«Белым медведем / взлез на льдину,
плыву на своей подушке-льдине».
Доплыв до Петрограда, он увидел у Невы самого себя, а точнее, героя поэмы «Человек», который тут же обратился к нему:
« Владимир! / Остановись! / Не покинь!..
Семь лет я стою. / Я смотрю в эти воды,
к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж, / когда ж избавления срок?..
Пока / по этой / по Невской / по глыби
спаситель-любовь / не придёт ко мне,
скитайся ж и ты, / и тебя не полюбят.
Греби! / Тони меж домовых камней!»
Но «подушка-льдина» уносит героя поэмы в даль дальнюю от Невы. На этом первая глава завершается.
Во второй главе (она называется «Ночь под Рождество») рассказывается о том, куда понесло медведя-Маяковского дальше. Сначала он объявляется на Пресне, где живут его мать и сёстры, предлагая пойти вместе с ним на Неву, чтобы спасти стоящего на мосту человека:
«Он ждёт. / Мы вылезем прямо на мост».
Но мать и сёстры не рвутся возвращать сыну и брату его любимую, которая (в который уже раз) изменила ему. И Маяковский с горечью восклицает:
«Так что ж?! / Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?»
И поэт отправляется в кругосветное «Путешествие с мамой». Но всюду, куда бы они ни приехали («Париж, Америка, Бруклинский мост, Сахара»), люди пьют чай, демонстрируя этим, что жизнь состоит не только из любви и революций.
Тогда Маяковский идёт к своему знакомому, который женат на Фёкле Давидовне. В черновиках она названа Розой Давидовной. В рукописи поэмы у героинь настоящие имена: у Лили Юрьевны Лиля, у матери Маяковского Александра Алексеевна. Стало быть, и Роза Давидовна вполне могла быть реально существовавшим человеком. Но кто она? И кто он тот знакомый, к которому заглянул поэт?
Логика описанной Маяковским ситуации подсказывает: побыв в своей семье и поездив по планете, главный герой поэмы мог отправиться к своим сослуживцам.
Где тогда служил Маяковский? Мы предположили, что в ОГПУ. Кто был его непосредственным начальником? Меер Трилиссер.
Стало быть, Маяковский описал визит к своему гепеушному шефу («хозяину»), который встречал зашедшего к нему в гости подчинённого такими словами:
«Маяковский! / Хорош медведь!
Пошёл хозяин любезностями медоветь»
И начальник поэта начал представлять своих гостей:
«А это / Вы, кажется, знакомы?!
Со страха к мышам ушедшие в норы,
из-под кровати полезли партнёры.
Усища / к стёклам ламповым пыльники
из-под столов пошли собутыльники.
Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели.
Весь безлицый парад подсчитать ли?
Идут и идут процессией мирной.
Блестят из бород паутиной квартирной.
Все так и стоят столетья, / как было.
Не бьют / и не тронулась быта кобыла».
Затем (и, пожалуй, впервые в творчестве Маяковского) появляются насекомые, которые дадут название предпоследней его пьесе:
«С матрацев, / вздымая постельные тряпки,
клопы, приветствуя, подняли лапки».
Зашедшего в гости к шефу Маяковского приветствовали также вожди и кумиры разных эпох:
«Исус, / приподняв / венок тернистый,
любезно кланяется.
Маркс, / впряженный в алую рамку,
и то тащил обывательскую лямку».
В черновиках вместо Маркса стоит Ленин.
И вдруг среди гостей Маяковский замечает:
«Но самое страшное: / по росту, / по коже одеждой, / сама походка моя! в одном / узнал / близнецами похожи себя самого / сам / я».
И все пьют чай (и не только!):
«Весь самовар рассиялся в лучики
хочет обнять в самоварные ручки».
Маяковский, расстроенный тем, что чаёвничают всюду, отправляется в Водопьяный переулок, в квартиру, где живёт его любимая, оставившая поэта. Там тоже гости. Все пьяны («в тостах стаканы исчоканы»). Все танцуют («танцы, полами исшарканные»). А с ними танцует и его любимая. Маяковский восклицает:
«Я день, / я год обыденщине предал,
я сам задыхался от этого бреда.
