Вернулся сегодня.
Ну, как там насчет этого?
Коньяк, водка все свободно. Слушай, сколько ты получаешь?
На это хватает!
Я серьезно. Партию собираю.
Пильхен?
Ага.
Меркулов лежал все так же неподвижно, но под набрякшими от бессонницы веками оживились зрачки.
Нет, не пойду, там болото по бороду.
Мастерскую построю.
И зверя не убьешь пусто.
Запчасти хорошие выпрошу.
Супруга ни в жизнь не поедет, да и начальник партии не отпустит.
Это я беру на себя.
Много берешь на себя, наука. Я десять лет по разведке и скажу тебе: ох, и гробовая это будет штучка на Пильхене!
В конце марта из Певека вышла тракторная колонна. В ведущем тракторе сидели Меркулов и Анисимов. Юрий отощал за эту зиму. С обострившимся профилем и растрепанными волосами он был совсем как взъерошенный орлан. Зато штатное расписание ожило и заговорило человечьими голосами. И Юра знал, на кого и в чем можно основательно, без оглядки положиться.
Бесконечная снежная пелена сначала беспокоила, потом усыпляла. Трактора надрывно ревели. На прицепах громыхали буровые станки, жилые будки, бочки с горючим. Это был непомерный груз для такого пути. Ломались водила. Трактористы в кровь изодрали руки. Летели форсунки, отказывали тормоза.
Только на пятые сутки вышли к Палявааму.
Значит, изменил? сказал Юре начальник Паляваамской партии. Россыпь защитил и до свидания. Ну-ну, посмотрим
Они сидели в крохотном домике и пили черный чай.
У меня к тебе просьба, Юра усмехнулся, внутренне весь напружинившись. Отдай, бога ради, токарный станок!
Не шути.
Лежит на складе без дела, я его списывать собирался, отдай.
С ума сошел!
Новорожденной партии на зубок, канючил Юра, пропадем без станка.
А мне под суд?
Горючего дам.
Иди к черту!
Утром они стояли вдвоем у тракторной колонны. Начальник Паляваамской партии покрикивал:
Осторожно, осторожно грузи станок ведь!
И кабель ты обещал, подсказал Юра.
Спасите, грабят! вопил паляваамец и дивился: А у тебя, Анисимов, мертвая хватка, бульдожья. Тащи кабель, грабь старых друзей!
На «аннушке», под которой перепончатыми лапами торчали лыжи, Юра улетел вперед, на будущую базу Полярного подготовить встречу колонны.
Через десять дней истерзанные трактора появились из-за снежных сопок. Юра вышел им навстречу и ждал, широко расставив ноги в тяжелых унтах.
Трактора шли прямо на него. Вокруг была «мертвая долина», страшная от тишины, голая, мучительно белая. Не было никого и ничего. Но Юра уже знал, что их партия все сделает, и будет первой, и будет нормально жить.
Юре двадцать четыре года. Он, конечно, читал Джека Лондона и знает, что его героям нельзя подражать можно быть такими, как они. Живи он где-нибудь в городе, он мог бы позволить себе еще ничего не уметь, ничего не решать, не отвечать ни за чью жизнь. Но здесь он был один. «Король тундры», полушутя-полусерьезно говорили о нем. Он был начальником, бухгалтером, нормировщиком, экономистом. И решать мог только он.
Трактора медленно приближались. И все, что должно было произойти здесь, на известном уже всем геологам Заполярья пятачке от первой палатки до контейнеров с золотом, зависело от парня, стоявшего посреди белой пустыни в расстегнутой куртке с широкой «молнией».
В июне хорошо пошли шурфовка, бурение, промывка. В июле приехали наконец нормировщик и бухгалтер. В августе Полярный первым в районе выполнил годовой план.
Талант организатора, наверное, прежде всего интуиция, быстрое и точное разгадывание людей. У молодого «короля тундры» было редкостное чутье. «Обязательно познакомьтесь с Меркуловым!» Мы видели Меркулова: маловыразительное, тяжелое лицо, промасленная восьмиклинка с блюдечко, раздавленные металлом руки. Механик как механик. В каждой партии, в каждом поселке есть такой. «У меня четыре трактора, сказал Юра, и все четыре на ходу. Вы шли по нашей тундре, и вам нечего объяснять».
Перед мастерскими Полярного, проверяя сцепление, с балетной легкостью вертелся трактор. Сутулый, долговязый дядька с тяжелыми руками покрикивал: «Хорош!» или «Шалит!».
Вот это тракторист! ахнули мы.
