Кажется, она уже знала, чего хочет.
Зато Свирская, присмотревшись к происходящему, вдруг отказалась ехать, то ли предпочтя партийную работу, то ли догадавшись, что её зовут просто за компанию, в то время как оба поэта смотреть будут мимо неё. Женщины в этом смысле более чутки.
Не то что несчастный Алексей.
* * *
Есенин с Клюевым выступают на митингах, ищут себе применения, ждут, когда их позовутно кто? и куда?
В апреле, 13-го числа«Вечер свободной поэзии»; Есенин читает «Марфу Посадницу», которая несколько дней назад была, наконец, опубликована в «Деле народа».
Что делал он у эсеров, первым лучше всех понял всё тот же Ходасевич, но уже в эмиграции. В 1926 году Ходасевич расскажет: «Уже пишучи патриотические стихи и читая их в Царском, он в той или иной мере был близок к эсерам. Недаром, уверяя, будто отказался воспеть императора, он говорит, что искал поддержки в ИвановеРазумнике. Но дело всё в том, что Есенин не двурушничал, не страховал свою личную карьеру и там, и здесь, а вполне последовательно держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдёт революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнёт к тем, кто первый подожжёт Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жаром-птицею возлетит мужицкая Русь. После февраля он очутился в рядах эсеров. После раскола эсеров на правых и левыхв рядах левых, там, где крайнее с теми, у кого в руках, как ему казалось, больше горючего материала. Программные различия были ему не важны, да, вероятно, и мало известны. Революция для него была лишь прологом гораздо более значительных событий».
Ходасевич разве что подбирает слова чуть более резкие, чем стоило бы. Едва ли Есенин желал «пустить красного петуха»он ратовал за великое обновление.
В апреле 1917-го Есенин пишет первую из цикла революционных «маленьких поэм»«Певущий зов». Она преисполнена невиданного миролюбия:
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало
Есенин проповедует, что кончилось время «кровожадного витязя»:
Не хочу твоей победы,
Дани мне не надо!
Все мыяблони и вишни
Голубого сада.
Все мыгроздья винограда
Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла, и света!..
Есенин весь в ожидании благодати. Какие уж тут «поджоги»
Даже противникане военного, но духовногов этой поэме он себе выбрал совершенно неожиданного:
Сгинь ты, а́нглийское юдо,
Расплещися по морям!
Наше северное чудо
Не постичь твоим сынам!
Не познать тебе Фавора,
Не расслышать тайный зов!
Отуманенного взора
На устах твоих покров.
Но знайте,
Спящие глубоко:
Она загорелась,
Звезда Востока!..
Причём поначалу «юдо» было «железное», но поэт решил уточнить его «национальную принадлежность».
Едва ли здесь можно вести речь об англофобии Есенинав Англии он не был и окажется позже только проездом. Тут иное: Англия для негосимвол западничества и вообще всего чуждого.
Англия тогда была союзницей России в противостоянии с Германией. Но для Есенина война уже закончилась, он об иных противостояниях мыслил.
«Звезда Востока» загорелась, конечно же, над Россией, онаВосток. Антизапад, антианглия, антиевропа.
Всё упрямей, всё напрасней
Ловит рот твой темноту.
Нет, не дашь ты правды в яслях
Твоему сказать Христу!..
обличает Есенин Англию, не столько реальную, сколько метафорическую, какую-то особую, заслуживающую обличения, несколькими строками ниже именуемую «Содомом».
В течение как минимум сотни последующих лет эти строки Есенина могли казаться горячечным постфевральским бредом; но на новом витке истории в них приходится удивлённо вглядываться.
Следующая поэма революционного цикла«Товарищ»написана в марте 1917-го.
В ней, за год до появления «Двенадцати» Блока и поэмы Белого «Христос воскрес», в революционную Россию является Христосв образе младенца. Знаменательно, что в поэме он назван и Исус, и Иисус, то есть используется и новая форма имени, и старообрядческая. Иисус он, согласно Есенину, в младенчестве, а как БогочеловекИсус.
