Георг ДальВ КРАЮ МАНГРОВ
Предисловие
Имя Георга Даля не знакомо советскому читателю. Да и за рубежом до последнего времени оно было известно лишь в кругах специалистов-зоологов. Это и не удивительно: небольшая книга «В краю мангров»первый шаг Даля на поприще писателя.
Но уже в этой первой книге проявился большой талант автора. Она написана с настоящим мастерством, мастерством, основанным на глубоком знании и понимании природы, на симпатии к людям, на любви к жизни во всех ее проявлениях. Успех и всеобщее признание, которые принесла Георгу Далю его книга на родине, в Швеции, вполне закономерны.
Георг Дальпрофессор, зоолог, точнее, ихтиолог, хотя и не ограничивается изучением рыб. В равной мере его интересуют и пресмыкающиеся, и птицы, и звери, он прекрасно ориентируется во всей многообразной фауне, что дано далеко не каждому специалисту-зоологу. Такая универсальность Даля как ученого придает особую достоверность и одновременно занимательность его повествованию.
Около двадцати пяти лет жизни посвятил Георг Даль изучению фауны Южной Америки, преимущественно Колумбии. Работал он в основном на побережье и островах, гак как все-таки его главная страстьморские рыбы. По нередко он принимал участие и в экспедициях по исследованию центральных участков страны, поднимаясь по рекам в труднодоступные и совершенно неизученные районы сплошных тропических лесов.
Немало интереснейших открытий выпало на его долю. Он находит и описывает новые для науки виды, уточняет их географическое распространение, наблюдает многие интимные стороны их жизни.
Но, пожалуй, самое ценное, что обретает Георг Даль в своих странствованиях, это любовь и уважительное, бережное отношение к природе. Именно поэтому в его книге совершенно отсутствуют позерство, погоня за сенсацией, «густые» краски.
Под трезвым взглядом исследователя исчезают столь приевшиеся и уже порядком надоевшие «ужасы сельвы». Нет в книге ни пираний, заживо обгладывающих неосторожного купальщика, ни катастрофических нашествий муравьев, ни кровожадных вампиров, ни отравленных стрел индейцеввсех этих затасканных аксессуаров каждой приключенческой повести.
Все просто, привычно, даже буднично. Аллигатора для зоологической коллекции нужно застрелить так, чтобы не повредить череп (он потребуется для точного определения вида!), ядовитую змею следует поймать и осторожно поместить в банку со спиртом, неизвестную черепаху (она же сверхъестественное страшилище!) необходимо живьем доставить в зоопарк. И что замечательно: тропический лес, действительно полный опасностей, становится близким, доступным и именно поэтому удивительно реальным.
Книга «В краю мангров» состоит из двенадцати глав, не связанных единой сюжетной линией. Каждая из них настолько цельна и законченна, что воспринимается как самостоятельная новелла. Не все эти новеллы выдержаны в одном ключе, но все написаны прекрасным языком и приятно поражают высокой художественностью, лиризмом, яркостью образов и оптимизмом.
Рассказывая о животных, Георг Даль часто «очеловечивает» их поступки и чувства. Но каждому ясно, что антропоморфизм Даля лишь литературный прием. Использование этого приема требует большого знания животных, понимания их характера, специфического «глаза» и оценке их внешности и поведения. Если бы у Даля не было этих качеств, вместо четкой, выпуклой, запоминающейся характеристики животных получилась бы слащавая болтовня.
Георг Дальбольшой мастер «звериного» портрета и в этом отношении напоминает Джеральда Даррелла, одного из популярнейших писателей-анималистов нашего примени. Даррелл, кстати тоже зоолог-профессионал, прибегает к антропоморфизму еще шире, и именно благодаря этому образы его четвероногих и пернатых друзей так неповторимо обаятельны.
Очень велико познавательное значение книги Георга Даля. Читатель найдет в ней массу интересных сведений и о животных, и о растениях, и о людях Южной Америки, этой во многом еще загадочной страны. Особенно о, и но то, что все эти сведения абсолютно достоверны и не нуждаются в дополнительной проверке. В области научно-художественной литературы это явление не частое.
Картины природы даны несколько лаконично, сдержано, но удивительно верно. В каждом слове чувствуется точность настоящего натуралиста, что не только не умаляет, но скорее подчеркивает прелесть и тропической ночи, и мангровых зарослей, и песчаного морского берега.
Читая Георга Даля, невольно проникаешься его мыслями и чувствами, переносишься в дорогие ему места, ощущаешь аромат подлинной экзотики.
Но менее умело говорит Даль и о людях, об исконных обитателях Колумбии. Все они: и индейцы, и негры, и метисыбольшие друзья писателя. Они делят с ним радости и огорчения повседневной жизни, охотятся и ловят рыбу, помогают в работе. Бережно передает Георг Даль их предания, легенды, с большой теплотой и симпатией говорит о своих спутниках по экспедициям.