Ездить умеет любой, сказал, не оборачиваясь, дядька. Вот заставить машину поехать, ежели ей приспичит встать, это уже не всякий.
Дядька обернулся и оказался Меркуловым.
А, журналисты! Это Добролюбов крутится, всамделишный тракторист. Этот и починить из ничего умеет. Иной раз всю ночь чинит, а утром на Шмидт.
Один?
Одному нельзя. Колонной идут. К ним самолет прилетает или, скажем, вертолет посмотреть. Если сбились, не по той дороге пошли, крылышками мах-мах на нужную долину выводит. Ну, вроде курица цыплят приглашает: сюда, мол, сюда. Я ходил раз в одиночку плохо
А говорите нельзя.
Да я без разрешения.
Это было на Пламенном, ртутном месторождении, где киноварь красная руда. Меркулов работал там трактористом. Семья застряла в другой партии, на Ичувееме.
Настала зима, и Меркулов обратился к начальнику партии: так и так, надо семью привезти. Не пустил начальник. Еще раз-другой попросил, потом завел трактор и вышел в тундру.
Нелегко одиночке в тундре. Шутка ли, с самолета смотришь, и то ничего не понять, а так куда ни взглянешь, все одинаково, как в океане. На тракторе легче, чем пешком, но один черт тундра. Тракторист здесь рассчитывает только на себя и еще на милость тундры: чтоб не шалел мороз, не мешала небо с землей пурга, чтоб не попалось под «башмаки» коварных наледей.
Меркулов шел медленно, десять дней. Наконец показался Певек, он лежал темным комочком у заснеженной Чаунской губы, и только трубы электростанции далеко были видны, черные и дымливые. Еще шальной с дороги, Василий заглянул на четвертый километр. Там снаряжалась колонна на Пламенный. Василий все рассчитал: быстренько обернется на Ичувеем и обратно, захватит груз и двинется с колонной.
Меркулов! ахнул начальник колонны. Откуда? Кто послал?
Сам пришел, он усмехнулся, смахивая иней с отросших усов.
Как сам?
Ну, само собой, на тракторе.
Один?
Один. Семью надо забрать.
Начальник колонны побагровел:
Да ты знаешь, что за такие штучки? Проваливай с глаз!
Куда? перекатывая желваки, спросил Василий.
Откуда пришел!
Василий вышел на улицу. Небо было темное, холодное, но чистое. Он покосился на сопку, вознесшуюся над Певеком. С этой сопки обрушиваются на землю лютые «южаки» известные далеко за пределами Чукотки дикие снежные ветры. Сопка была простоволосая, без «шапки».
Ничего, потерпишь, погрозил ей Василий, нельзя мне сейчас южак.
Сопка смотрела неопределенно. Уж больно подходящее время было для южаков.
Смотри у меня! сказал Меркулов, и сопка поплыла у него в зрачках. Десять дней перед глазами только снег. Десять дней будто по минному полю.
На Ичувееме Василий поставил будку с семьей на сани, прицепил сани к трактору и двинулся на Пламенный.
Вася, спросила жена, а где же другие трактора?
Одни поедем, буркнул он.
Как так одни?
Не довезу, боишься, что ли?
Да не серчай, я так Боязно, однако, одним.
Ехали они как первые поселенцы в какой-нибудь неведомой стране. День, два, три все пусто. Тракторист, женщина с мальчонкой и будка. Сынишке седьмой месяц.
Останавливались, варили обед на железной печурке, и в коленчатую трубу уносились крутые колечки дыма. На час в будке становилось тепло, потом стены снова густо зарастали инеем.
Это случилось в шесть утра. Было еще совсем темно. Один «башмак» с хрустом осел. Меркулов рванул машину назад, но она не поддалась. Еще дернул, еще. Осел и второй «башмак». Впереди, перед носом, трескалось, темнело, по снегу бежали черные мокрые стрелы. Вода. Машина села прочно и безнадежно. Василий разбудил жену. Она растерялась, накинулась было на него, потом заплакала.
Прошел день, потом второй. Василий уже излазил все сопки вокруг, поднял каждый прутик для печурки. Сын тихо пищал от холода. Ходил на самую высокую сопку осмотреться. Вернулся обратно и залез в мешок только бы не видеть глаза жены. Лег, стараясь заснуть. Что за черт? Пол мелко, чуть слышно дрожал. Чепуха, бред. Нет, дрожит! Василий откинул полость мешка, припал ухом к заснеженному полу. Гудит.
