Впрочем, конкретная историческая подоплёка, как и в других подобного толка вещах Есенина, не столь важна: ему важно сказать о своём, имена и реалиилишь форма.
У Есенина Марфа раззадорена тем, что царь московский велел «выгомонить вольницы бражные загулы», то есть лишить новгородцев их природной свободы.
Царь в есенинской поэме общается с Антихристом, жалуясь: «Новгород мне вольный ног не лобызает!»
Сатана просит царёву душу в обмен на 400 лет сроку, после которого Новгород освободится. Царь продаёт душу, и Антихрист помогает задавить бунт Марфы Посадницы.
В Новгороде, хвалится московский государь жене, происходит «пир на красной браге».
В последней главке поэмы Есенин пророчествует: 400 лет миновало, пора будить Садко и Василия Буслаева, чтобы «заглушить удалью московский шум»; пришло время Новгороду и Киеву посбивать колокола в Москве:
Пропоём мы Богу с ветрами тропарь,
Вспеним белую попончу,
Загудит наш с веча колокол как встарь,
Тут я, ребята, и покончу.
В разгар всемирной бойни большевики бросили призыв превратить империалистическую войну в гражданскую. Но эта установка едва ли не ранее была объявлена в «Марфе Посаднице», в то время, когда большинство российских литераторов испытывали необычайный патриотический подъём.
Иванов-Разумник только после большевистской революции вдруг догадается: пока «все наши большие поэты восторженно воспевали внешнюю силу государственную», Есенин написал «первую революционную поэму»«о внутренней силе народной».
Пафос есенинской поэмыантимосковский, но, естественно, прорусский: Бог в народе, а царьАнтихристом куплен. Русь надо сделать той, которой и была она задумана: народной вольницей, послушной воле Господа, а не Антихриста.
Не менее характерна в этом смысле «маленькая поэма» «Ус», написанная следом, зимой 1914-го.
Василий Усказачий атаман и соратник Степана Разина, поднявшего бунт против Москвы. Ус был в каком-то смысле разинским предшественникомна Москву двинулся ещё до него, в 1666 году; шёл, правда, не военным походом, а с жалобными грамотами государю на беззаконие; но по дороге его казачки начали грабить помещичьи усадьбы Поняв, что зарвался и рискует быть наказанным, Ус развернул своё удалое посольство и вернулся на Дон.
К Разину он присоединился в 1670-м, захватил совместно с ним несколько городов. В Астрахани Разин оставил его за старшего. Спустя год Ус умер от болезни.
В стихах Есенина повествовательная канва совсем иная.
Ус прощается с матерью, обещая ей:
«Соберу я Дон, вскручу вихорь,
Полоню царя, сниму лихо»
Под Калугой, вьюжной зимой, Ус погибает в бою с боярами.
Мать ждёт сына, вглядываясь в метель за окном, и вдруг понимает:
«Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!»
Берёт гребешок, выходит на порог и «чешет волосья младенцу Христу»расчёсывает русскую метель, у которой глаза сына, после погибели обернувшегося Христом.
Удивительные образы складывались в юной есенинской голове!
Но суть здесь та же: метельный, бунтующий, гибельный народ несёт в себе Христа, а трон московский заслуживает своего вихря, который рано или поздно снесёт его.
Отсюда до есенинской драматической поэмы 1921 года «Пугачёв»рукой подать.
Есенин не стал бунтарём после революциион тянул свою тему с юношеских лет.
* * *
21 декабря у Сергея и Анны родился сын; нарекли его Георгием, но звать впоследствии все будут Юрой.
Жену из больницы Есенин встречал всё-таки в снятой ею квартирке. Натопил печь, вымыл полы. Настроение у него было приподнятое, праздничное.
Долго разглядывал младенца, повторяя: «Вот я и отец».
Сам только что перестал быть ребёнком.
Некоторое время жил с Анной, много пел малышу, Анне тоже говорил: ты пой ему больше.
Казался заботливым и добрым.
Новый год, наверное, встречал с ними, хотя Анна ничего об этом не пишет в своих воспоминаниях.
