Среди прочих гостей были художники Виктор Васнецов и Михаил Нестеров.
Есенин вёл себя соответственно случаю: выступал старательно, говорил мало, изображал светлого отрока.
Нестеров вроде бы должен был в Есенине узнать одного из персонажей своих великих картин, но, делая записи по итогам встречи, назвал его «слащавым».
Великая княгиня подарила поэтам по Евангелию и серебряные образки с изображениями иконы Покрова Пресвятой Богородицы и праведных сестёр Марфы и Марии.
И это тот самый Есенин, что написал антимонархические поэмы «Марфа Посадница» и «Ус»! Социалист, участвовавший в революционной работе, бегавший от жандармов по чердакам и распространявший запрещённую литературу!
Иные скажут: так не хотел на передовую, что решил поступиться убеждениями.
Дело, конечно, было не только в Есенине.
Русское общество традиционно переменчиво.
В мае 1895 года поэт Валерий Брюсов записывал: «Замечательно патриотично настроена теперь публика. На журнал, где в приложениях нет портрета государя, и не подписываются». Десять лет спустя, в 1905-м, журнал, где имелся бы портрет государя, публика сочла бы зазорным брать в руки.
Однако уже в 1913-м российская общественность участвовала в огромных праздничных шествиях в честь трёхсотлетия царского дома Романовых.
С началом войны ощущение необходимости социального примирения охватило колоссальную часть нации. Многие были искренне уверены: кровь 1905 года искуплена общей бедой 1914-го; казаки, бившие студентов нагайками, и рабочие, стрелявшие в жандармов, должны простить друг друга. И прощали ведь, и сидели в одних окопах.
Поэты старшего поколения, не так давно сочувствовавшие революции, и Брюсов, и Бальмонт, и Блок, и Сологуб, на какое-то время будто бы вовсе забыли прежний пафос.
Но и это положение вещей уже менялось: война затягивалась, патриотический подъём затухал, тем более что заметная часть литературного и журналистского истеблишмента, обитатели и держатели петроградских салонов как презирали монархию и всё с нею связанное, так и не перестали презирать.
Наконец, продолжали свою работу профессиональные революционеры и подпольщики, ещё год назад бывшие самыми близкими есенинскими приятелями.
Однако отличие Есенина и от первых, и от вторых было очевидным: более всего он болел не за европейские «образцы», как первые, и не за революцию, как вторые, но за свою крестьянскую Русь.
Он уже написал к тому времени:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою» .
Полковник Ломан пригласил Есенина в создаваемое им в те дни Общество возрождения художественной Руси, поддерживаемое царской фамилией.
На поэта это подействовало.
Если бы всерьёз существовал выбор между петроградским аристократом, разглядывающим крестьянского сочинителя в незримый лорнет, и монаршей властью, вдруг призвавшей мужика спасать трон, то Есенин всерьёз задумался бы, с кем он.
Когда Есенина начали «подавать» при дворе, он, кажется, менее всего переживал, что о нём скажут в прогрессивных кругах, зато внутренне веселился:
Эка куда тебя закатило, яблочко рязанское, перед великой княгиней стихи читаешь, не чудо ли!
Клюев же играл ещё сложнее.
Елизавета Фёдоровна Гришку Распутина ненавиделаКлюев об этом знал.
Спустя полтора десятилетия Клюев прямо сообщит: «Распутин мне дорогу перешёл. Кабы не оня был бы при царице».
Быть может, Клюев додумал эту коллизию постфактум. Но, скорее всего, этот амбициозный человек действительно видел себя в подобном раскладе. Заодно втягивал туда Есенина, ни о чём таком не ведавшего.
* * *
В середине января полковник Ломан обратился с рапортом к начальнику Генштаба, испрашивая разрешение принять 14 санитаров в команду Царскосельского военно-санитарного поезда 143.
«О лицах для означенного пополнения я войду с представлением, в зависимости от подбора людей, соответствующих потребностям поезда Её Величества, действиями коего Государыня Императрица непосредственно, ближайшим образом изволит интересоваться», писал Ломан, тем самым давая понять, что рапорт его надо удовлетворить немедленно.