Одна из глав книги («Старая испанская пушка») посвящена истории англо-испанской борьбы в Латинской Америке. Даль в общем верно характеризует колониальную политику Испании в ее американских владениях. *tar, Сугубо отрицательное отношение автора к Испании короля Карла V и Филиппа II исторически оправдано: ведь в XVI веке католическая Испания была центром мировой реакции.
Но автор не историк и не социолог, а натуралист. Поэтому не удивительно, что многое в этой главе звучит несколько наивно. Это относится, например, к объяснению Далем причины поражения феодальной Испании в ее борьбе с Англией и Нидерландами.
Вряд ли заслуживают таких лестных эпитетов английские пираты Дрейк и Рейли, которые в действительности по жестокости и корыстолюбию не уступали испанским колонизаторам.
Однако все это имеет второстепенное значение. Главный герой книги Георга Даляприрода, а в изображении ее автор не допустил ни крупицы фальши. Можно надеяться, что книга «В краю мангров» будет оценена у нас по достоинству. Она этого, несомненно, заслуживает.
Искристая ночь
Тихо отворяю дверь и выхожу на пыльную, заросшую сорняком деревенскую площадь. Половина первого. Ночь безлунная, зато звезд на небе видимо-невидимо.
Мимо проносится сова, из очковых, со светлым оперением. Промелькнулаи нет ее, словно и не было вовсе. Под альмендроном возле церкви мигает светлячок. Другой отвечает ему короткой вспышкой. И не видно их больше, погасли. Должно быть, встретились.
Спускаюсь к берегу. Под ногами мягкий морской песок, и ушах рокот волн. Длинные глянцевитые валы роняют свой гребень на песчаные отмели, и Карибское море вспыхивает бледно-зеленым пламенем.
Безлунная ночьпора ночесветок.
Черным прямоугольником возникает передо мной домик Агустина с крышей из пальмовых листьев.
Стучусь.
Вставай, пора!
Си, сеньор, вой!
Через две минуты Агустин выходит.
Буэнос диас, дон Хорхе! Дай-ка фонарик, пойду товарищей подниму.
Три-четыре раза в неделю мы вместе ловим рыбу. Невод мой, сам связал, лодку берем напрокат. Мои темнокожие помощники работают за половину улова. Вторая половинахлеб насущный и кров мне и моей семье на время каникул. На преподавательском жалованье далеко не уедешь, к тому же его выдают с двухмесячным опозданием. Такой уж трудный выдался год.
Сажусь на бревно и закуриваю, ожидая ребят. Хоть бы все пришли. Если не хватит рук, не справиться нам с неводом.
Через полчаса моя артель в сборе: Агустин, Хуанчо, Блас и Бальдуин. В темноте я вижу только рубахи да брюки, словно наполненные сгустками тропической ночи. Если бы не светлая одежда, людей и вовсе не разглядишь.
Трое несут невод, у четвертого на плече покачиваются шесты и весла. Лодка стоит на берегу как раз за чертой прилива.
Это самая настоящая чалупа. Ее выдолбили из ствола огромной сейбы и нарастили борт в одну доску. Хорошая лодка, на ней можно идти и на веслах, и под парусами, и с шестом; именно такая нужна здесь, в открытом мелком заливе у Толу.
На катках из кокосовой пальмы спускаем чалупу к воде, среднюю банку убираем и кладем на дно невод. В лодке для каждой вещиот шестов до гарпуна и черпалкиесть свое место. На одном шесте насажен длинный четырехугольный железный наконечник с шипами, им можно бить акул.
Входим в воду. Теперь чалупа на плаву, и Бальдуин швыряет катки на берег. Еще несколько шагови вода по колено, можно забираться в лодку. Мои друзья занимают свои места и налегают на шесты; я поправляю на поясе нож и фонарь и усаживаюсь на невод.
Нос чалупы вспахивает желто-зеленый огонь, жидкое пламя стекает вниз по шестам. На фоне звезд четко выделяется темный торс Агустина, и видно, как вздуваются мускулы его обнаженных рук и плеч.
Мы прошли прибой, и ритм налаженчетырнадцать толчков в минуту. Ребята могут идти так часами, спокойно и ровно; их движения размеренны, как дыхание спящего. С шестами идешь быстрее, чем на веслах, поэтому мы придерживаемся мелководья. Вдоль берега километр за километром тянутся кокосовые пальмы, обозначая рубеж между морем и болотистой равниной.