В «Товарище» младенца Иисуса во время расстрела на Марсовом поле убивает пуля.
«Слушайте: / Больше нет воскресения!»пишет Есенин; однако завершает поэму так:
Но спокойно звенит
За окном,
То погаснув, то вспыхнув
Снова,
Железное
Слово:
«Рре-эс-пу-у-ублика!»
Освобождение человечествавот воскресение.
Спустя год эта «маленькая поэма» станет очень востребованной: её будут читать на сотнях площадок по всей стране, и многочисленные артисты начнут соревноваться в её исполнении.
В революционных поэмах Есенина присутствует ощущение весенней сумятицы, веры в невозможное, будто ветром раскрытых страниц Библии, начинающегося ледохода, солнцапоэт будто хватает слова и блики на лету.
Но то, что у него, в едва ли не первой русской революционной поэме, убивают младенца Христа, говорит о многом.
И, наконец, ещё одно: Есенин, который мог целую жизнь окормляться вокруг своей крестьянскойсовершенной и поразительнойлирики, неожиданно совершил радикальный слом творческой манеры.
Вместо «Ой, купало, ой, купало, / Погорают мох и пни», табунов, Танюши, которой нет краше в селе, покосовявились библейские, космические, политические метафоры, разностопная строфика, совершенно иной, многократно обогащённый словарь, новая, явственно предвещающая имажинизм, образность. Он словно бы бежал по лугу и вдруг, раскинув крылья, западая то в одну сторону, то в другую, ничего поначалу не разбираяни пути, ни земли, ни занебесья, полетел. И, жмурясь на ветру, увидел своё отчее полесверху. И всё предстало иным.
Полю не было предела. Оно теперь уходило куда-то не за горизонт, а за край человеческой истории.
* * *
Перед самой революциейочень вовремяИванов-Разумник задумал альманах «Скифы».
На мысль о древнем воинственном народе, обитавшем меж Доном и Днепром, как о прямых предках русских, Иванов-Разумник набрёл, читая Александра Герцена, который однажды написал: «Я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призваниевозвещать ему его близкую кончину».
В 1917-м это перестало быть пророчеством и обернулось действительностью.
Вокруг «скифского» движения объединились литераторы, большинство которых вскоре примет большевиков, что закономерно: с одной стороны, Брюсов и Белый, с другойКлюев, Ганин, Орешин, Есенин, зазывавший туда ещё и Ширяевца.
Также к «скифству» были близки прозаики Алексей Ремизов, Михаил Пришвин и Ольга Форш.
Оформлением их сборников будет заниматься художник Кузьма Петров-Водкин.
«Скифский манифест» гласил: «То, о чём ещё недавно мы могли лишь в мечтах молчаливых, затаённых мечтах думатьстало к осуществлению как властная, всеобщая задача дня. К самым заветным целям мы сразу, неукротимым движением продвинулись на пролёт стрелы, на прямой удар. Наше время настало»
Есенин осмысленно воспринимал «скифство» как антитезу западничеству.
В июне 1917 года он писал Ширяевцу: «Мы ведь скифы, принявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова, поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина».
В этой есенинской цитате с прозорливостью, вызывающей почти болезненные ощущения, выявлено идеологическое противостояние, так или иначе, на век вперёд.
Постепенное принятие революции в случае Алексея Толстого, Вячеслава Шишкова, Алексея Чапыгина, Велимира Хлебникова, Василия Каменского, так или иначе, имело в основании «скифскую» подкладку.
Исторические скифы были для всех вышеназванных, скорее, метафорой. Скифская удаль и свободолюбие чаще всего ассоциировались с русским казачеством, обитавшим в тех же географических пределах. Посему упомянутый Есениным «костёр Стеньки Разина» не случаен. Скифское наследство проросло в бунтарской истории, богато опоэтизированной народом.
Вослед за народом для скифствующих литераторов пришло время обратиться к той же теме.
