Не брезговал частной практикой даже академик Виноградов, личный врач Сталина. Простых смертных он принимал у себя дома за деньги, как булгаковский профессор Преображенский.
Но на частного доктора нужны средства. Весной 1940-го у Цветаевой денег еще не было. Мура лечили врачи ведомственныеот Литфондаи государственные. Прививку в школе ставили государственные. К стоматологу он ходил литфондовскому (пойду лечить зубы к голицынской врачихе).
От пневмонии Георгия лечил также ведомственный врач: Приезжал доктор из Литфонда, говорил: «Ну-с, милейший» и начинал выстукивать106, писал Мур сестре Але. Судя по манере общения, это был врач с дореволюционным стажем или же усвоивший традиции старых докторов царского времени. Мура такое обращение, очевидно, смешило. А Людмилу Черную, в то время пламенную комсомолку, возмущало:
грубый материал гимнастерки-юнгштурмовки натирает шею, ранки гноятся. Частный врач-кожник в Армянском переулке, к которому повела меня мама, с большим неодобрением косится на мою юнгштурмовку:
Кожа нежная Надо, барышня, носить маркизетовые блузки, а не и пренебрежительно машет рукой.
Никогда в жизни! отчеканиваю я, смертельно обиженная обращением «барышня».107
Эти врачиосколки старого времени, когда доктор был человеком обеспеченным, а нередко и просто богатым. Но времена изменились. Врачей стало больше, а платили им всё меньше. Государственная медицина превращала солидного доктора в скромного советского медработника. По данным Центрального статистического управления СССР, средняя зарплата в здравоохранении в 1940 году составляла жалкие 255 рублейна 85100 рублей меньше, чем у рабочих в промышленности и строительстве. Зарплата врача-консультанта в 550 рублей считалась большой. Низкие зарплаты в московском горздраве заставляли людей как-то изворачиваться, искать подработки. Обычным делом стало совместительство. Но совместительство власти старались извести: как бы советский человек лишнего рубля не заработал. Врачи с ученой степенью и частной практикой остались горсткой прилично зарабатывающих в море бедняков с престижными еще медицинскими дипломами.
11 апреля 1940-го Георгий с Цветаевой собрались в Москву, к тете Лиле, но тетя заболела то ли свинкой, то ли ангиной. Неделю спустя они все-таки поехали к Лиле, хотя карантин по свинкедвадцать четыре дня. Видимо, там Мур и заразился свинкой. Уже 13 мая он пошел в московскую амбулаторию, где ему поставили этот диагноз.
От свинки и сейчас нет специфического лечения, но в школу больного, конечно, не пускают и рекомендуют постельный режим. Его Мур, впрочем, нарушал. Дни протекают спокойно и скучновато: утромбинтование моей свинки, пускание капель в глаза (в общемлечение). Потомзавтрак, потом я рисую или читаю, <> потом вытираю посуду, потом на часок иду с мамой гулять, потом пишу дневник и читаю, потом обед, перебинтование иложимся спать108, записал он 20 мая 1940 года.
Мой голицынский друг
1
Писательский Дом творчества в Голицыно открылся еще в 1932 году. Литфонд тогда прибрал к рукам бывшую дачу известного театрального антрепренера Федора Корша, что умер в начале двадцатых. Это был каменный двухэтажный дом, вполне комфортабельный и даже роскошный для одной семьи, но тесный для дюжины постояльцев: Там крошечные комнатки и нет никаких общих помещений, где можно сидеть. Керосиновые лампы, холодная уборная, отвратительный и скудный беспорядочный стол109, жаловался Осип Мандельштам брату в апреле 1933-го.
Но в тот страшный год бедствовали не в одном Голицыно. Мариэтта Шагинян утверждала, будто даже в Ленинграде начался сыпняк, голодный тиф, как в 1920-м. Я была в Доме ученых в Детском Селе. Мы просто недоедали там. Ученые с мировым именем питались только пшенной кашей.110 К 1940 году питание в домах творчества заметно улучшилось. По крайней мере, на еду ни Мур, ни Цветаева не жаловались. Когда в апреле 1940-го им придется делить один обед на двоих, Мур будет вполне наедаться даже половиной порции. Но здание не стало ни больше, ни комфортабельней. Так что Цветаевой и Муру, снимавшим комнату в соседней избушке, было, в общем-то, не хуже, чем остальным. Советские писатели, даже преуспевающие, спали на узких железных кроватях с металлической сеткой, что стояли в маленьких тесных номерах.
