Есенин подарил Карпову «Радуницу» и подписал свою фотографию:
«Друг ты мой, товарищ Пимен, кинем мы с тобою камень в небо, кинем. Исцарапанные хотя, но доберёмся до своего берега и водрузим свой стяг, а всем прочим осиновый кол поставим».
Даже этого посвящения достаточно, чтобы понять, о чём они говорили тогда.
«В Петроград приедешь, одна шваль торчит», писал в те дни Есенин Клюеву.
Они чувствовали себя чёрной костью и были раздражены, что власть идёт на поводу у вульгарного западничества, чуждого и ненужного народу.
Проводниками мужицкой правды, и не без оснований, они считали себя.
«Английско-франко-немецкая перечница сыплет в русскую медовую кутью зелёный перец хамства, пинкертоновщины, духовного осотонения, писал Клюев. Вербовка под стяг Сатаны идёт успешно. Что же нерушимая стена, наш щит от всего этого. Ответ один: наша нерушимая стенарусская красота».
Именно об этом в 1916 году Есенин говорил:
Не в моего ты Бога верила,
Россия, родина моя!
Ты как колдунья дали мерила,
И был как пасынок твой я.
Боец забыл отвагу смелую,
Пророк одрях и стал слепой.
О, дай мне руку охладелую
Идти единою тропой
Россия скоро даст ему руку. Только не охладелую, а раскалённую.
* * *
С 19 по 27 июня Есенин в Константинове.
Аня Сардановскаятак совпалоприехала.
А следом и отец из Москвынавестить дом, повидать сына.
В своих перемещениях через половину Европейской России не написавший ни строчки, Есенин сочиняет нежнейшие, классические стихи:
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной
Гуляли с Анейво ржи, по тропиночке; кажется, он попытался пристать, она снова отказала
Она не обиделась, он не рассердился; продолжили общаться.
Родители на Сергея смотрели, как напишет сестра Катя, «тревожно». Не столько даже потому, что он служил в армии и при иных обстоятельствах мог из санитарного поезда угодить в окопы.
Уж больно высоко взлетел, сказал отец, а мать поддержала.
Запомнившая эту фразу Катя не поясняет, что́ стояло за этими словами, но гадать здесь особенно нечего: все есенинские предки были крестьяне, никогда и близко не приближались к царской фамилии. А Сергей читал им стихи, пил с ними чайи они на него смотрели, его слушали и даже принимали участие в его судьбе.
Есенин привёз домой подарки великой княгини Елизаветы Фёдоровны. Родители спрятали образки и Евангелие подальшекак улики встреч, здравого крестьянского объяснения не имеющих.
О таком и соседям не расскажешьникто не поверит.
А если эта княгиня спросит о своих подарках? Чем он может отплатить?
Почему он им вообще понадобился? Только потому, что ловко складывает слова?
Но такому и поверить нельзя!
Мать с отцом обсуждали происходящее и никак не могли прийти к ясности.
Есенин и сам был тревоженто ли из-за скорого возвращения в санитарный поезд, то ли из-за таинственного поведения Клюева.
По дороге обратно в Петроград только об этом и думал.
Николай развёл всю эту, как Есенин назвал, «политику»: великая княгиня, княжны, Григорий Распутин, перешёптывания с Ломаном, тайны, недомолвки
Дошло уже до того, что самого Клюева в иных кругах начали называть «новым Распутиным», предполагая, что он станет следующим фаворитом при дворе.
И в этот самый момент Клюев явно отстранился от всей этой придворной суеты и пропал.
* * *
Уже в Петрограде Есенин узнал, что переведён по штату в состав колонны санитарных повозок, место которыхна передовой.
Дурные предчувствия сбывались!
Однако вместо того чтобы отправить Есенина к передовой, куда вся колонна уже отбыла, Ломан оставил его в Царском Селе при Феодоровском государевом соборе.
Полковник продолжал свою игруготовил встречу Есенина с императрицей и великими княжнами.
Вызывая Есенина к себе, Ломан терпеливо объяснял ему, как следует себя вести с Александрой Фёдоровной.
