«Вчерашний день / убог и низмен,
старья / премного осталось,
но сердце класса / горит в коммунизме,
и класса грудь / не разбить о старость».
Противодействия выступлениям
Не всё в том зимнем турне шло, как по маслу. Во-первых, Маяковский стал вдруг неважно себя чувствовать. Во-вторых, начались придирки местных партийных органов.
24 января в Народном доме имени Луначарского города Пензы должен был читаться доклад на тему «Идём путешествовать!». Местная газета «Трудовая коммуна» напомнила читателям:
«Вокруг имени Маяковского до сих пор не остыли горячие споры и литературные пересуды».
Об этом, видимо, были прекрасно осведомлены и местные власти, и Павел Лавут особо отметил:
« в Пензе заведующий Политпросветом отказался разрешить вечер Маяковского на том основании, что ему якобы неведомо его имя. (Не скрывалось ли за этим пренебрежение к поэту?) По моей просьбе вмешался горком, и разрешение было получено. Вскоре политпросветчика освободили от работы».
Любопытный инцидент! Сразу вспоминается вояж по городам России, который совершали в царское время молодые футуристы Бурлюк, Каменский и Маяковский. Тогда выступления стихотворцев тоже иногда запрещали. Теперь вновь стали возникать запреты.
Возникает вопрос, а какой документ предъявлял пензенским властителям администратор Павел Лавут? Ведь если у него в руках была какая-то обычная «бумажка» (пусть даже с подписями и печатями), на неё вряд ли обратили бы внимание в местном горкоме?
Аналогичная ситуация возникла и в следующем городеСамаре, где 26 января было намечено выступление в местном партийном клубе с тем же докладом о «левой литературе». Павел Лавут писал:
«Политсовет всячески пытался затормозить выступления. Он требовал представить тексты стихов и подробно изложить содержание докладов (мудрый товарищ, что и говорить). Мне удалось убедить не тревожить больного. Потом, как и в Пензе, всё уладилось».
Лавут наверняка предъявил «бумагу», которая сразу «всё уладила». Что это был за документ? Задумаемся над этим.
Итак, выступление поэта-лефовца состоялось. Газета «Трудовая коммуна» дала такой комментарий:
«Зал губкома переполнен. На эстрадегромадный Маяковский. Голосищем своим, рождённым, чтобы перекликаться с громами, он бросает в зал слова вступления доклада. Каждое слово, как громыхающий поезд, наезжает на толпу. Маяковский говорит о "лице левой литературы"
На столегруда записок. Маяковский кладёт на них свою громадную руку и говорит, что наверняка большой процент вопросовоб его отношении к Есенину. Есенин, по мнению Маяковского, не был идеологом хулиганства, как теперь пытаются его изобразить некоторые критики. Он перепевал старую лирику Пьяный угар, кликушество, распутиновщина под маской кудрявого Лелявот что вредно в жизни Есенина. Он шёл по линии наименьшего сопротивления».
Павел Лавут добавляет, что Маяковский после такого заявления прочёл своё стихотворение «Сергею Есенину», сказав перед чтением:
«После смерти Есенина появилась целая армия самоубийц. Прослушав стихотворение, я надеюсь, вы не пойдёте по их стопам».
29 января с тем же докладом («Лицо левой литературы») Маяковский выступил в зале Саратовского Народного дворца. Местная газета «Известия» описала поэта так:
«На эстрадебольшая монументальная фигура. Почти на голову выше высокого человека. Голосспособный заглушить рёв шторма, покрыть сотни других голосовдружеских и враждебных. Большие размашистые руки. Такой же размашистый, смелый жест, увеличивающий силу и выразительность речи.
Маяковский по натуребоец, а боец должен быть и смелым, и дерзким и беспощадным в борьбе. Отсюда"все его качества". Портрет Маяковского надо рисовать не "киселём и молоком" (выражение друга его Бурлюка), а лепить из цемента, замешанного на купоросе. Маяковский разрушает, разъедает то, что ему ненавистно, и одновременно строитправильнее: хочет строить новую жизнь и новую "левую" литературу».