Он / жизнь дымком квартирошным выел.
Звал: / решись / с этажей / в мостовые!».
И тут же добавляет, спрашивая:
«Но где, любимая, / где, моя милая,
где / в песне / любви моей изменил я?»
И поэту хочется с криком ворваться в квартиру, где все пьяны и танцуют:
«Скажу: / Смотри, / даже здесь, дорогая,
стихами громя обыденщины жуть,
имя любимое оберегая,
тебя / в проклятьях моих / обхожу».
Иными словами, Маяковский не хочет мстить, зная, какая кара ему за это мщение угрожает.
Поняв, что и любимая помочь ему не может, поэт вновь отправляется в путь, летит над Россией, над Европой. И вот он уже над Соборной площадью Московского Кремля на куполе колокольни Ивана Великого. Москва отмечает Рождество:
«В ущелья кремлёвы волна ударяла:
то песня, / то звона рождественский вал».
И в тот самый момент, когда Маяковский (а если точнее, то его поэтический образ) оказался в Кремле (и даже над ним), его вдруг стали вызывать на дуэли (то есть, видимо, очень резко критиковать):
«Спешат рассчитаться, / идут дуэлянты.
Щетинясь, / щерясь / ещё и ещё там
Газеты, / журналы, / зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругнёй / за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо! / Хватай, клевеща!»
Напрасно поэт пытался объяснить, что он не настоящий Маяковский («Я только стих, / я только душа»), ему тут же нёсся ответ:
« Нет! / Ты наш враг столетний.
Один тут уже попался / гусар!»
Вопросы, обращённые к стоявшему на куполе храма поэту, и его ответы на них очень напоминают допросы, которое проводило ГПУ. И рассказы Осипа Брика, который знакомил своих собеседников с приёмами и ухватками следователей-гепеушников. При этом Осип Максимович наверняка подкреплял лубянские истории строками из «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда:
«В тюрьме растёт лишь Зло
Живут здесь люди в кельях узких,
И тесных, и сырых,
В окно глядит, дыша отравой,
Живая Смерть на них
Поят водою здесь гнилою,
Её мы с илом пьём;
Здесь хлеб, что взвешан строго, смешан
С извёсткой и с песком;
Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,
Крича, обходит дом».
Затем в поэме «Про это» следовал эпизод, в котором говорилось о расстреле главного её героя:
«со всех винтовок, / со всех батарей,
с каждого маузера и браунинга,
с сотни шагов, / с десяти, / с двух,
в упор / за зарядом заряд.
Станут, чтоб перевести дух,
и снова свинцом сорят».
Но кто тот «гусар», про которого сказано, что он «уже попался» расстрельщикам?
Янгфельдт считает, что это «ссылка на Лермонтова».
Но, во-первых, за сто лет до написания этих строк Михаилу Лермонтову было всего девять лет, и он не был ещё гусаром. Во-вторых, Лермонтов погиб на дуэли, а Маяковский описал один из тех расстрелов, которые совершались тогда чуть ли не ежедневно (Осип Брик рассказывал о них достаточно красочно). Поэтому «гусар» вспоминается совсем другой тот, который с марта 1916 года служил в 5-ом Гусарском Александрийском полку, и который был расстрелян чекистами в августе 1921 года. Звали его Николай Степанович Гумилёв.
Маяковский словно предчувствовал, что ОГПУ расправится и с ним. Вот как он описал окончание своего расстрела:
«Окончилась бойня. / Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле / поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком».
Можно с большой долей достоверности предположить, что Осип Брик нагонял страху на тех, кто слушал его рассказы. И Маяковский уже тогда мог побаиваться того, чтобы стать узником Лубянки, и он (с его прекрасной памятью) мог даже подсказывать Осипу строки Оскара Уайльда, описавшего узников Редингской тюрьмы:
«Забыты всеми, гибнем, гибнем
Мы телом и душой!..
Те плачут, те клянут, те терпят
С бесстрастностью лица»
Описанием расстрела вторая глава заканчивается. Третья названа довольно многословно:
«ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ
Прошу вас, товарищ химик, заполните сами!»
Здесь Маяковский говорит, что пули, потраченные на его расстрел, замолчать его не заставят:
«Я не доставлю радости
видеть, / что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте».
