел: ангина, корь, свинка весь набор. Болеть я любил: все жалеют, разговаривают со мной, а главное оставляют дома. Перед сном я кричал: «Хочу девку!» Это вошло в семейные легенды, как и мое падение с санок. У нас был бархатный коврик с вышитой девочкой вроде Красной шапочки, которая выходила по тропинке из леса. Она была моя первая любовь. Когда я болел, то весь день до вечера я был дома один, рассматривал морозные узоры на окне, строил из подушек крепость под столом, перевернув стул, стрелял из его ножек по врагам, рисовал танки и самолеты-истребители, называл их «ястребители», по имени хищной птицы. В доме было очень тихо. Играя или рассматривая фотографии в альбоме, который мама привезла с собой, я засыпал прямо на полу. Однажды я проснулся и посмотрел на окно. В тот день морозных узоров не было, стояла оттепель, окно оттаяло. Вдруг надвинулась тень, за окном во всю его высоту возник человек. Это был страшный оборванный старик с черной бородой и мешком на плече. Старик прислонил ладони и нос к стеклу, чтобы разглядеть меня в доме, а, увидев, позвал ладонью к себе на улицу. Я забился под стол, сидел там до вечера, боялся выглянуть. Вечером я рассказал о старике. Мама сказала, чтобы я не подходил к окну. Сестра сказала, что это нищий, в районе все его знают, он не злой. Еще сестра рассказала, что в булочной у одной женщины украли хлебные карточки на целый месяц, она страшно ревела.
Мама работала в детской поликлинике на полторы ставки, до самой ночи, часто и ночью дежурила. Автобус не ходил, к темной окраине приходилось добираться пешком. Иногда маме удавалось забежать домой среди дня накормить меня. Однажды утром мама довела меня до калитки детского сада и заспешила на работу. До дверей я дошел сам. Меня встретила повариха, она очень удивилась: в саду карантин, почему тебя привели? Мама не знала, я ведь болел и не ходил в садик две недели. Весь день повариха возилась с кастрюлями, мыла полы, а когда мы с ней ели суп с лапшой и компот из шиповника, рассказывала всякие истории из свой запутанной жизни, которые я не понимал. На дощатом полу лежала собака, тоже слушала истории и ела суп. Иногда она вздрагивала, потому что все понимала.
Сестра с утра до вечера пропадала в школе там и обедала (школьникам выдавали талоны), готовилась к праздничным концертам, ходила с классом в госпиталь читала раненным солдатам стихи Багрицкого. По воскресеньям она вышивала для солдат кисеты и варежки. Вечером мама возилась со мной отмывала в тазу, осматривала (она же врач), кормила из ложечки, разговаривала. Самая счастливая минута в глаза попадает мыло, щиплет, я ору, а мама ладонью вытирает мое лицо, и еще мамина ладонь на моем лбу не горячий ли? Сестра шумно рассказывала маме о своей школьной жизни, о каких-то девчонках, обижалась, что меня мама любит больше, чем ее. Тут я давал себе волю, проявлял характер. Капризничал, отталкивал тарелку, вопил, не хотел спать делал, что хотел, меня все равно любили больше всех.
Неожиданно в Свердловск приехал папа. Из кемеровского госпиталя. Он возвращался на фронт после ранения осколком. Осколок удалили, но папа с трудом поворачивал шею, вокруг шеи была большая, как шарф, марлевая повязка. Папа вынул из вещмешка кусок сахара и банку тушенки. Он подсел к столу, даже шинель не успел снять. Мама спрашивала: «Болит?» Грузовик стоял у забора, сигналил, торопил.
Ночью я лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок и думал о своем красном слоне, который сидит и ждет меня дома в Москве, думал о маме и папе, о сестре. Хорошо помню, что в самом раннем детстве ночью я думал, пока ни засыпал. Если бы я не думал, было бы очень скучно. Я слушал, как за дверью в комнате хозяев Виля шумно писает в таз.
Хозяйка дома Анна была немка. Как и все ее родственники немцы Поволжья, живущие там с незапамятных времен. Губайдуллин и она познакомились в столице советских немцев в городе Покровске (с 1931 года город Энгельс) недалеко от Саратова. В Доме культуры на вечере ударников соцтруда. Губайдуллин работал на заводском грузовике, Анна к тому времени окончила девятилетку, поступила в техникум, но ушла работать в библиотеку, потому что родители работали и сестры тоже. При ней в печку бросали учебные пособия, книги «врагов народа» и немецких историков.
