Сытые и разморенные теплом, мы вступили в махонькую комнатку, где громоздились две кровати: одна более или менее нормальная, а другая сложное сооружение на четырех увесистых чурбаках.
Оля ловко взобралась на сооружение и села, выставив вперед два черненьких чижа оленьих чулочка. По-бабьи укуталась пуховым платком, откинула за спину длинную золотую прядь и стала рассказывать.
Рассказывала она историю Полярного увлеченно и торопливо, поправляя себя, стараясь сохранить привычную обстоятельность. А нас оглушала, завораживала протяжная звучность имен: Пильхенкууль впадает в лагуну Каныгтокынманкын, что на берегу океана, а рядом текут Паляваам и Пехтымель. По этим рекам проходили геологи, раскладывали костры, вели съемку и ждали самолета на «сброс».
На маленьком столике среди флакончиков из-под «Красной Москвы» лучились тяжелым блеском оловянная руда касситерит, вольфрам, кусок горного хрусталя, прозрачный кварц и что-то совсем сверхъестественное, разбросавшее, как солнце, лучи по темной руде. Живая история долины Пильхенкууля притаилась в комнатенке. От нее исходил неуловимый, волнующий ток геологических потрясений.
Можно, я подержу в руке касситерит?
Что?
Касситерит потрогать можно?
Ну, конечно
Хлопнув дверью, с улицы вошел большой, похожий на умную хохлатую птицу парень. У него светлые, выпуклые, по-разному смотрящие один на вас, другой чуть вбок глаза, русые волосы торчком и широкая, полуироническая улыбка. Он в литых резиновых сапогах, темных брюках, ковбойке и расстегнутой куртке с цигейковым воротником. Это Юра Анисимов. О нем говорили: «О, Анисимов лучший начальник партии в Чаунском районе!»
Выводи их, Ольга Ильинишна, на линию шурфов, сказал Юра.
В его голосе было столько напористой уверенности, что мы стали натягивать сапоги.
Небо уже померкло в зените и только у горизонта, подсвеченное матовым сиянием сопок, продолжало светиться. В холодной высоте нерастаявшим, ледком плавал белый дневной месяц. И вдруг что-то отделилось над сопкой от месяца и треугольником потянуло к югу.
Ну вот, гуси! с придыханием сказала Оля. Зима идет
Мы шли по жесткой осоке, и вода с тугим звоном разбивалась о сапоги. Иногда она была красной, ржавой. «Это железистые соединения», поясняла Оля. Но все равно казалось, что шагаешь по колено в крови.
Было тихо: тундра не имеет ни запаха, ни звуков. Лишь раз выпорхнул из-за приречной кочки длинноносый кулик. И снова только всхлипыванье сапогов.
Перешли неширокий ручей. В тоске по столичному шуму кто-то из геологов назвал его Асторией. Когда долина приготовилась к славе, Асторию переименовали во Встречный. За Встречным течет сама Пильхенкууль, неширокая и безобидная речушка, которая на прошлой неделе взяла да и затопила все полигоны. Вид у нее до сих пор виноватый.
Мы постояли на подвесном мостике.
Рыба здесь водится?
Нет. Пильхенкууль значит «мертвая долина». Золото любит гиблые места. Здесь ничего нет: ни рыбы, ни птицы, и песец попадается редко-редко. Вон за тем перевалом все есть, наши охотники ходят туда, Оля вздохнула. А у нас тишина и вот болото.
Мы прислушались. Над долиной, охваченной горами, висела действительно мертвая тишина. Стало как-то не по себе. «Золото любит гиблые места»
Еще недавно никто не думал о том, что здесь, на Пильхенкууле, может быть золото. Искали оловянную руду касситерит в подмогу Иультинскому комбинату. Золото не искали.
Но геологов все-таки влекли эти потерянные места. И они, спускаясь со снежных гор, шли, как и мы, по кровавой осоке и выходили на берег мертвых лагун, и снова возвращались, что-то предчувствуя. И однажды на далеком ручье, вон за теми горами, километрах в тридцати от поселка, рабочий Власенко нашел подходящую косу, набрал полный лоток, промыл и не поверил своим глазам. И побежал с мокрым лотком в стан. Долго передавали геологи из рук в руки скользкий лоток, не находя слов, но зная уже, что через несколько лет здесь, в мертвой тундре, зашумят мощные мониторы, и пойдут сюда стаями самолеты, и не одна грудь украсится значком лауреата. Четыре года назад на ручье Фортуна Власенко взял «ураганную», как говорят геологи, пробу. В топкой тундре, у самого Ледовитого океана, скрывалась обширная золотая страна. Место, где геологи впервые поняли это, названо на картах точкой Власенко.