Самоубийство поэта тоже не устраивает:
«Верить бы в загробь! / Легко прогулку пробную.
Стоит / только руку протянуть
пуля / мигом / в жизнь загробную
начертит гремящий путь».
Маяковский нашёл другой путь, о котором Бенгт Янгфельдт написал:
«Заключительная часть поэмы написана в форме прошения, обращённого к неизвестному химику тридцатого века
он просит химика воскресить его, речь идёт о воскрешении во плоти и крови. Вторя идеям философа Николая Фёдорова о «воскрешении мёртвых» и теории относительности Эйнштейна (которые он с энтузиазмом обсуждал весной 1920 года с Якобсоном), он видит перед собой будущее, при котором все умершие вернутся к жизни в своём физическом обличии».
Николай Фёдорович Фёдоров был русским религиозным мыслителем и философом, которого называли «московским Сократом». Его уважали и им восхищались Лев Толстой, Фёдор Достоевский, Константин Циолковский, Владимир Вернадский, Александр Чижевский, Павел Флоренский и многие, многие другие известные люди начала ХХ века. Николай Фёдоров намеревался, собирая молекулы и атомы, «сложить их в тела отцов». С этими идеями был хорошо знаком и Владимир Маяковский.
Мнения слушателей
3 апреля в Центральном клубе московского пролеткульта состоялся диспут на тему «Футуризм сегодня», на котором Маяковский читал отрывки из своей новой поэмы. Завершая дискуссию, он сказал:
«Здесь говорили, что в моей поэме нельзя уловить общей идеи. Я читал, прежде всего, лишь куски, но всё же и в этих прочитанных мною кусках есть основной стержень: быт. Тот быт, который ни в чём не изменился. Тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас мещан».
Маяковский вновь заявлял о том, что его и его любимую разъединил быт! Но ведь при этом оба они знали, что этого «разъединителя» звали Александр Краснощёков.
Не случайно в прологе поэмы возникли строки:
«Эта тема придёт, / вовек не износится,
только скажет: / Отныне гляди на меня!
И глядишь на неё, / и идёшь знаменосцем,
красношёлкий огонь над землёй знаменя».
Слово «красношёлкий» означает, что «огонь» возникает «из красного шёлка». Те, кто был в курсе любовного инцидента Лили Юрьевны и Владимира Владимировича, прекрасно понимали, что речь идёт о «краснощёком» огне, который, как знамя, предстояло нести по земле Маяковскому.
Да, семейный разлад, вроде бы, был улажен. Александр Михайлов пишет:
«Внешне для Маяковского ничего не переменилось, «семья» по-прежнему оставалась «семьёй», основным работником, обеспечивавшим её материально, оставался Маяковский».
Но даже сегодня, когда о времени, в котором жил поэт, появилось очень много откровенной информации, читая поэму «Про это» очень трудно понять её суть, а пересказать её содержание ещё труднее. О чём же она? Об «омещанивании», которое у многих вытесняло (или даже успело вытеснить) «служение» высоким идеалам революции? Или о ГПУ, то есть о чрезвычайном «управлении»? Ведь это слово тоже среднего рода.
Прав был Борис Ефимов, признавшись, что у поэмы был «сложный смысл», который при прослушивании «ускользал» от него.
В памяти всплывает поэма «Человек» и изображённый в ней молодой Маяковский. Будучи уже тогда смертельно обижен Лили Юрьевной, он так и остался стоять над Невой:
«Семь лет я стою. / Я смотрю в эти воды,
к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж, / когда ж избавления срок?»
В поэме «Про это» Маяковский вновь заговорил об «избавлении» от мучений. Мстить он не собирался, но если «пуле» суждено отправить его «в жизнь загробную», поэт, обращаясь к Лили Брик, требовал воскресить его:
«Воскреси / хотя б за то, / что я / поэтом
ждал тебя, / откинул будничную чушь!
Воскреси меня / хотя б за это!
Воскреси своё дожить хочу!»