Если Мур не болел, или ему становилось лучше и температура спадала, он шел в школу. А после школы отправлялся завтракать. На самом деле это был не завтрак, а обед. Но у Мура были французские понятия о еде, и русский обед соответствовал у него французскому déjeuner. Его сопровождала Цветаева: стройная женщина, вся в серебряных украшениях, как будто ниоткуда возникала в дверях. В нескольких шагах за нею шел (просто шел!) большой красивый мальчик111
За круглым обеденным столом одновременно собиралось человек восемьдесять. Этот порядок был заведен бессменным директором голицынского дома Серафимой Фонской. Протоиерей Михаил Ардов называет ее замечательной и добрейшей женщиной112, а филолог Анна Саакянцпослушным и твердым орудием в руках начальства, подавлявшим в себе элементарные чувства порядочного человека.
Места за столом были закреплены за постояльцами, поэтому соседа обычно не приходилось выбирать. Рядом с Мариной Ивановной должен был сидеть ее старый знакомый, драматург и театральный критик Владимир Волькенштейн, бывший муж Софьи Парнок. Но он то ли испугался соседства с белоэмигранткой, то ли не хотел видеть рядом человека из прошлогона приветствие Цветаевой не ответил и даже попросил пересадить его подальше от нее. Но другие не чурались Марины Ивановны и ее сына. Цветаевские стихи двадцатыхтридцатых в СССР знали мало, но помнили стихи дореволюционные. К тому же Цветаева приехала из Парижа, а само слово Париж сводило и сводит с ума людей, там не бывавших. Кажется, даже одиозные советские критикибывшие рапповцы, лефовцы, конструктивистыохотно общались с нею и с Муром. Ермилов, Зелинский, Перцов и Серебрянскийвсе веселые, культурные и симпатичные люди, писал он. Что ни критик, то целый Змей Горыныч, дракон огнедышащий. Ермилову чуть-чуть не хватило, чтобы его имя стало нарицательным. В Литературной газете он травил Андрея Платонова: Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок А.Платонова. Громил в Правде Николая Заболоцкого за клевету на колхозное движение и проповедь кулацкой идеологии.
Однако Муру нравились постояльцы Дома творчества. С ними было интересно. Все-таки Муру 1 февраля 1940-го исполнилось только пятнадцать, и при всей его одаренности, при фантастических для его возраста эрудиции и уме он был слишком неопытен. Несмотря на аресты сестры и отца, он верил в лучшее будущее. Мур не сомневался, что он создан для радости, что его ждет долгая, интересная жизнь. Надо находить удовольствие каждый день, видеть приятное, наслаждаться тем, что имеешь.
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 18 МАРТА 1940 ГОДА: Приятно опять окунуться в глупую и веселую школьную жизнь, и я люблю пикантность того, что после школы я попадаю в Дом отдыха (завтрак) в совершенно противоположную духу нашего класса обстановку и атмосферу: и разговоры, и люди другие. Это действительно очень пикантное положение. Я люблю атмосферу Дома отдыха.
2
Особенно дружил Мур с Корнелием Люциановичем Зелинским. Критик приносил Муру книги и любимый журнал ГеоргияИнтернациональную литературу. Это был тот самый Зелинский, проклятый, наверное, всеми цветаеведами, историками литературы и преданными читателями Цветаевой. Именно он напишет разгромную внутреннюю рецензию на сборник стихотворений, который Марина Ивановна подготовит для Гослитиздата: Истинная трагедия Марины Цветаевой заключается в том, что, обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям. Поэзия Марины Цветаевой потому и негуманистична и лишена подлинно человеческого содержания. И потому ей приходится, утоляя видимо стихотворческую потребность, громоздить сложные, зашифрованные стихотворные конструкции, внутри которыхпустота, бессодержательность113114. До этой рецензии у Цветаевой была надежда на публикацию своих стихов в Советском Союзе. Напечатал же Советский писатель в 1940-м ахматовский сборник Из шести книг, а за три года до этого вышла Вторая книга Заболоцкого. Да, изуродованная цензурой, но все-таки вышла. А вот Избранное Цветаевой опубликуют лишь в 1961-м, через двадцать лет после ее гибели.