В своём докладе поэт заговорил о главной проблеме советской литературы той поры:
«Нашей литературе угрожает опасность: её захлёстывает безграмотность!»
На следующий день доклад поэта призывал уже совсем к другому: «Идём путешествовать!» Эта тема, казалось бы, никакого отношения к стихотворчеству не имела. Но разговор вновь перекинулся на то, понятны ли пролетариям стихи Маяковского, нужно ли рабочему классу вообще его творчество.
Те же саратовские «Известия» отметили:
«Обмен мнениями минутами подымался до предельных градусов полемического термометра Снова разгорелся продолжительный спор, так и не получивший, конечно, разрешения»
Этот ли темпераментно бурный диспут стал причиной, но, после того как доклад был прочитан, сам Маяковский путешествовать уже не могу него поднялась температура. Произошло, по словам Лавута, «вынужденное заточение в номере». В качестве пояснения Павел Ильич привёл строчки самого Маяковского, сочинённые чуть позднее (они взяты из стихотворения «Фабриканты оптимистов»):
«Не то грипп, / не то инфлуэнца.
Температура / ниже рыб.
Ноги тянет. / Руки ленятся.
Лежу. / Единственное видеть мог:
напротивокошко / в складке холстика
"Фотография Теремок,
Т.Мальков и М.Толстиков"».
А заканчивалось стихотворение так:
«Если ты загрустил, / не ходи далеко
снимись по пояс / и карточку выставь.
Семейному уважение, / холостому альков.
Салют вам, Толстиков и Мальков
фабриканты оптимистов».
2 февраля 1927 года Владимир Владимирович вернулся в Москву.
«Есенинщина» и «маяковщина»
Выздоровев, Маяковский продолжил прерванное турне, начав готовить новые вояжи.
Вскоре состоялось заседание членов Совета Федерации писателей, на котором группу «Новый Леф» приняли в состав этого объединения, а Маяковский вошёл в Совет и в Исполнительное бюро Федерации.
А 4 февраля 1927 года Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (ВОКС) направило в Моссовет письмо в связи с планировавшейся поездкой поэта-лефовца за рубеж:
«В.В.Маяковский делегируется обществом культурной связи с заграницей в Варшаву, Прагу и Париж для прочтения докладов. Левые писательские круги как Польши, так и Чехословакии приветствуют приезд товарища Маяковского и придают ему большое значение».
Раз речь зашла о новой зарубежной поездке Маяковского, по логике вещей, следует искать и очередную гепеушную акцию, которая должна была напомнить зарубежной аудитории о том, что в стране Советов поэта-лефовца нещадно критикуют, а также преследуют за написанные им строки.
Следы такой акции обнаруживаются сразузаглянем в Коммунистическую академию, в которой 13 февраля общественность Москвы проводила диспут «Упадочное настроение среди молодёжи (есенинщина)». Слово «есенинщина», как считают, ввёл в обращение журналист Лев Сосновский (тот самый, который, напомним, входил в советскую партийную элиту).
Диспут начался докладом наркома Луначарского. В прениях приняли участие видные партийные и общественные деятели: Е.А.Преображенский, Л.С.Сосновский, В.П.Полонский, К.Б.Радек, В.В.Ермилов и другие. Взял слово и Маяковский:
« Товарищи!.. Я начну разговор с того именно, на чём кончили товарищи Сосновский и Полонскийс вопроса о литературе: как это упадочничество в литературе отражается, виноват ли в этом Есенин, или какая-то легендарная есенинщина, которая родилась после смерти Сергея Есенина и пошла гулять по Советскому Союзу
Прежде всего и раньше всегопро ценность Есенина Ты скажи, сделал ли ты из своих стихов или пытался сделать оружие класса, оружие революции? (Аплодисменты.) И если ты даже скапутился на этом деле, то это гораздо сильнее, почётнее, чем часто повторять: "Душа моя полна тоски, а ночь такая лунная". (Аплодисменты.)»