Отношения полковника и солдата находились далеко за пределами субординации. Есенину позволялись вещи немыслимые.
Как-то заехал к Сергею в гости Михаил Мурашёв. Сидели в казарме (что запрещено), и в этот момент зашёл Ломан.
В таком случае солдату положено встать, доложить, объясниться, почему в казарме посторонний.
Вместо этогои явно не в первый разЕсенин легко попросил:
Господин полковник, дайте записочку, хочу угостить друга!
Полковник тут же выдал записку: отпустить Есенину за наличный расчёт одну бутылку вина и две бутылки пива. Подумал и исправил единицу на четвёрку, а двойку, приписав впереди единичку, на «12».
В стране, между прочим, действовали ограничения на продажу спиртного.
Пить отправились в ту клетушку Феодоровского собора, где Николай II обычно исповедовался у своего духовника.
Выбрал место из явного хулиганства, не без бравады демонстрируя, что ему всё сходит с рук.
Один из современников уверял, что Ломан хотел Есенина «привить ко двору».
Литератор Вера Гедройц, служившая тогда старшим ординатором Царскосельского и Павловского госпиталейпридворным хирургом, пошла ещё дальше, описывая ситуацию так: «из него пытались сделать придворного поэта казалось иным, что стрелка истории колеблется оттого, что на одной чашке весовзлой Распутин, а на другой Есенинсветлый и благостный»
Желая влиять на императрицу, Ломан, скорее всего, действовал с ведома Елизаветы Фёдоровны, к которой был ближе и которая, возможно, желала уменьшить влияние Григория Распутина на сестру и государя.
В преддверии высочайших визитов Ломан попросил Есенина написать что-то о царских особах. Скажем, о княжнах.
Есенинская муза всегда была малоуправляема и стихийна: мастер высочайшего уровня, писать на заказ он категорически не умел.
Сочинил Есенинможно сказать, вымучилтолько одно стихотворение, в последний момент.
В остальном делать было совершенно нечего. Отцу, вернувшемуся в Москву, он писал: «Слоняюсь, как отравленный, из стороны в сторону без дела и мешаю то столяру, то плотникам».
Единственным занятием Есенина было помогать фельдшерам в канцелярии составлять списки больных и заполнять продовольственные карточки. Бывало, его несколько дней кряду не вызывали, и он валялся в своей комнате, читал (в то время он был влюблён в сочинения Джека Лондона).
Отписал Сардановской извинительное письмо: «В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую».
И далее: «Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой».
Наконец: «Прости, если груб был с тобой, это напускное Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя».
Аня вполне остроумно ответила: «Спасибо тебе, пока ещё не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь».
Видно, что оба повзрослели. Есенина уже не ломало от подросткового желания говорить взрослым голосом, неизбежно впадая в позёрство. Вместо этого явился спокойный, с ясным умом, парень, повидавший кое-что и сделавший свои выводы.
С Анной у них явно имело место взаимное чувствоне самое сильное, но скреплённое общей памятью юности.
В сущности, они могли бы сойтись. Может быть, запаса детского идеализма хватило бы на чуть больший срок, чем во всех последующих есенинских романах и Любовях.
* * *
В тот год у Есенина появился ещё один добрый товарищ, под стать Пимену Карпову, только молодой. Звали его Алексей Ганин, родом из деревни Коншино Кадниковского уезда Вологодской губернии.
Но если с Карповым дружить было сложносказывалась разница в годах и в опыте, то с Ганиным сошлись легко.
Он был горячий, вдохновенный, обожал Россию, а к некоторым народам, её населявшим, присматривался очень строго: например, еврейский вопрос волновал его необычайно.
Новый товарищ твердил о масонах, Есенин отмахивалсяему казалось, что ответы надо искать не здесь.
По профессии Ганин был медиком, в 1914-м окончил училище, тогда же его мобилизовали. Служил в Николаевском военном госпитале, но к июлю 1916-го по состоянию здоровья демобилизовался. Поэт он был неровный, но иногда получалось хорошо:
Орлица-мысль, игривей зяблика,
за море в глуби уплыла
и солнцезолотое яблоко
в горящем клюве принесла.