Внутренняя рецензия Зелинского стала известна в литературном мире, ведь сам автор охотно читал ее своим студентам.115 В ИФЛИ, где Зелинский преподавал, он получил репутацию растленного и продажного литературоведа. Отчество Люцианович переделали в Люциферович.
Зелинскому было немного за сорок. В двадцатые годы он вместе с Ильей Сельвинским был организатором и теоретиком Литературного центра конструктивистов, в который входили Эдуард Багрицкий, Евгений Габрилович, Александр Квятковский. Позднее Зелинский, конечно же, отречется от своего увлечения левым уклоном в литературе, но с тем же Сельвинским и с Борисом Агаповым будет дружить и много позднее. Сохранился дневник Зелинскогозамечательный документ, который сам Корнелий Люцианович называл повестью уродств, проходящих мимо, оставляющих след на бумаге. Это своеобразный «портрет Дориана Грея», стареющего вместо оригинала116
Вот 2 января 1933 года Зелинский записывает разговор с Петром Замойским (Зевалкиным), бывшим председателем Всероссийского общества крестьянских писателей: Что же это делается? <> Сейчас два моих братаони теперь работают в Москве ломовыми извозчикамибежали из колхоза. Скопили в Москве по полтораста рублей, приехали к себе в деревню. Думали, детишкам что-нибудь сделают, помогутведь голые, босые все сидят. <> Дома хоть шаром покати. Ни овцы, ни кошки. Я ведь сам этот колхоз организовывал. Мне теперь стыдно и домой показываться. <> У всех наших активистов хозяйства поразорены, дети поумирали. И ведь не один этот год. Уже третий год. И всё год от года хуже. В прошлом году уже взяли из колхоза всё под метелку. Просто стон пошел.117 А три месяца спустя в редакции журнала Зелинский примет участие в травле Павла Васильева: откуда явился Васильев? Почему на 16-м году пролетарской революции, после ликвидации кулачества как класса, появляется такой поэт? Значит, не вся еще молодежь наша? <> Значит, пережитки капитализма еще сильны.118
Мур называл Зелинского мой голицынский друг, отзывался о нем как о человеке симпатичном и осторожном. Кстати, эти характеристики точны. Зелинский любил нравиться студентам, заигрывал с молодежью. А рецензия на Цветаеву была следствием той самой осторожности Корнелия Люциановича.
Поразительно, но Мур будет поддерживать с ним хорошие отношения и дальше. В 1942-м они встретятся в Ташкенте, и Зелинский объяснит Муру, будто инцидент с книгой М.И. был «недоразумением». Мур его великодушно простит119. В 1943-м он будет слушать лекции Зелинского в Литературном институте. В 1944-м вспомнит о нем в одном из фронтовых писем, попросит передать привет Корнелию Люциановичу.120
За чтением советских газет
Вернувшись с обеда, Мур читал свежую прессу. Дом творчества выписывал газеты, но другие постояльцы тоже хотели их почитать, так что раньше шести часов вечера до Мура они не доходили.121 Поэтому Цветаева ходила на станциюпокупала сыну Правду. Сама газет не читала, всегда их терпеть не могла, а Георгий еще в Париже пристрастился к ним: Газетами всю жизнь брезговала, а Муриз них пьет, и я ничего не могу поделать, ибо наш дом завален газетами, и нельзя весь деньрвать из рук.122 В Париже газеты читал и Сергей Яковлевич. Во Франции было принято интересоваться текущей политикой.
Политизированность французов удивляла консервативно настроенных русских путешественников еще в XIX веке: Здесь всёполитика, в каждом переулке и переулочкебиблиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапогитебе суют в руки журнал; в нужникедают журнал О делах Испании больше всякой хлопочет, нежели о своих собственных123, писал Николай Васильевич Гоголь в январе 1837 года. Газета по-французскиjournal. Скорее всего, Гоголь имел в виду именно газеты, а не журналы.