В январе 1915-го он съезжает от Изрядновойнаверняка сославшись на то, что работать рядом с ребёнком трудно, и селится на Пречистенке, в Афанасьевском переулке, сняв комнату в доме 10.
Там, как и во многих иных пристанищах Есенина, почти отсутствовала мебель, к тому же было холодно; зато имелся огромный стол, а на нём чернильница с красными чернилами.
Жил один, мёрз, сочинял.
Некоторое время считал самым близким своим товарищем молодого поэта Ивана Колоколова. Даже предлагал на троих с другим приятелем и не самым сильным поэтом Дмитрием Семёновским выпустить совместный сборник стихов. Причём, как считал нужным уточнить Есенин, «с портретами», словно осознал уже, что его портреты послужат немаловажным дополнением к стихам.
У Колоколова и Семёновского не хватило сообразительности зацепиться за эту идею; они, конечно же, не осознавали, с кем имеют дело.
Тогда же Есенин написал приветственное письмо Александру Ширяевцусильному крестьянскому поэту, 1887 года рождения, уроженцу поволжского села и тоже выпускнику церковно-приходской школы, жившему в Туркестане и служившему в почтово-телеграфном ведомстве.
Так Есенин понемногу начал по голосам распознавать своих, в надежде однажды собрать собственную стаю.
Стихи Ширяевца в тот момент привели Есенина в едва ли не большее восхищение, чем стихи Клюева или Блока. Ширяевец писал так, как Есенин сам хотел научиться:
Говорил ты мне, что мало
у меня удалых строк:
Удаль в городе пропала,
замотался паренёк
«Такой он русский, деревенский!»радовался Есенин.
Стихи Ширяевца, пожалуй, стали последним поэтическим уроком для Есенина; теперь он наверняка понял, чего хочет.
В какой-то момент Есенин твёрдо сообщил Семёновскому, что писать дальше будет только о деревне. Это стало судьбоносным решением.
Попав в Суриковский литературный кружок и, следом, в редакционную коллегию журнала «Друг народа», Есенин на первом же заседании резко выступил против публикации тех вещей, которые нашёл слабыми, а когда его мнения не учли, в буквальном смысле вышел вон, прихватив с собой ещё одного товарища со словами: «Делать нам тут нечего, забирай монатки и айда».
Есенин явно стремился проявлять черты лидера, в сущности, ещё не имея к тому никаких веских оснований, кроме внутреннего знания, что всё равно будет первым.
Происходящее подсказывало ему: надо перебираться в Петроград, только там живут настоящие поэты, а в Москвекупеческая неспешность, филёры; семейные, невесть откуда взявшиеся тяготы; присмотр отца, который вот-вот обо всём догадается; вялая литературная жизнь, а если и есть сочинители, то какие-то не настоящие: по земле ходят, а не по небу летают.
С начала 1915 года стихи у Есенина начнут, наконец, получаться небывалые, удивительные.
Сочиняемое удивляло его самого:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачетсяна душе светло
Такоепеть надо, от такогодуша танцует.
«Он весь светился юностью, светились его синие глаза на свежем лице с девически-нежной кожей, светились пышные волосы, золотистыми завитками спускавшиеся на лоб Держался скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица»таким описывал Есенина той поры Семёновский.
Есенин, неизменно нуждавшийся в напарнике, собеседнике, а иногда и в наставнике, звал Семёновского с собой в град Петра.
Тот не поехал.
«Славу надо брать за рога!»эту фразу Есенин повторял тогда своим знакомым московским сочинителям.
8 марта 1915 года Есенин выехал в Петроград.
Изрядновой сказал, что вернётся. Обманул.
* * *
Далее следует классическаято ли сказовая, то ли, с позволения сказать, кинематографическаяистория. Есенин является к Блоку в день приезда, 9-го числа.
Между прочим, в Москве тогда жил Валерий Брюсоведва ли не центральный персонаж литературной жизни той поры; но к нему Есенин странным образом не обратился.
В Брюсове, на взгляд молодого Есенина, не было русского в природном, кровном смысле. Не оттого ли отсутствовала надежда на взаимопонимание?