Этими словами Маяковский явно стремился обесценить творчество почившего поэта. Но главный свой удар поэт-лефовец наносил не по «есенинщине», а по литературным критикам: Льву Сосновскому, Вячеславу Полонскому, Александру Воронскому и Максиму Ольшевцу, сказав, что
« эти ольшевцы делают ежедневную литпогоду
Я очень советую, товарищи, следующий доклад поставить на тему о редакторской критике, потому что Есенины сами по себе не так страшны, а страшно то, что делают из них товарищи Полонские, товарищи Воронские и товарищи Сосновские
То, что сейчас делают из Сергея Есенина, это нами самими выдуманное безобразие».
Литераторы, упомянутые Маяковским, конечно же, крепко обиделись. А Вячеслав Павлович Полонский (главный редактор журналов «Красная нива», «Новый мир» и «Печать и революция») через несколько дней (18 февраля) записал в дневнике:
«Вчера очередное (3-е) собрание сотрудников Нового мира. Чужие люди. Недоброжелатели. Качалов читал рассказ А.Дымова Иностранцы
Качаловвеликолепен. Маяковскийгруб. Читал свои стихи, не принятые Степановымбез успеха. Зазывал высказатьсявыступил Раковский и показал, что его стих (Послание молодёжи) реакционен, идеалистичен
Ив. Ив. Скворцов рассказывал мне, как Маяковский громил его за фельетон Ольшевца о ЛЕФе:
ЦК партии поручили мне это дело, а вы ругаете.
Скворцов:
Я такжечлен ЦК, а не знаю, когда вам ЦК это поручил.
Маяковский ретировался.
Груб, нахален, невыносим».
Поясним приведённую нами дневниковую запись. Она весьма любопытнаяведь, начиная с середины 30-х годов, отрицательных высказываний о Маяковском не печатали. Не случайно «Дневники» Вячеслава Полонского опубликованы только в XXI веке.
Что касается рассказа «Иностранцы» А.Дымова, то, скорее всего, имеется в виду писатель Осип Дымов (Осип Исидорович Перельман), который был популярен в России в начале ХХ века.
Степанов, «не принявший» стихи Маяковского, это Иван Иванович Скворцов-Степанов, бывший ответственный редактор газеты «Известия». Видимо, именно тогда, когда он не пропустил в печать стихи Маяковского, поэт и сочинил четверостишие:
«Я мало верю в признанье отцов,
чей волос белее ваты.
Хороший дядя Степанов-Скворцов,
но вкус у него староватый».
Христиан Георгиевич Раковскийэто тогдашний полпред СССР во Франции. «Послание молодёжи», не пропущенное в газету «Известия», это, скорее всего, стихотворение «Нашему юношеству», напечатанное в февральском номере журнала «Новый Леф». Именно в этом стихотворении были строки, которые, пожалуй, чаще всего цитировали в советские времена:
«Да будь я / и негром преклонных годов,
и то, / без унынья и лени,
я русский бы выучил / только за то,
что им / разговаривал Ленин».
В другом четверостишии этого стихотворения поэт говорил о своём происхождении:
«Три / разных истока / во мне / речевых.
Я / не из кацапов-разинь.
Я/ дедом казак, / другим/ сечевик,
а по рожденью / грузин».
В стихотворении рассказывается о поездке Маяковского из Москвы в Тифлис. По ходу поэт описывает «земли моей племена» и сразу выделяет из них тех, кто живёт в столице Грузии:
«Тифлисцев / узнаешь и метров за сто:
гуляки часами жаркими,
в моднейших шляпах, / в ботинках носастых,
этакими парижаками».
Затем поэт восхищается Парижем («я Париж люблю сверх мер») и наставляет молодых людей словами, которые, надо полагать, и насторожили Раковского:
«Смотрите на жизнь / без очков и шор,
глазами жадными цапайте
всё то, / что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе».
И хотя юношество зазывалось абсолютно советским (пролетарско-большевистским) призывом («Товарищи юноши, / взглядна Москву, на русский вострите уши!»), завершался стих строками, которые, видимо, особенно возмутили советского полпреда:
«Москва / для нас / не державный аркан,
ведущий землю за нами,
Москва / не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!..