Есенин признал в нём своегои по характеру, и по стилистической походке в поэзии, и по гражданскому настрою: Ганин был, с одной стороны, легче и улыбчивее, чем Карпов, а с другойкуда жёстче и упрямее в принципиальных для него вопросах.
В июле, 17-го числа, демобилизованный Ганин и отпросившийся на три дня у Ломана Есенин поехали в Вологду. Ганин имел знакомства в местном издательстве и заверил Есенина, что ту самую, запрещённую цензурой, поэму «Галки» будет возможно напечатать там.
Помимо «Галок», «Уса» и «Марфы Посадницы», которую даже Горький, взявшись её опубликовать, протолкнуть в печать не смог, под цензуру попало написанное Есениным тем же летом детское стихотворение «Исус младенец», запрещённое духовным цензором протоиереем Павлом Лахостским. Согласно сюжету стихотворения, маленький Боженька, накормив птиц кашей, проголодался сам и заплакал. Услышавший плач аист унёс его в своё гнездо. Пречистая Дева, отыскав сына, с той поры повелела аистам приносить в семьи малых деток. Цензуре показалось, что с христианским здесь перемешано слишком много языческого.
С «Галками» тоже ничего не вышло: в местном издательстве им дали совет обратиться в Московский цензурный комитеттам-де не так строго судят, как в Петрограде; если Москва разрешит, тогда опубликуем.
Есенин оставил автограф поэмы у вологодских издателей; с тех пор эта рукопись считается утерянной.
Вернулся Сергей за считаные дни до одного из тех мероприятий, ради которых Ломан избавил его от передовой.
21 июля полковник Ломан отдал приказ: «По случаю тезоименитства Её Императорского Высочества Великой княжны Марии Николаевны в Лазарете будет устроено увеселение поздравительные приветствия скажут В. Сладкопевцев и С. Есенин, Русь прочтёт С. Есенин». Следом, согласно программе, выступали карлики, чародей, китайцы, скоморохи и балалаечник.
Императрица и народ!
Константиновский паренёк, карлики, китайцы, пересмешники, балалаечникивсё вперемешку.
Представление было намечено на 22-е число, но есенинское стихотворение, посвящённое великим княжнам, в программе ещё не значилось.
В тот же вечер он, наконец, сочинил желаемое полковником Ломаном: «Приветствует мой стих младых царевен»
Стихи почти проходные; слова подворованы:
Где тени бледные и горестные муки,
Они Тому, Кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их грядущей жизни час
Однако жуткий, пророческий финал стихотворения придал ему совсем иное звучание:
Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.
О помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.
Вспомнил ли Есенин эту строфу, эту увиденную им «неодолимую силу», поведшую царевен по скорбной дороге, когда в советских газетах прочёл известие о казни царской семьи?
Ломан страшных предзнаменований в стихах не увидел и к чтению их одобрил.
22 мая прибыли императрица Александра Фёдоровна и великие княжны Мария и Анастасия.
Текст посвящения княжнам успели выполнить славянской вязью на листе плотной бумаги, украшенном орнаментом.
В иные времена это посвящение могло дорого ему обойтись.
«Значит, Сергей Александрович, вы говорите, что участвовали в революционной работе и с восторгом приняли Октябрьскую революцию? А вот это что у нас такое, не можете объяснить?»и листом эдак в воздухе перед лицом махнули бы, пока Есенин сидел бы с пылающим от прихлынувшей крови лицом.
«А вот у нас ещё и подарочный, специально переплетённый в чёрно-белую набойку, с надписью, экземпляр вашей книги Радуница. С вашей, смотрите, Сергей Александрович, дарственной надписью гражданке Романовой Александре Фёдоровне. Напомнить, что вы ей написали?»
Предваряя скоморохов и чародеев, Есенин прочёл посвящение княжнам и «Русь».
Александра Фёдоровна обменялась с ним несколькими фразами.
Много позже Есенин рассказывал очередной своей пассии, как после выступления они спрятались на чёрной лестнице с Настенькой Романовой, царевной. Есенин читал ей стихи, и они целовались. Нацеловавшись, Есенин признался, что с утра от волнения ничего не ел. Царевна сбегала на кухню, раздобыла горшочек сметаны«а вторую-то ложку попросить побоялась». Пришлось есть сметану одной ложкой поочерёдно.