Весной 1915-го на очередных поэтических посиделках Есенин отзывался о Брюсове отрицательно: на тот момент считал его совершенно чуждым себе.
К Блоку же ехал целенаправленно, предпочитая встречу с ним поиску контактов с Бальмонтом, Сологубом или Мережковским, интуиция вела его строго по намеченному маршруту.
Как сам Есенин признается чуть позже, он уже после прочтения «Стихов о прекрасной даме» знал, что Блок«добрый». Нужен был добрый человек, чтобы с порога не погнал. Впрочем, то, что именно Блокпервый поэт России, Есенин уже мог знать и, собираясь подняться на самую вершину, только к первому поэту он и мог идти.
Согласно легенде, адрес Блока Есенин спрашивал едва ли не на улице у прохожих: где тут, уважаемый, живёт поэт такой-то?
Всё этопоздние вариации; адрес Блока у него уже был.
Зато денег на долгое проживание в Петрограде у Есенина не имелось, так что в известном смысле встреча была знаковая: не принял бы его Блок день, другой, неделюпришлось бы возвращаться в Москву, а то и в Константиново.
Но сложилось всё согласно предначертанному.
Блок жил по адресу: Офицерская улица, дом 57, квартира 21.
В первой половине дня Есенин был там. Всеволоду Рождественскому потом рассказывал: «Стою и руки к звонку не могу поднять. Легко ли подумать, а вдруг сам откроет»
Блока не застал. Оставил записку: «Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное».
Даже не отметил, что является крестьянином Рязанской губернии, на тот момент не считал это важным.
В четыре часа явился снова, и его впустили.
Но, встретившись с Блоком и заметив его удивлениевпрочем, достаточно сдержанноеименно тому факту, что гость егодеревенский, Есенин это запомнил.
Гиппиус потом скажет: все были уверены, что Есенин вообще пришёл пешком из деревни.
В автобиографии Есенин напишет: когда он смотрел на Блока, с него капал пототтого, что он впервые в жизни видел «живого поэта».
Кажется, это не совсем правда.
Есенин, как мы помним, знал имевшего определённый поэтический вес Ивана Белоусова и не только егосреди его московских знакомых был крепкий мастер Иван Филипченко, пролетарский сочинитель, на семь лет моложе Блока. Филипченко был образованный человек, Брюсов отмечал влияние на него Уитмена и Верхарна; он воспринимался отчасти как городской Клюев. «Самобытная, вещая душа»так определял его символист Балтрушайтис.
Уже будучи знаменитостью, Есенин ретроспективно свой визит в Петроград докручивал до нужной кондиции: ему нужно было, чтобы приезд его запомнился не как появление, но как явление. Пот, текущий со лба юного поэта, штрих запоминающийся. Но вообще ведьмарт, самое начало, Питер, сквозняки, холод, едва ли у Блока топили до такой степени, чтобы вспотеть, пусть даже и от волнения.
Скорее всего, всё было так. Блок попросил его почитать, Есенин прочёл пятьсемь стихотворений, пока его не остановили. Блок немного и чуть путанопросто не будучи уверенным, что этот деревенский подросток поймёт, о чём речь, сказал об искусстве и роли поэта. Подписал Есенину один из томов своего собрания стихотворений и дал рекомендательные записки: однуиздателю Михаилу Мурашёву, другуюпоэту Сергею Городецкому.
То, что перед ним стоящий парень, Блок, конечно же, понял сразу, но слишком не хвалил: сказал что-то одобряющее, задумчиво и почти сухо.
Есенин всё равно вышел от Блока вне себя от счастья.
Да, март, да, ветер, но наверняка шёл без шапки и точно знал: ему только девятнадцать, а уже всё началось. Всё будет теперь, о чём только успел намечтать.
Все узнают это имя: Есенин.
* * *
Вечером Блок запишет в дневнике: «Днём у меня рязанский парень со стихами».
Есенин прочёл ему несколько безусловных шедевров; можно удивиться сдержанности Блока: «парень со стихами»и всё?
Но здесь стоит выставить оптику чуть шире.