Поэму проиллюстрировал художник Александр Михайлович Родченко. Руководствуясь принципами футуризма, в основу оформления он положил не рисунки, а фотоснимки. Чтобы ярче отобразить тему неразделённой любви поэта, были использованы многочисленные фотографии Маяковского, с печальным видом изображавшего охватившую его тоску. А обложку украсила фотография, о которой Александр Михайлов написал:
«подчёркивая автобиографичность поэмы, Родченко поместил на обложку фотопортрет Л. Ю. Брик».
Над головой Лили Юрьевны разместилось название поэмы, а под ней слово «Маяковский».
Казалось бы, всё логично! Вот только почему Родченко взял именно эту фотографию Лили Брик и именно так расположил слова названия? Ведь на снимке у Лили Юрьевны выпученные (просто вытаращенные) глаза, а буквы в названии поэмы («О» и «Э») напоминают рога. Что хотел сказать этим фотохудожник? Что Лили Брик дьявол в юбке?
В конце марта 1923 года в центральных газетах появился первый правительственный бюллетень, оповещавший о третьем инсульте Ленина. Маяковский тотчас откликнулся на это событие стихотворением «Мы не верим!» 1 апреля оно появилось в журнале «Огонёк»:
«Тенью истемня весенний день,
выклеен правительственный бюллетень.
Нет! / Не надо! / Разве молнии велишь / не литься?
Нет! / не оковать язык грозы!
Вечно будет / тысячестраницый
грохотать / набатный / ленинский язык
Нет! / Нет! / Не-е-ет
Не хотим, / не верим в белый бюллетень.
С глаз весенних / сгинь, навязчивая тень!»
А. М. Родченко. Обложка книги «Про это». 1923 год
Возможно, именно тогда у Маяковского появилась мысль написать поэму о вожде. В «Я сам» (в главке «23-й ГОД») сказано:
«Начал обдумывать поэму «Ленин»».
А власть в стране Советов окончательно перешла в руки партийной «тройки»: Зиновьев, Каменев, Сталин.
Борис Бажанов потом напишет:
«С января 1923 года тройка начинает осуществлять власть. Первые два месяца, ещё опасаясь блока Троцкого с умирающим Лениным, но после мартовского удара Ленина больше не было, и тройка могла начать подготовку борьбы за удаление Троцкого. Но до лета тройка старалась только укрепить свои позиции».
В тот момент, когда страна узнала о третьем инсульте Ленина, а Маяковский всюду читал свою новую поэму, произошло событие, которое никакого отношения ни к политике, ни к искусству не имело. Но о нём нельзя не упомянуть.
Глава вторая. Король и реклама
Выборы короля
В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» сказано:
«1 апреля выступление в Большой аудитории Политехнического музея на вечере «Первая литературная олимпиада»».
Там же приведён отрывок из дневниковой записи ученицы 7 класса Т. Лещенко:
«Сам Брюсов открыл вечер. Маяковский какой могучий, красивый, огромный! читал, разговаривал с публикой. Один заорал: «Не желаю вас слушать!» а он усмехнулся и говорит: «А билет вы покупали? Тогда слушайте!» Публика орала, так хлопали, что стоял грохот.
Он читал много, и как читал! Голос его, и эта его искренность! Такая, что вот самые его непонятные выражения становятся ясными: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» И это был мощный, страшно наш Революционный Ноктюрн.
Я про Революцию как Революцию последнее время не думаю И вот я Революцию снова полюбила и поняла что-то, чего раньше не понимала. И это сделал Маяковский и его стихи
Каменскому очень хлопали он читал: «Мы в сорок лет ещё совсем мальчишки». Но он и есть мальчишка рядом с Маяковским. Ещё новый поэт Илья Сельвинский читал стихи.
Господи, пусть Маяковский будет счастливый, пусть живёт дольше всех! Пусть все поэты будут счастливы! А не так, как Пушкин и Лермонтов!»
Кроме этих восторженных фраз семиклассницы в «Хронике» о том мероприятии больше нет ни единого слова. А ведь это была не просто «Литературная олимпиада», это были очередные выборы «короля поэтов». Если судить по строкам, написанным «ученицей 7 класса» и приведённым в «Хронике», то победителем должен был стать только один участник вечера «могучий, красивый, огромный» Владимир Маяковский. Однако он, как и в 1918 году, вновь оказался только вторым.