Трактора! завопил он, путаясь в завязках, и никак не мог вырваться из мешка. Жена кинулась из будки.
Вот чумовой, нету никого!
Снова лег. Тык-тык-тык
Да идут же, идут!
Через час колонна из Певека показалась из-за сопки. Трактористы молча обступили трактор Меркулова.
Ты что, обалдел? только и сказал водитель С-100. Мог бы мальчонку из-за дурости своей погубить
До Пламенного Василий шел своим ходом. Запомнился всем надолго этот меркуловский переход.
При нас привезли на Полярный почту. Один мешок целиком пошел в палатку Анисимова: он выписывает сорок газет и журналов.
Мы так и запомнили Юру, растрепанного, в ковбойке, среди рассыпанных по раскладушке писем и газет. В палатку постоянно приходили: кто за нарядами, кто с заявлением. Юра решал быстро и бесповоротно стальной парень. И мало кто знал, почему у него забинтована рука: нервная экзема. Спокойный голос, внимательный взгляд, улыбка это внешнее, для всех. Но есть пятьсот метров шурфов, которые надо пройти (как?), жилые будки, которые надо утеплить (чем?), гараж, который надо построить (из чего?), это при нем, это просачивается экземой.
Не знаю, на Пильхене ли Юра сейчас. Может, он где-нибудь в другой, совсем суровой партии не дождавшись наград и славы. Ведь он не из тех, кто работает ровно, долго, усидчиво. Он из тех, кто делает рывки, проходит самые трудные километры.
Где ты сейчас, «король тундры»?
Мы с грустью уходили с Полярного. Рыжая тундра растворила нас. А маленький клочок мира, уже ставший знаменитым, и не заметил нашего исчезновения. Оля Сороченко возилась на буровой: что-то не нравилось ей в последних пробах. Меркулов поглощен был движком. Радист Миша Халатурник переговаривался с Антарктидой: «Мирный! Мирный! Сколько у вас, шестьдесят?..»
А с Врангеля все летели гуси, белые и легкие. Потом, я слышала, как напевают молодые летчики:
Август в тундре дороги топкие,
Август месяц арктической грусти,
И над белыми, белыми сопками
Пролетают белые гуси
Харитонов упорно отказывался от авторства.
ЧЕМ ПАХНУТ ЯБЛОКИ?
Едва мы ступили на мыс Шмидта, как последние просветы в небе завалило тяжелыми, чернильного цвета тучами. Так, очевидно, за спелеологами обвал закрывает вход в пещеру. Ощущение неприятное. Между землей и небом слишком маленькое пространство, чтобы дышать свободно. Черные осокори тундры, черные мерзлотные озера, черные сопки у горизонта, черный поселок с темной галькой на дорожках. Сырое, студеное дыхание Ледовитого океана. Потом дождь, холодный, изматывающий, беспросветный.
Двухэтажная деревянная гостиница как муравейник. В умывальник с утра длинная, нетерпеливая очередь. Всем хочется успеть в столовую, единственную в радиусе тысячи километров.
Проглотив традиционные биточки с лапшой, мы, поеживаясь от мокрого ветра, направились в метеоцентр.
В серых от дождя домах за кружевными занавесочками радиоприемники вежливо докладывали утренние новости. Кто-то свободный от службы крутил заигранную «Голубку». «В дальнем чужо-о-м краю ты вспомни любо-о-о-вь мою». Кругом ни кустика, ни клочка травы. Совсем не видно детей. Самый край Крайнего Севера.
Метеоцентр автономный поселочек в полукилометре от Шмидта. Это заполярный аванпост Сибирского отделения Академии наук. Около 69 параллели северной широты несколько молодых людей в пургу, стужу и дождь аккуратно снимают показания самописцев: куда и как дует ветер, велики ли давление и влажность и как ведет себя солнце. Валя Спивак, техник-геофизик из Новосибирска, провела нас в лабораторию космических лучей. В темных, без окон, довольно тесных комнатках хранили молчание образованные, пунктуальные машины. Для них эта глухая темнота, триста кубометров, вырванных из огромных побережных просторов, напитаны стремительной, напряженной жизнью. Вот из космических глубин вынырнул шальной, озабоченный нейтрон. Пусть себе бежит он уже замечен и учтен. В холодном, зимнем небе колышутся многоцветные зыбкие занавеси, они причудливы, как калейдоскоп. Несколько минут и сияние, поиграв, умрет. Но просветленное око объектива уже запечатлело в зернах фотопленки его мгновенную жизнь. Магнитные бури, космический дождь, почти неуловимые приметы крохотных пришельцев из космоса все это виднее здесь, вдали от городов и радиовышек, лабораторий и ускорителей. Десять лет слушает космос мыс Шмидта. Станцией руководит выпускница Днепропетровского университета Лена Кубышкина. Она в отпуске, на Большой земле. Когда заговорили об отпусках, я вспомнила, как радиотехник в Полярном наносил на рейку карты зарубки по числу дней до отпуска. Каждый вечер он радостно вычеркивал по зарубке. Когда мы прилетели, крестики заняли уже почти все. Оставалось совсем немного, и Миша не спал по ночам. Бывалые полярники говорят, что поначалу у всех так. Потом одни остепеняются, привыкают, годами не ездят в отпуск. У других же, как ни привязаны к Арктике, тоска по материку остается на всю жизнь.