У Блока тогда только-только начинался роман с оперной певицей Любовью Андреевой-Дельмас, 34-летней замужней женщиной. Близости между ними ещё не случилось, но он уже «кружил» над нею, оглушённый и зачарованный.
5 марта, то есть за четыре дня до прихода Есенина, Блок записывает в дневнике: «О, как блаженно и глуподавно не было ничего подобного».
А ещё днём раньше пишет стихотворение:
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слёзы счастья душат грудь
Вот что с ним тогда происходило: сердце меняло свой ритм накануне грозы.
Через очередную влюблённость Блок выходил из жесточайшего душевного кризиса.
Совсем недавно Есенин пришёлся бы Блоку очень кстати.
Как многие представители интеллигенции, Блок тогда испытывали не без основанийчувство ограниченности своих представлений о русском человеке и русском пути. Он долгое время верил, что слово народное ещё прозвучит, и ждал этого слова.
В 1907 году Блока постигло серьёзное очарование поэзией Николая Клюева.
В первом письме Блоку тот писал: «Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбойпрочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал».
Интонация, конечно, оригинальная: извольте потрудитьсямало ли мужики на вас, бар, трудились.
В письме, однако, содержались ещё и типично клюевские, с перехлёстом, похвалы стихам Блока, которые автора, как ни странно, тронули: «Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей».
Блок ответил Клюеву предельно искренне: «умилён честью, которую Вы оказали мне В лютой нищете, в тёмном плену жизни такие переживания, которые Вы доставили мне, очень дороги».
Клюев увидел, что барин схватил наживку, и потянул леску на себя, выдавая сокровенное и затаённое: «Выгоспода, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, не утолённых сердцем, и что темны мы, только если на нас смотреть с высоты»
Клюеву явно хотелось, чтобы барин извинился перед ним или даже, быть может, унизился.
Интонационно Клюев, позволим себе сказать, выглядел малоприятно, поочерёдно то переслащивая, то пересаливая; но писал он, в сущности, правду.
Более того, Клюеви в этом проявлялась его проницательностьсам же себя выдавал с головой, говоря: «Наш брат вовсе не дичится вас, а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, пока видит от вас какой-то прибыток».
Следующий, 1908 год Блок по-прежнему находился под несомненным клюевским влиянием. Клюев наставлял его, обвиняя в «интеллигентской порнографии», причём в данном случае использовал выражение самого Блока.
Блок долгое время внимал и верил ему, хотя ни от кого больше не потерпел бы подобного.
«Между интеллигенцией и народом есть недоступная черта, не без горечи резюмировал Блок переписку с Клюевым, а чуть позже прозорливо заметил о будущности русской интеллигенции: Не откроем сердцапогибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы Великой России (по Струве) не воздвигали. Свято нас растопчет».
Клюев настаивал на необходимости «обручения раба Божьего Александра рабе Божьей России», и Блок этого желал более всего.
Но со временем Клюев в качестве «свата» начал казаться Блоку несколько назойливым.
Податливому его терпению пришёл конец, и он остылвсё реже и реже отвечал на длинные, дидактичные, местами необычайно глубокие, но чаще раздражающие клюевские письма.
Будучи прав в главном, Клюев отрицал то, что составляло поэтический гений Блока, давая ощущение неизъяснимой музыки. Горечь распада, предчувствие гибели и даже та самая, в широком смысле, «порнография»всё это было Блоку необходимо. Недоступная черта, о которой он говорил, на то и была недоступной, чтобы знать о ней и раньше времени вперёд не ступать: у всякого поющего своя роль.
«Я баринвы крестьянин», спокойно и жёстко сообщил Блок Клюеву.
Однако в сентябре 1911-го они впервые встретятся лично и Блок переживёт ещё один период очарованности Клюевым.
Просидят, проговорят несколько ночей. Клюев сравнит Блока с Иваном-царевичем, спящим в «сером безбрежье русского поля».
Блок поделится со своими друзьями Дмитрием Мережковским и его женой Зинаидой Гиппиус мыслями о Клюеве, прочтёт им несколько его писем; те в ответ будут страшно браниться. Скепсис их понятен: не верьте, Александр Александрович, ой, не верьте.