В конце тридцатых годов XX века газетаглавный источник сведений о мире. Телевидение было новинкой, мало кому доступной. Радио слушали все, но оно не могло заменить газет. Продавцы на улицах предвоенного Парижа торговали газетами, обходясь без магазинов и киосков. Значит, был немалый спрос. Мур писал, как по воскресным дням перед вокзалом Монпарнас соревновались в крикливом рвении продавцы газет крайних политических направлений, от коммунистической LHumanitè до монархической и антисемитской Action française. При этом продавцы мирно уживались друг с другом: драки между ними бывали редко.124
ИЗ РОМАНА АНДРЕ ЖИДА ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ: один из спорщиков сидел на скамейке и читал Action française.
<> Молинье, как и Бернар, на мгновение задерживался у той или другой группки; он делал это из вежливости: ничто в этих спорах его не интересовало.
Он склонился над плечом читавшего. Бернар, не оборачиваясь, услышал, как он говорил:
Зря ты читаешь газеты, от них только голова болит.
Читавший резко ответил:
А ты зеленеешь от злости, как слышишь о Моррасе.
Третий насмешливо спросил:
Тебе доставляют удовольствие статьи Морраса?
Первый ответил:
Мне плевать на них, но я считаю, что Моррас прав.125
Шарль Моррасмонархист и фанатичный католик, убежденный антисемит и расист. Но при этомяркий, интересный журналист, которого читали даже левые. Не соглашаться, но интересоваться и споритьэто было так естественно и для Мура, и для Мити. Но не для их советских сверстников.
Первым разочарованием Мити Сеземана в советской жизни стало отсутствие некоммунистических газет. Дело в том, что в Париже я был уже два или три года пожирателем газет, причем как правых, так и левых, и тратил на них большую часть моих карманных денег126, вспоминал он. И вот уже на другой день по приезде в Москву Митя отправился на Пятницкую, за свежей прессой. Скажите, пожалуйста, какие у вас есть французские газеты? спросил он продавца. Даже при скромном воображении легко представить себе, какое впечатление должен был произвести такой вопрос, заданный громко, среди бела дня, на московской улице в октябре тридцать седьмого года.127
Впрочем, эффект не был таким уж разрушительным. Продавец посоветовал дойти до гостиницы Балчуг (тогда она называлась Новомосковская, но в мемуарах Сеземана названа Балчугом). Это всего в нескольких минутах ходьбы по Пятницкой в сторону Москва-реки. В Новомосковской останавливались иностранцы и был газетный киоск, где теоретически можно было найти зарубежные издания. Но и в гостиничном киоске французских газет не нашлось. Продавщица, довольно бойкая, еще нестарая женщина, посоветовала Мите отправиться в книжный магазин на Пушкинской площади. Как раз в тот момент к остановке подошел автобус 6, который и доставил его на Пушкинскую площадь. Митя легко нашел отдел иностранной прессы и спросил, есть ли французские газеты. «Есть, конечно, вот, пожалуйста», и протянула мне «LHumanitè», орган французской коммунистической партии. Я обрадовался, поблагодарил и сказал, что мне хотелось бы купить и другие французские газеты. Барышня обратила на меня лучистый взор и с некоторым удивлением ответила: «А во Франции никаких других газет, кроме «LHumanitè», нет, гражданин».128
Пятнадцатилетний Митя был потрясен. Он хотел было рассказать молодой наивной москвичке, что лишь на днях покупал в Париже несколько газет, от коммунистической «LHumanitè» до правой Candide, которую ценил за острые статьи и карикатуры: Только вмешательством моего ангела-хранителя можно объяснить то, что я благоразумно воздержался от такой просветительской речи129, заметил Дмитрий Сеземан, уже взрослый, даже немолодой мемуарист. А юного Митю в 19371938-м еще долго удивляло: почему московская молодежь не обсуждает политические вопросы? Скажем, дискуссии о процессе над правотроцкистским блоком его русские сверстники предпочитали хоровое пение.
Муру еще предстоит сделать эти открытия. Пока что его возмущали соседкидочки хозяйки дома, где квартировали Цветаева и Мур: Все-таки странно. Пытался с ними говорить о международном положениини черта (курсив Георгия Эфрона. С.Б.) не знают! Абсолютно ничего не знают.130 Только позже он поймет, что международная политика в СССР интересна немногим, а о политике внутренней лучше вообще помолчать. Вряд ли нормального человека могли привлечь бесконечные статьи о подготовке очередных выборов в Верховный совет (безальтернативных, с результатами, известными заранее), о достижениях стахановцев, о соцобязательствах колхозников и битве за урожай.