«Ураганная» проба бросила в тундру новые отряды разведчиков. Они искали на Пильхенкууле и Куэквуне эпицентр золотой страны.
Весной была создана специальная партия Пильхенкуульская. И вскоре ударил в государственный фонд золотой поток: разведка слилась со строительством прииска. Буровые станки геологов гремели рядом с промывочными приборами.
Уже порядком стемнело, когда мы, оставив в стороне полигоны, подошли к маленьким балкам на берегу Пильхена. В одном из них, почти касаясь друг друга коленями, сидели человек шесть. «Спидола» приносила в душную будку песни японских гейш, джазовые синкопы из Сан-Франциско и теплый голос Москвы: «Московское время четырнадцать часов» А на Полярном, извините, десять вечера.
Ребята вскочили, задвигались, пропуская нас к столику. Троим, пришлось выйти в сенцы: что делать балок не резиновый. Расспрашивали, как в Москве, что нового. «А кино сегодня привезли? Какое? Что там на коробках написано?» Мы не живали в таких балках, не сиживали в них при свече по вечерам и потому не поинтересовались, что написано на жестяных коробках с лентой, на которых мы сидели в самолете. Стали знакомиться.
Здесь были шурфовщики, горный мастер, опробщики. Все люди разные: одни приехали стряхнуть обломки неудавшейся жизни, другие заработать на хату, третьи поглядеть, что за Чукотка, понюхать знаменитой здешней пурги, посмотреть на загадочное сияние, о котором даже академики ничего еще толком не знают. И вот судьба свела их в один крошечный балок, заставила сдружиться, смириться со слабостями соседа, попробовать умерить свои.
Тесновато?
Отчего же? Ехали, думали в палатку попадем
Эти балки тащил сюда тракторами Юра Анисимов. Эти балки он вырывал из горла у хозяйственников. И они стали маленькими форпостами наступления на Пильхен.
Дощатые избенки четырьмя стенами закрывали человека от пурги и свирепых морозов. Вокруг была стылая тундра. Снег, ветер, стужа. Но был еще крохотный, в три шага, балок. Из него выходили теплые, широкоплечие парни, били шурфы, взрывали перемерзший грунт, насыпали в мешочки образцы. А когда становилось совсем невмоготу, когда пурга пыталась сорвать и к черту унести земную кору, люди снова прятались в балок. И темная букашка спасала их. Тундра трескалась от мороза, закрывалась от самолетов туманами, исходила ветрами. А население балка делало свое дело: било шурфы и переходило все дальше по реке.
Ребята сидели по стенкам, скрестив на груди мощные, привычные к земле руки.
«А хотите послушать нашего Пирита?» спросил черненький опробщик и взялся за баян. Тут же из угла выскочил неумного вида рыжеватый пес Пирит, сел у ног опробщика и поднял морду. Пока парень прилаживал ремни, пес ерзал от нетерпения и поглядывал восторженным глазом на нас: мол, что сейчас будет со стула свалитесь. При первом же звуке Пирит запрокинул голову и завыл нежно и протяжно, прерываясь, чтобы вздохнуть, и завывая снова. Он весь отдавался звукам, млея и молотя хвостом мне по ногам. А вокруг поющей собаки тесным полукругом сомкнулись огромные, заросшие парни в грубых робах и свитерах. И хохот взрывал балок, подбадривая Пирита.
Мы отправились к шурфам с Олей и Геной-техником. Земля и небо тихо вращались вокруг они устали, и звезды капельками выступали на усталом, усталом небе. И усталая земля пыталась выскользнуть из-под ног, как шар у эквилибриста. Приходилось удерживать ее железным напряжением мышц.
Осторожно, сказала Оля, не наступите сюда
Лужа-лужей, сколько мы перешли таких луж!
Здесь тридцать метров глубины! Оля схватила меня за рукав. Это шурф, затопленный шурф! Отсюда не вынырнешь
Мысленно пронырнув тридцатиметровый колодец, мы стали внимательны к встречным лужам. Мы шли по линии шурфов.
Геологи-поисковики находят золото. За ними приходят разведчики, чтобы определить, много ли металла и где он скрывается: бурят скважины, бьют шурфы.