Три / разных капли / в себе совмещав,
беру я / право вот это
покрыть / всевозможных совмещан.
И ваших / и русопетов».
Получалось, что Маяковский, взяв на себя «право крыть» омещанившихся сограждан, обращался и к тем, кто проживал на Западе (к «вашим»), и к тем, кто жил в стране Советов (к русакам-«русопетам»).
Не трудно себе представить, как хлёстко отчитал поэта полпред Христиан Раковский, назвав его стихотворение реакционным и идеалистичным.
И сразу возникает предположение: а не придумана ли беспартийность Маяковского в ОГПУ? Лубянке гораздо больше подходил поэт, который не был членом партии, и которого время от времени пощипывали критики в центральных газетах. Гепеушники считали, что так ему будет легче странствовать по свету. И внушали Маяковскому, что именно такой его образ согласован с ЦК. А время от времени из ОГПУ шли рекомендации в редакции газет и журналов, что пора, мол, выплеснуть на стихотворца-лефовца очередной ушат критики.
Задумаемся над этим предположением.
«Поп» или «мастер»?
В тот момент широко распространялась книга-памфлет «Маяковский во весь рост», написанная поэтом Георгием Аркадьевичем Шенгели, председателем Всероссийского союза поэтов. В этой книге творчество поэта-лефовца оценивалось резко отрицательно. А поскольку она являлась текстом доклада Шенгели, и с подобными докладами тот продолжал выступать, Маяковский написал стихотворный ответ под названием «Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели» и впервые прочёл его в Харькове 22 февраля 1927 года. Стих начинается так:
«Я тру / ежедневно / изморщенный лоб
в раздумье / о нашей касте,
и я не знаю: / поэт/ поп,
поп или мастер.
Вокруг меня / толпа малышей,
едва вкусившие славы,
и волос / уже / отрастили до ушей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв, / выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я, / каюсь, / во храме / рвусь на скандал,
и крикнуть хочется: /Вон!»
И Маяковский начинает сравнивать поэтическую молодёжь и себя:
«Я зубы в этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях / поповская служба жива,
они/ зарифмованный опиум
А я / раскрываю / моё ремесло
как радость, / мастером кованную».
Не будем судить, насколько убедительны эти доводы. Но Маяковский сразу же вслед за ними объявлял приговор суда, вынесенный якобы от имени председателя ЦИК («от самого Калинина») и главы правительства («от самого товарища Рыкова»):
«Судьёй, / расцветшим розой в саду,
объявлено / тоном парадным:
Маяковского / по суду
считать / безусловно оправданным!»
О том, как встретили эту стихотворную «Речь» харьковчане, свидетельств отыскать не удалось. Но следующее стихотворение, названное «За что боролись?», даёт основания предположить, что Владимиру Владимировичу пришлось поругатьсяведь там написано:
«И говорю я, / как поэт,
и ругаюсь, / как Маяковский».
23 февраля 1927 года министр иностранных дел Великобритании Джозеф Остин Чемберлен направил ноту советскому правительству, в которой говорилось о продолжавшемся вмешательстве большевиков во внутренние дела Англии. Министр предупреждал, что если подобная политика будет продолжена, это повлечёт за собой «аннулирование торгового соглашения, условия которого так явно нарушались, и даже разрыв обычных дипломатических отношений».
Резидент ОГПУ в Персии Георгий Сергеевич Агабеков потом написал:
«Политбюро ЦК испугалось ноты Чемберлена. Была дана директива прекратить активную работу до изменения ситуации. Вместе с тем большевики не преминули использовать эту ноту внутри СССРначалась подписка на эскадрилью Наш ответ Чемберлену».
А Маяковский тут же написал стихотворение «Посмотрим сами, покажем им», в котором были такие строки:
«Не думай, / чтоб займами / нас одарили.
Храни / республику / на свои гроши.
В ответ Чемберленам / взлетай, эскадрилья,