К тому времени Василий Каменский уже был автором романа о Степане Разине; Алексей Толстойпрекрасного, хотя и не панегирического, стихотворения о том же персонаже. Впоследствии о Разине Велимир Хлебников напишет поэму, Алексей Чапыгинроман, Алексей Ремизовпьесу. У Есенина, мы помним, уже имелась «маленькая поэма» «Ус» о разинском сподвижнике, а у Ширяевцацикл «песен» о всё том же Стеньке. Вскоре множество стихов о Разине и Пугачёве сочинит Пётр Орешин. В свою очередь, у Вячеслава Шишкова будет трёхтомный роман о Емельяне Пугачёве, у Ольги Форшкиносценарий о нём же, а у Есенинадраматическая поэма «Пугачёв». Каменский, помимо романа, напишет поэмы и про Степана, и про Емельяна.
Характерно, что Блок в августе 1917 года в дневнике апеллировал к тем же символичным для него именам: «И вот задача русской культурынаправить этот огонь на то, что нужно сжечь: буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор»
Для сравнения попытайтесь вообразить, что о Разине пишут Мережковский или Гиппиус, Ходасевич или Адамович. Невозможно!
В этом смысле Разинпо Пушкину, «единственное поэтическое лицо России»как ни странно, фигура показательная; отношение к нему легко выявляет условных «красных» и условных «белых».
Кажется, что при иных обстоятельствах к «скифству» так или иначе могли прийти и Николай Гумилёв, и даже Анна Ахматова, и тем более Марина Цветаева, которую тоже, не забудем, по-своему влекла разинско-пугачёвская тематикав 1917 году она написала цикл стихов «Стенька Разин». Но логика их судеб развивалась иначе: монархическое чувство, жалость к растоптанному победили не только в цветаевском случае, но и в гумилёвском. Поэт должен принимать сторону униженных; проблема только в том, что для Есенина и прочих «скифов» изначально униженным был народ и никаких поводов передумать они не видели.
Первый альманах «Скифы» был готов ещё в конце 1916 года, но вышел только в июле 1917-го.
Специально для второго альманаха Есенин пишет «Октоих»очередную «маленькую поэму» о революции случившейся и грядущей.
Зачин её являет настроение Есенина той поры:
О родина, счастливый
И неисходный час!
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз
Не менее поразителен финал поэмы:
«Вострубят Божьи клики
Огнём и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп.
И вывалится чрево
Испепелить бразды
Но тот, кто мыслил Девой,
Взойдёт в корабль звезды».
В последней строке Есенин говорит о Фаворском свете, знаменующем обетование грядущих человеческих судеб. Свет этот на иконах «Преображение Господне» почти всегда изображается как звезда над Спасителем.
Но здесь различимо ещё и пророчество о выходе человека в космос: млечный пуп прокусят и сядут в корабльправда, благословясь именем Пречистой Девы, но это детали.
Есенин считал себя не просто первым поэтом новой зарождающейся Руси, но и её пророком.
Кажется, этот юноша двадцати одного года от роду вовсе не ошибался.
Удивительная, с прекрасными коровьими глазами, родина всё-таки выкатит в космос свой корабль.
«Созвездий светит пыль / На наших волосах»можно подумать, что это откуда-то из ещё не написанных тогда фантастических повестей о первопроходцах, штурмующих космос.
А этоесенинский «Октоих».
* * *
Но если вернуться из космоса, стоит признать ещё одну вещь.
Проснулось тогда всё-таки чувство обиженного мужика, который долго и по собственной воле стелил себя барину под ноги, а потом барина невзлюбил именно за то, что он это унижение видел.
Общеизвестная елейная подобострастность Клюева, увы, в той или иной форме характерна не только для него.
Крестьяне, вдруг начавшие складывать стихи, шли и шли на подгибающихся ногах к Мережковскому, к Блоку, к Вячеславу Иванову, к Ходасевичуи после сами себя презирали.
Ширяевцу Блок хотя бы книжку подписанную передал, а Сергею Клычкову просто указали не дверь: не примут, прощайте. Он зубами скрипел!