Очень компетентная, очень придирчивая комиссия взвешивает, выгодно ли начинать разработки. Если выгодно, рождается прииск.
У одного из шурфов Харитонов не выдержал и попросил у Гены лоток.
Нащупав ногой жерло шурфа, он осторожно вошел в воду.
Лоток глубоко не опускать и бутарить, посильнее бутарить! подсказывала Оля.
Роман с остервенением шуровал каменистый песок в лотке острым стальным трезубцем. В воронку шурфа стекала серовато-желтая муть.
Еще бутарить, еще! командовала Оля. Что, спина? Ну, это еще только цветочки!
И снова Роман баюкал лоток. Наконец вода прояснилась.
Можно гальку сбросить, не жалей ее, сбрасывай! Гену тоже начинало разбирать.
У меня и в варежках мерзли пальцы, и я старалась не смотреть на руки Романа, качавшего в шурфе лоток.
Теперь осторожно, можно смыть золото!
Лоток переваливается с боку на бок, чуть подается назад, так что вода устремляется к задней стенке, и вдруг плавным, но сильным движением посылается вперед. Песок, мелкие камушки исчезают в жерле шурфа. И опять с боку на бок, назад, вперед.
Представляю, какое это удовольствие вот так, на корточках, бродиться в воде с увесистым и непослушным лотком.
В пятке лотка остаются только самые тяжелые частички. Но, увы, среди них ни золотники. Роман Молча нагребает второй лоток. Гена, сопя, помогает ему: он уважает упорство.
Мы с Олей попрыгиваем у шурфа и похлопываем сапогами. Холодно, очень холодно.
Когда мы вернулись, в балке уже горела свеча и на столе благоухала огромная сковородка с жареной колбасой и омлетом из яичного порошка. Не помню ничего более вкусного, чем содержимое этой сковородки. Кажется, мы съели все. Ребята смотрели на нас, улыбаясь, а чернявый опробщик автор омлета скромно стоял у притолоки, как молодая хозяйка, счастливая, что угодила гостям.
От свечи было уютно и таинственно, как на картинах Рембрандта. Слова, улыбки, лица доходили будто издалека, сквозь густую, полупрозрачную завесу.
Этой весной выйдем на Рывеем, мягко кружились слова Гены, и лицо его едва проступало на фоне темной стены. Это следующая за Пильхеном река, тоже впадает в океан. Там золота, может, еще больше. Приезжайте зимой. Я вам песца подарю. Знаете, белый-белый
Теплый воздух струился у лица. «Белый-белый», усмехнулась я. И увидела заснеженный Рывеем. Он был весь в фиолетовых искрах. И сиреневый свет струился откуда-то сверху. Снег визжал под узкими нартами, и белые собаки неслись вскачь под звездами, под черным небом к высоким-высоким горам, залитым фиолетовым и синим светом. «Откуда же этот свет?» думала я, и не было страшно в полусказочной полярной стране, где хозяином был Рывеем. Так это же полярное сияние! И небо развернуло веером сияющий спектр, и по снегу помчались цветные искры. А вот и обещанный песец. Я переливаю в ладонях теплый серебряный мех: как тепло и щекотно рукам!
Ну, идемте, а то вы уснете! Оля трясет меня за плечо.
Мы выбираемся из балка в холодную ночь. Бьет дрожь. Ребята торчат громоздкими силуэтами в дверях.
До свидания! Приезжайте на Рывеем!
Трудно представить себе, где здесь Рывеем, где Шмидт и где океан.
На восток от нас, вон там, Куэквуньская партия, Оля показала куда-то, где сливались звездное небо и темная, беззвездная земля. На юге нас ограничивает водораздел между Пильхеном и Экичуйгывеемкай. На севере океан. Путь на запад открыт, мы идем на запад, там нас ждет богатое золото, может быть, на Рывееме.
Воронежский университет закончен четыре года назад. В эти годы Оля сдала богатейшие россыпи Баранихи, где сейчас знаменитый прииск XXII съезда, успела родить двух дочек и приняла Пильхенкуульскую партию.
Как вы с Анисимовым уживаетесь?
Вы имеете в виду то, что он не геолог?
Да.