Мама рассказала, что Анна и муж нежно любили друг друга, как в кино. Однако родственники не одобряли замужества Анны, хотя уже появилась Виля. Молодожены обиделись и уехали на Урал, на самые главные стройки социализма. Здесь и живут с тех пор. До войны по воскресеньям они втроем ходили в театр и в парк культуры, покупали пирожное и газированную воду с клубничным сиропом. Когда немцы перешли границы Советского Союза, всех родственников Анны, весь народ, переселили в Казахстан в Караганду и Джезказган, (теперь Жезказган), где в шахтах добывали уголь и медь. В конце августа 41-го года вышел указ Президиума Верховного Совета «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». В Указе говорилось о десяткх тысяч шпионов и диверсантов среди немецкого населения, население обвинялось в сокрытии врагов советской власти и советского народа. Республика немцев Поволжья была ликвидирована. Депортировали свыше 400 тысяч немцев. Говорили, что по сигналу из Германии они должны были произвести взрывы. Но ни одного шпиона так и не удалось обнаружить и ни одного взрыва не прогремело.
Анна сильно испугалась. Ходила по комнате, держа руки на груди, и твердила, что за ней сейчас придут, ее арестуют как немецкую шпионку. Прислушивалась к разговорам прохожих за окном, к каждой проезжающей машине. Работать она уже не могла, и когда ненадолго сознание возвращалось, она приходила в ужас, оттого что не на работе и что идет война с немцами. Ее уволили, отбирать продуктовые карточки не стали, но в конце месяца новых не выдали. Анна осталась сидеть дома. Глухой сумрачный страх не покидал, превращался в ужас, в кошмар. Она стонала во сне. Жила, как в тумане. И так изо дня в день. Пришла какая-то женщина с ее работы и долго о чем-то разговаривала с моей мамой. Анна сидела у стола, где раньше читала книги. Просто сидела, прижимая кулак к губам, глаза, наполненные ужасом, стали огромными и ничего не видели. Анна перестала узнавать людей, даже своего Губайдуллина и дочь Вилю. Она всех боялась, вжималась в стул, когда к ней приближался Губайдуллин. Про Вилю она совсем забыла. И со страхом смотрела на нас, чужих людей, когда мы проходили через их комнату.
Однажды за ней пришла машина. Два низкорослых санитара в белых халатах поверх пальто увели Анну под руки. Она покорно ушла с ними. Я смотрел в окно, видел, как они помогли ей сойти с крыльца по ледяным ступенькам и забраться в высокий закрытый брезентом кузов машины. Губайдуллин в это время был на работе, испуганная Виля сидела в нашей комнате и дрожащей рукой читала бумаги, которые ей оставили санитары.
Мама боялась оставлять меня одного дома. Но что поделать, приходилось. Вечерами Губайдуллин приходил домой и сразу ложился спать. Спал он на голом полу под кроватью. С тех пор, как в доме не было Анны только под кроватью. Он перестал есть дома, а, может быть, вообще ничего не ел. Он плакал как-то внутри себя. На него страшно было смотреть большой мужик беззвучно плачет и вдруг, как зверь, начинает выть протяжно, глядя в потолок и сжимая черные кулаки. Без Анны он не мог жить. Мама усаживала меня к себе на колени, я прижимался к ней. Ужин, который мама оставляла для Вили, девушка вечером уносила отцу. Но он не прикасался к тарелке, еда остывала и ее съедала Виля. Губайдуллин сам стал как сумасшедший, все время думал о своей Анне, что-то бормотал. Вечером испуганная Виля сидела в нашей комнате, она переселилась к нам, делала уроки и со страхом уходила в свою комнату спать.
Потом в дом пришли какие-то люди и сказали, что Губайдуллин попал под поезд, а у них на работе всем кажется, будто он это сам шел, шел и вдруг лег на рельсы перед самым паровозом. Виля получила паспорт и поехала в клинику к матери, Анна ее не узнала. И тогда Виля уложила одежду в вещмешок и исчезла, не пришла ночевать и больше дома не появлялась. Мама написала заявление в милицию. Дежурный спросил, сколько девушке лет, и они не стали ее разыскивать: война, не до того было.