Вечером в клубе крутили кино, потом сами собой в фойе зародились танцы. В блокноте Харитонова есть запись:
«Тундрой пропахший, костром прожженный, месяц целый не евший досыта, я танцевал с рыбацкими женами у океана, на мысе Шмидта».
В номере было пусто. Мои соседки, две миловидные чукчанки с одинаковыми, до плеч жидкими косичками, отправились на танцы. Они учили малышей где-то в Чаунском районе и ехали на учительскую конференцию в Анадырь. Обе девушки были одеты как все молодые сельские учительницы, лишь на ногах у них красовались не туфельки, а торбаза из крепкого волчьего камоса, красиво расшитые цветным сукном. Третью соседку я никогда не видела. Однако она была, потому что по утрам из-под плюшевого одеяла торчала русая макушка с жестким детским хохолком и посреди номера, носами друг к другу, валялись коричневые лодочки на шпильке. Наверное, на Шмидте очень мало было девчонок.
Дождило, беспокоился океан, наваливались промозглые, душные туманы. Вскоре транзитникам стало известно, что на Шмидте «сухой закон». И в гостинице мало-помалу воцарился дух трезвой, раздражительной меланхолии. На фоне понурых, бездельничающих фигур резко бросался в глаза румяный, чрезвычайно подвижный человек, каждое утро поспешно топавший с геологическим рюкзаком куда-то в сторону гольцов. Он был, очевидно, очень молод, но светлые завитки на темени уже изрядно поредели, и среди них, как зарастающее травой озерцо, проглядывала ранняя лысина. Глаза весело и озабоченно смотрели из золотых ресниц. Взгляд этот как бы поторапливал: «Ну-ну, выкладывайте, что у вас есть интересного, а то я спешу». Как-то в столовой, оказавшись за одним столом, мы разговорились. Нам повезло. Рудольф Иванович (мы так и не спросили его фамилию) был ботаник из Ленинграда. На Чукотку он приехал в третий раз, в свой отпуск, чтобы пополнить гербарии, собранные в прошлогодней экспедиции. Под узенькой железной кроватью, рядом с литыми резиновыми сапогами, тщательно упакованные в коричневый портплед, лежали пухлые папки с растениями. Рудольф Иванович ближайшим самолетом собирался вернуться в Ленинград. Куда бы ни занесла нас судьба, принимавшая обличье то ИЛ-18, то скромной «аннушки»: в поселок Сиреники, или в поселок Лаврентий или Билибино всюду добрая половина наших новых знакомых так или иначе была связана с Ленинградом. Одни там учились, другие заканчивали аспирантуру, третьи родились и выросли где-нибудь на улице Крылова или на Васильевском острове. Комплимент, адресованный Пушкиным городу на Неве, «полнощных стран краса и диво» как бы приобрел второй, значительный и радостный смысл. Ленинград, умный, интеллигентный наставник, принимал и учил уму-разуму сыновей Чукотки и Колымы, Якутии и Таймыра.
Рудольф, неторопливо развязывая тесемки папок, с такой осторожностью извлекал каждый раз пучок ягеля или фиолетовую метелку вейника, что мы прониклись невольным благоговением перед этими хилыми детищами тундры.
Что вы знаете о флоре арктической тундры? строго спрашивал Рудольф, и не успевали мы смутиться, словно студенты, не подготовившиеся к семинару, как он сам заключал, что вряд ли мы знаем что-либо путное. В школе, вместо того чтобы прививать ученику внимательную любовь к природе, вызывают лишь отвращение к скучным пестикам и тычинкам. Называть все маленькое травой, а что побольше деревом и считать себя при этом культурным человеком, с жаром говорил нам Рудольф, по меньшей мере самонадеянно.