Это счастье, что Юра экономист. Хозяйство геологов всегда велось бестолково и убыточно
Оля любит порядок, как рачительная хозяйка. Она строга, но ее уважают, потому что она первой узнает, что у рабочих кончился хлеб или заболел шурфовщик и его надо срочно отправить на Шмидт. Немногим дано так естественно, без натуги входить в нужды людей, все помнить в большом хозяйстве, добиваться аккуратного и ритмичного выполнения работ. Есть руководители порывистые, горячие, увлекающиеся и увлекающие и есть неторопливые, неяркие, у которых, однако, все спорится в руках, у которых ничто не заваляется и не будет сделано кое-как.
Члены комиссии, переговариваясь, выходили из кабинета начальника геологического управления. Они только что сделали хорошее дело приняли Паляваамскую россыпь. У всех было отличное настроение: Чукотка бешено наращивала золотой темп. Молодой человек, приехавший в Магадан с Паляваама защищать месторождение, стоял, прислонившись спиной к высокому подоконнику, и ждал, пока все пройдут. Защищал он Паляваам с тем блеском, какой всегда вызывает у специалистов ощущение хорошо сделанного дела.
Послушайте, Иван Александрович, сказал начальник геологического управления невысокому, уже раздобревшему геологу, говорят, этот мальчик, что защищал россыпь, ну Анисимов, не геолог, а экономист.
Да, да, экономист Паляваамской партии.
Вы много видели таких экономистов? Слушайте, я думаю о Пильхенкууле
Это слишком трудно для молодого.
А для старого? Товарищ Анисимов! Юрий не знаю как вас по батюшке идите сюда! Вы знаете, что значит Пильхенкуульская партия? Хотите быть ее начальником?
Но такой партии нет.
Так организуйте ее!
Через два дня Юрий Анисимов написал заявление. Прилетев в Апапельхино, он направился к начальнику районного геологического управления.
Николай Ильич на сессии райсовета, сказала секретарша. А вам, собственно, что нужно?
Я Анисимов, сказал Юра, назначен начальником Пильхенкуульской
При этих словах геологи, толпившиеся в приемной, повернули головы. И Юрий только тут понял, какую тяжесть взвалил себе на плечи.
Николай Ильич ждал вас, почти ласково сказала секретарша. Вот тут, кажется, и штатное расписание. Вы знакомы?
Юра взял лист. «Механик партии, главный геолог, опробщики, горный мастер» Против каждой из граф должна встать фамилия, фамилия живого, умного человека. Геологи смотрели в расписание через его плечо.
Ничего себе, здоровая партия!
Юре сочувствовали: Пильхенкуульская считалась одной из самых трудных партий. Отдачи от нее ждали молниеносной, точной и надежной.
Ночевать он пошел в гостиницу.
Тебе подвезло. Есть раскладушка в шестидесятиместном номере, величественно сказала дежурная. Она всегда говорила так «номер», хотя это был обыкновенный барак.
Юра машинально пригнулся у притолки и шагнул внутрь. Его отбросил назад спертый, настоенный на брезенте и водке воздух. В длинном, узком бараке в два ряда стояли растрепанные раскладушки. Здесь спали днем, утром, вечером, спали смертельно, с жестоким храпом, не раздеваясь, не дотянув до койки ноги в пудовых сапогах. Ночью мутилась лампочка от испарений, излучаемых горой спецовок, полушубков и стеганок. Ночлежка. Ее так и звали «певекская ночлежка».
Юра едва отыскал свободную раскладушку, раздался и быстро стал засыпать, будто проваливаясь в воду.
Кого вижу? Здорово, бродяга, глаза б мои лопнули Васька!
И то Васька! поддакнул густой бас. Ты что, Василий, без места? Шагай сюда, мы раскладушку прячем, она нам заместо стола. Откуда припрыгал?
С Куэквуня, откуда же, откликнулся знакомый Юрию голос. С тракторами пришел, за жратвой.
В картишки перекинемся?
Устал, братцы, муфта на полпути соскочила.
Юра сел на раскладушке. Это был Василий Меркулов, механик Куэквуньской партии, человек виртуозных возможностей. Разведочная партия в тундре прежде всего трактора. Трактора и буровые станки. Юра знал, что это такое, когда в партии ломается трактор, и когда сто километров до мыса Шмидта и семьсот до Певека. Он встал и пошел между раскладушками.
На подушке темнело заросшее щетиной, осунувшееся лицо Меркулова. Юрий знал его по Куэквуньской партии вместе работали несколько месяцев.
Здравствуй, Меркулов, Юра сел на краешек раскладушки.
А, политэконом! Я слыхал, ты вроде бы в Магадане.