Пимен Карпов, приехавший покорять столицу, писал Мережковскому: «Иванов считает меня почему-то провокатором, симулянтом, самозванцем, лгуном и т. д.». (На самом деле их всех считали провокаторами, симулянтами, самозванцами и лгунамии они отчасти ими и были, но в силу лишь кем-то придуманной необходимости подыгрывать «господам».) Карпов продолжает: «дорогой Дмитрий Сергеевич, прошу Вас, если до Вас коснутся эти слухи нечистые, от кого бы то ни было, видеть только моё чистое, открытое сердце, а остальному не верить».
И это пишет Карпов, который, как и Клюев с Есениным, мифологизировал всю свою биографию до такой степени, что даже дату его рождения долго не могли установить.
У Ширяевца были свои взаимоотношения с Ходасевичем, который едко подметил: «В его разговоре была смесь самоуничижения и наглости».
И далее Ходасевич иронически пересказывает речь Ширяевца: «Мы люди тёмные, только вот, разумеется, которые учёные, они хоть и всё превзошли, а ни к чему они вовсе, да. <> Интеллигенцииземной поклон за то, что нас, неучей, просвещает, только сесть на шею себе не дадим. <> Мужикчто? Тьфу, последнее дело, одно словосмерд. А только ему полагается первое место, потому что онвроде как соль земли.
А потом, помолчав:
Да. А что она, соль? Полкопейки фунт».
Пародия, конечно, злая, а справедливая только отчасти; но даже в ней заключена какая-то обидная невероятность диалога. Как будто эта возможность отменилась ещё до встречи Ходасевича с Ширяевцем, Мережковского с Карповым и т. д.
В случае с Есениным имеется своя забавная и показательная история. Одному из знакомых он рассказывал, как, идя в гости к Блоку, купил на Сенной махотку с грибами, обернул её в подвернувшуюся тряпочку и преподнёс как константиновский гостинец.
Рассказ этотиз того же ряда, что и сметана, поедаемая с великой княжной Настей на чёрной лестнице: ничего подобного наверняка не было. В первую встречу Есенину такое и в голову бы не пришло, а затем Блок принимал его вместе с Клюевым.
Однако смысл выдумки понятен: Есенин тоже будто бы отыгрывался за своё унижение на «городских», даже на таком, казалось бы, важном и близком для него человеке, как Блок.
«Обдурил их всех я! будто бы пытается сказать Есенин. Ничего они в нашей крестьянской жизни не смыслят!»
Недаром много позже Есенин скажет, что Блок порой смотрится на русских полях, как «голландец».
Сам Есенин до такого эпистолярного унижения, как тот же Карпов или Клюев, в общении с городскими корифеями не опускался никогда, тем не менее всегда отчётливо помнил, как ходил промеж «господ» на цыпочках, читал им сладким голосом в жесточайшей надежде понравиться, глаза долу опускал и скромником себя вёл.
Со временем Есенина от этой нарочитости начнёт лихорадить:
Зачем вы меня паясничать принуждали?
Ему бы ответили:
Никто вас не принуждал, Сергей.
Но он-то знал: явись он тем, кто есть, без «сказки», интереса к нему возникло бы куда меньше. Без рекламы нет торговли.
И каждый затаил ненависть именно к тому, кто однажды сказал:
Прекратите свой маскарад!
У Есенина всё сфокусировалось на фигуре заносчивой дочки дворянина фон Гиппиуса из старинного немецкого рода; Ширяевца Ходасевич обидел, КлычковаБлок; Карпов же терпеть не мог Вячеслава Иванова, не имевшего и малейших интеллигентских комплексов по отношению к мужику, но однажды прямо сказавшего Пимену: «Вы для меня, если хотите, кроме личности, ещё и социологический тип, но не больше выразитель народа, чем ваш покорнейший слуга. Я не Мережковский, который любит прислушиваться к таким показаниям, на которые вы так щедры, толковать об интеллигенции (для меня это звук пустой) и о неопределённой величине, которую под словом народ можно по произволу вводить в разные уравнения»
Народ, между тем, был, что бы по этому поводу ни говорил умнейший Вячеслав Иванов. Но величину имел именно неопределённую, потому что высчитывать её и считаться с ней никто не желал.