В «Исповеди хулигана» Есенин опишет, как в детстве по очереди с пегим псом кусал краюху хлеба, «ни капельки друг другом не погребав». Анастасия здесь, кажется, выступает в роли того самого пса; просто есть с ней хлеб было бы слишком прозаичным. С царевнамитолько сметану.
Догадываясь, что эта история однажды может всплыть, в автобиографии 1923 года Есенин коротко сообщит: «По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. Она после прочтения сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия».
Мог бы сказать: грустното, что с вами случится. Грустнее не бывает.
* * *
Позже Есенин придумает другую историю: якобы от него потребоваливидимо, Ломаннаписать цикл стихов в честь царской фамилии, он отказался и за это угодил в дисциплинарный батальон.
Тоже не было.
29 августа Есенин, возвращаясь из Петрограда, из очередной своей, неизвестно какой по счёту, увольнительной, опоздалсудя по всему, не менее чем на сутки. Ломан, и так прощавший своему подопечному слишком многое, а сделавший для него ещё больше, отправил его под арест. Не за отказ восславлять императора и императрицу, а за банальное опоздание, и не в дисциплинарный батальон, а на общих основаниях с другими солдатами, которые давно заметили, что он службой себя не утруждает, спит сколько хочет, а вино и пиво ему выдают по первому требованию.
Мурашёву Есенин написал, что пробыл под арестом 20 дней, но и это неправда.
Впрочем, его отсутствие никак не могло сказаться на порядке службы. В строю он или нет, никто, кажется, и не заметилего не для этого держали.
Просил Ломан о другом.
Если вы, Сергей Александрович, напишете стихи о Феодоровском соборе, то я готов поспособствовать выходу сборника с этими стихами.
С той же просьбой Ломан обратился и к Николаю Клюеву.
Клюев и за себя, и за Есенина ответил полковнику цитатой из древней рукописи: «Мужие книжны, писцы, золотари заповедь и часть с духовными приемлют от царей и архиреев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми».
Явственно намекнул: допустите нас в самые высокие покои, усадите рядом с императором и императрицейи тогда мы напишем «про аромат храмины Государевой».
«Дайте нам эту атмосферу, и Вы узрите чудо, писал Клюев. Пока же мы дышим воздухом задворок, то, разумеется, задворки и рисуем. Нельзя изображать то, о чём не имеешь никакого представления».
Наглость удивительная!
Что сделал в ответ Ломан? Пообещал Есенину, что отправит его в окопы?
18 сентября он обратился к заведующему канцелярией её величества с просьбой облагодетельствовать подарками Есенина и Сладкопевцева.
Тем временем Есенинявно не из-под арестаподал прошение в Литературный фонд оказать ему «вспомоществование» в 150 рублей, так как он, «находясь на воинской службе», «ходит в дырявых сапогах» и «часто принуждён» «голодать и ходить оборванным».
Прочёл бы это Ломан, чуть ли не лично выдававший Есенину новую форму!
На фотографиях того временис Клюевым, например, сделанной на той же неделе: он в форме с иголочки, а Николай с восьмиконечным дониконианским крестом на груди, Есенин выглядит на удивление здоровым и ухоженным.
Но если можно получить 150 рублейотчего бы не попросить?
Арест для Есенина закончился тем, что 25 сентября он пригласил в Царское Село на свои именины Михаила Мурашёва, а 30-го уже снова был отпущен в увольнительную и вместе с Пименом Карповым читал стихи на квартире того же Мурашёва.
В октябре ему был вручён подарок императрицызолотые часы с цепочкой.
* * *
3 ноября Есенин получил у Ломана очередную увольнительную, теперь уже на 16 дней, и поехал в Москву, а оттуда в Константиново. Хотел было взять часы с собой, но только вообразил себе, что скажет: «а вот, мама, золотые часы от императрицы в подарок», и ответ схватившейся за сердце матери: «Сынок, да что ты такое говоришь, Христос с тобой!»и раздумал.