Он направил в Генштаб поимённый список тех, кому предстояло пополнить санитарную команду поезда. Список был составлен не по алфавиту, и фамилия Есенина значилась третьей. Поставили бы первым или вторымбыло бы слишком заметно. Если бы разместили в нижней части списка, был риск в случае урезания численности команды быть сокращённым. Третий в списке в поезд её величества попадал наверняка.
Клюев же при помощи Ломана был определён как белобилетник, освобождённый от военной службы «вследствие тяжкой болезни».
Разрешив таким образом проблемы со службой, 21 января Клюев и Есенин возвратились в Петроград. Поселились у сестры Клюева Клавдии Расщепериной на Фонтанке, дом 149.
В последние дни января 1916-го в петроградском издательстве Аверьянова вышла, наконец, первая книга Есенина «Радуница»: 32 стихотворения и поэма «Микола».
Книжка стоила 70 копеек. В феврале «Радуница» продавалась уже не только в столицах, но и в Ростове-на-Дону, Саратове, Одессе и Харькове.
Есенину выдали 50 авторских экземпляров.
Радость, ни с чем не сравнимая.
Ах, как жаль, что Гриша Панфилов умер.
Первую дарственную надпись Есенин делает учителю из Спас-Клепиков Евгению Хитрову.
Следующие две книжки были подписаны женщинам. Но не Изрядновой, не Сардановской, не Бальзамовой, и даже не Столице, а тем дамам, что написали о нём две первые в его жизни статьи: Зое Бухаровой и Зинаиде Гиппиус. «Дорогой, но проборчивой с низким поклоном»такие слова написал ей.
Перед намистрого хронологический отбор, где он отмечает всех самых важных людей на его пути: учитель (1909-й), приветившая в Петрограде Бухарова (март 1915-го), Гиппиус (апрель 1915-го).
Критика на «Радуницу» была самая замечательная.
Позже в автобиографии Есенин вычленит из всего написанного критиками по поводу его первого сборника только самое главное или самое нужное: «Все в один голос говорили, что я талант».
И далее, отбив абзац, чтобы врезалось в зрение, отчеканит: «Я знал это лучше других».
Но были и обидные рецензиик примеру, статья «Господа Плевицкие» историка литературы Николая Лернера. Плевицкая, как мы помним, была тогда самой знаменитой исполнительницей народных песен. Уже само название статьи звучало унизительно. Автор относил Клюева и Есенина к «патриотам-стилизаторам», «до мозга костей» пропитавшимся «невыносимым националистическим ухарством» и плывущим «в мутной струе отравляющего наши грозные дни шовинизма». Где-то в тексте рецензии было явно потеряно слово «погромщики».
В «Радуницу» не вошло очень многое из написанного Есениным и к тому времени опубликованного.
Сборник открывался «маленькой поэмой» «Микола»никогда не относившейся к числу самых известных его вещей, но по-настоящему радостно-религиозной.
Характерно, впрочем, что в те же дни в гостях у писателя Григория Гребенщикова Есенин читал её с папироской в зубах. Снижал пафос.
Зато в первое издание «Радуницы» не вошли ни «Марфа Посадница», ни «Ус» (по цензурным соображениям), ни даже классическая «Русь», которая появится лишь в переиздании 1918 года.
Не было там и большинства «детских» стихотворений Есенина, которые вскоре попадут в различные антологии и многие буквари. Но тут причина другая: он тогда надеялся издать отдельную детскую книжку «Зарянка»увы, не получилось.
* * *
Есенин с Клюевым решают повторить трюк со ссудой, для чего ими сочиняется жалобное письмо в комиссию по оказанию помощи нуждающимся учёным и литераторам при Академии наук.
«Мы, поэты крестьяне Николай Алексеевич Клюев и Сергей Александрович Есенин, почтительнейше просим комиссию помочь нам в нашей нужде. Нужда наша следующая: мы живём крестьянским трудом, который безденежен и, отнимая много времени, не даёт нам возможности учиться и складывать стихи».
Кажется, они хохотали, сочиняя это. Пожалейте, добрые господа, самородков, которые стихи не пишут, а складывают и при этом ещё желают учиться; но весна и сев не дают заняться ни первым, ни вторым.
Запросили они по 300 рублей.
По 300 академики им не дали.
Дали на двоих 60. Есенину досталось 20.
Зато со службой всё, насколько возможно, шло на лад.
11 февраля 1916 года 1-е отделение мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба дало Ломану ответ: «Последовало Высочайшее соизволение на перечисление в санитары»далее семь фамилий, и седьмаяЕсенин.
Отдельно про Есенина было прописано, что призыву он подлежит в Петрограде, а служить будет, как и все остальные, в военно-санитарном поезде 143.
Таким образом, Есенин на тот момент даже призван ещё не был и санитаром под непосредственным началом Ломана его определяли в обход всех правил.
5 апреля Ломан вызвал новоопределённого Сергея Есенина в Царское Село для начала прохождения службы.
Перед отбытием успели заглянуть к Городецкомупомириться: он тоже собирался на фронт.
Вид у обоих, запомнит Городецкий, был чересчур франтоватый: шикарные поддёвки, старинные кресты на груди, лоснящиеся сапоги.
Пришлось, напишет Городецкий, выслушивать «медоточивые» речи Клюева.
15 апреля Есенин и Клюев читали свои стихи в зале Тенишевского училища; помимо них выступали Анна Ахматова, Михаил Кузмин, Георгий Адамович, Георгий Иванов, Рюрик Ивнев, Осип Мандельштам
Толпились все в гримёрке, сменяли друг друга на сцене.
Вообразите только:
Господа, кто у нас после Есенина?
После Есенина должна корова выходить, шёпотом цедит Кузмин. Но она покурить вышла, волнуется.
Слышащие это Иванов и Адамович смеются в кулачки.
Клюев неприязненно косится на них, но молчит.
Так кто идёт, дорогие наши, Ахматова? Или была уже? Мандельштам? Осип Эмильевич, просим!
Нет, невозможно вообразить.
16 апреля Есенин получил на руки воинские документы и обмундирование: на погонах вензель с буковкой «А», ниже ещё четыре буквы «ЦВСП» и цифра «143»; всё вместе означает Царскосельский военно-санитарный поезд 143 императрицы Александры Фёдоровны.
20 апреля явился к месту службы. Его определили в шестой вагон.
В этом вагоне, кроме него, служили фельдшер Иконников и ещё три санитараГречишников, Ежов и Зубин. Готовая стихотворная строчка! Но Есенин о своей службе не напишет ни слова.
Поезд состоял из двадцати одного вагона: синих, с белыми крышами, очень комфортабельных.
Имелся специальный вагон на случай, если император или члены августейшей семьи решатся в нём поехать: салон-столовая, спальня, кабинет.
Перед отправкой поезд посетила императрица Александра Фёдоровна с дочерьми.
27 апреля состав тронулся.
Был определён маршрут: ПетроградМоскваКурск БелгородХарьковМелитопольЕвпаторияСевастопольСимферопольЕвпатория. Целью было доставить в Крым на лечение раненых из петроградских госпиталей.
Затем поезд должен был выдвинуться к линии фронта.
Настроение у Есенина было несколько взвинченное. Приятелю Мише Мурашёву отписал: «Живи, чтоб всем чертям было тошно, и поминай меня».
* * *
Есенин ухаживал за ранеными. Выносил-приносил утки, таскал грязное бельё в стирку, стираное возвращал. Следил за чистотой и порядком в поезде.
К 2 мая добрались до Севастополя. Там поезд посетила великая княгиня Ксения Александровна, ехавшая своим путём из Петрограда в крымское имение. Позавтракала вместе с персоналом в вагоне-столовой.
В ночь на 5 мая поезд направился за ранеными на Юго-Западный фронт по маршруту СимферопольСинельниковоЛозоваяПолтаваКиев.
7 маяуже в Киеве, прибыли в полдень, а в пять вечера вся команда отправилась в Киево-Печерскую лавру на всенощную.
Сразу после неё, в ночь, выехали в Ровно и спустя сутки были там. От Ровно было совсем недалеко до передовых позиций.
10 мая на станции Клевань поезд принимал раненых, только что с поля боя: одного офицера и 125 нижних чинов.
На следующий день15 раненых на станции Здолбуново. В тот же деньна станции Кривин ещё 100 человек.
Поезд наполнился ужасом, кровавыми тряпками, криком, смрадом.
В один из дней угодили под налёт австрийской авиации.
Синие крыши сразу же перекрасили в защитный цвет.
12 мая вернулись в Киев, выгрузили раненых.
13 мая поезд уже был на станции Бахмач. Характерно, что военнослужащим вменялось в обязанность во всякое свободное время посещать богослужения. 14 мая в Бахмаче Есенин присутствовал на всенощной и на Божественной литургии.
14 мая поезд на станции Жлобин. Снова всенощная, литургия.
Около недели Есенин пробыл непосредственно на линии фронта. Несколько раз ассистировал при операциях, навсегда запомнив молодого офицера, который пел, когда ему ампутировали ноги.
Эта офицерская песня и отрезанные ноги с белыми пальцами, торчащими из окровавленного таза, приведут к очередному серьёзному крену в его политических убеждениях.
В «Анне Снегиной» будет коротко и зло сказано об этих чувствах: «Я понял, что яигрушка, / В тылу же купцы да знать», «Прохвосты и дармоеды / Сгоняли на фронт умирать»
В дороге у Есенина случился приступ аппендицитаи он сам угодил на операционный стол.
Отлежался после операции совсем немного; зная, что поезд тащит сотни покалеченных, обезноженных, ослепших, контуженных, на вопрос, как себя чувствует, ответит: нормально чувствую, и вернётся к службе.
16 мая поезд вернулся в Царское Село.
Развернулисьи обратно.
1 июня снова были в Киеве.
3 июня в Шепетовке приняли 437 человек, в основном тяжело раненных.
Следом Казатин, Новоселицы, Могилёв-Подольский на Днестре, Окница, станция Новоселицы на границе России, Румынии и Австро-Венгрии. Именно там была сделана известная фотография команды поездас Есениным, полулежащим на переднем плане.
Если рассмотреть остальных санитаров и фельдшеров, заметно, что почти все они усаты и только тот, что оказался ближе всех к объективу, безус и оттого выглядит самым юным.
9 июня поезд вернулся в Киев, и его посетила вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Зашла в перевязочную, где раненые лежали на столах, и пожелала всем скорейшего выздоровления.
Конотоп, Курск, раненые, всенощные, утки, перевязки, операции, всенощные, умершие до операции, умершие во время операции, умершие вскоре после операции, перевязки, кровавые тряпки, тазы с конечностями И снова, 12 июня, Москва, а на следующий деньЦарское Село. Есенин получил отпуск на 15 дней.
* * *
16 июня Есенин встретился с поэтом Пименом Карповым.
Он был старше Есенина на девять лет. Родом из Курской губернии, из старообрядческой семьи. В 1905 году занимался пропагандой среди крестьянства, в 1907-м его арестовали; сидел в тюрьме в Рыльске, бежал, поселился в Финляндии.
Карпов публиковался с 1906 года, и Есенин точно его читал и заметил.
Сравните хотя бы карповское, написанное в 1914-м:
Я странник опальный
Из чащи глухой,
Крещу беспечальной
Заклятья звездой
с есенинским, написанным годом позже:
Я странник убогий.
С вечерней звездой
Пою я о Боге
Касаткой степной
В литературу Карпов пришёл примерно той же дорожкой, что Клюев и Есенин, желая заслужить внимание петербургских патентованных ценителей; но результат у него получился куда более обидным, чем в случае с Есениным.
Его роман «Пламень» (вышел в 1913 году) заметил Блок, спокойно констатировав, что главная его темараспря между дворянской интеллигенцией и народом: «из Пламени нам придётся, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России» Тираж книги, впрочем, был изъят и уничтожен по требованию цензуры.
О своих петербургских впечатлениях Карпов высказывался более чем определённо: «Я ещё не был достаточно обтёсан и известен, чтобы с суконным рылом вписаться в калашный ряд и претендовать на свою долю пирога. Но нет-нет и заглядывал туда незваным гостем (а незваный гость, как известно, хуже татарина). Генералы и старые поэтыэто были всё маститыеБальмонт, Фёдор Сологуб, Тэффи, Уманов-Каплуновский, Зинаида Гиппиус, Мазуркевич и много другихсмотрели на меня, как на туземца. Кое-кто советовал даже поступить в младшие дворники или в трубочисты, чтобы иметь свой хлеб и не подавиться»
В Первую мировую Карпов служил рядовым 1-го запасного пехотного полка, где продолжал вести революционную агитацию теперь уже среди солдат.