Смотрю вниз на море, смотрю вверх на небо, и цепочка минут размыкается. Как раз за головой Агустина Южный Крест. Косо сечет небо широкая золотая лента Млечного Пути. На горизонте, над морской дымкой, которой окутан мыс Сан-Бернардо, мерцает маленькая звездочка, которую легко найти, если мысленно провести прямую через задние лапы Большой Медведицы. На нее-то мы и правим. Но здесь все иначе, и это не Полярная звезда, а трепетное световое пятнышко, золотистая дырочка во вселенной, окошко в бесконечность.
С берега повеял легкий ветерок. Он пахнет кокосовой пальмой и тамариндом, он доносит пение цикаднежное, едва уловимое, на грани регистра, который может уловить наше ухо, вроде писка летучих мышей или звездной песни стрижей.
Крохотные огоньки мелькают под пальмами и на опушке мангрового болотабудто танец с факелами или бал метеоритов в миниатюре. Это светлячки, то есть всего-навсего жуки. Но мне это совершенно безразлично, важно то, что их свет перебрасывает мостик между светящимся морем и звездами.
Идем дальше сквозь синий мрак, а в небе, в море, в лесу роятся, переливаются искры, и светящаяся клетка равна далекой туманности, потому что для меня сейчас не существует ни времени, ни пространства.
Пронзительно свистя, пролетают утки. Их не видно, мы только слышим их, и трудно определить, с какой стороны звук.
Писингу, говорит Блас.
Я знаю, что он прав. Но для меня это не древесные утки, а голоса из космической бездны, бестелесные голоса, летящие в бесконечности.
Пальмы справа уходят в сторону, впереди на отмели рокочут буруны.
Устье Гуакамаи, говорит Агустин. Который час, дон Хорхе?
Половина третьего. Можно начинать.
Здесь мелко, по колено. Двое прыгают за борт, взяв по урезу, а мы сворачиваем в море. Пропускаю между руками верхнюю кромку невода с большими бальсовыми поплавками. Тех двоих уж и не видно, их одежда сливается со светлым песком, лицас темными зарослями.
Нет-нет да и сверкнет что-то под водой. Это уходят спугнутые лодкой рыбы. Многих мы узнаем: тусклое световое облачко мохарра, яркая полосаробало, короткая вспышкаморская щука.
А вот целый подводный Млечный Путь, будто светится само дно на три сажени в ширину.
Это манта, скат-великан. Наше счастье, что она идет мимо невода, нам бы ее никак не удержать! Ни одна рыба не сравнится силой с разъяренной мантой. Вот эта, к примеру, весит не меньше тонны, а может прыгнуть так высоко, что накроет нашу лодку.
За вспыльчивость да еще, пожалуй, за смахивающие на рога головные плавники манту прозвали «рыба-дьявол».
Так, пошел за борт сетный мешок. Понемногу сворачиваем к берегу, огибая край бара, у которого величавые поблескивающие валы превращаются в каскады сверкающих бурунов.
Все, обметали. Агустин и я идем вброд к берегу, держа урезы, и начинаем подтягивать невод. Причалив лодку, Хуанчо сменяет меня; теперь я могу проверить, как дела у первой двойки. Они уже подтянули к берегу свой конец, и один из них кричит:
Пунта эн тьерра!
Пунта эн тьерра! отзываются с другого конца.
Тяжелые рукава послушно выползают на берег, а я становлюсь посередине и свечу на сетный мешоксмотрю, ровно ли идет.
Вон они, белые бальсовые поплавки, все три на своих местах. На миг выключаю фонарь, чтобы полюбоваться скользящим к берегу полукругом зеленого пламени. Рыбы выскакивают из воды, разбрасывая капли холодного огня.
Снова свечу фонариком. Левая двойка поспешила. Невод перекосился, мешок скребет дно. Кричу Бласу и Бальдуину «агуантар ун покито»«потише». Пусть правая двойка вытянет еще метра два мокрой тяжелой сети.
Сетный мешок у самого берега. Мелкая юркая кефаль прыгает через него, робало быстро отступают. Сейчас окажутся на мели! Het, в последнюю секунду поворачивают.
Вот когда надо следить, чтобы невод шел правильно, нижним подбором вперед. Да не задрать бы его кверху, не то вся рыба уйдет.
В одном рукаве уже засверкало серебро: полуметровая макаби наполовину пролезла в ячею да и застряла.
А вон еще, еще: робало, мохарра приета, мохарра бланка, корбината Или, если хотите: Centropomus undeci-malis, Eugerres plumieri, Diapterus rhombeus, Menticirrhus martinicensis и так далее. Шведских названий не могу привести по той простой причине, что их нет.
Вода кипит, бурлит вокруг длинного мешка из толстой двойной бечевки. Кефаль длиной в локоть взлетает в воздух и в последний миг уходит на волю. Другая прыгает не так удачно и попадает прямо в сетный мешок.
Вот и он на берегу. Тащим все, дружно. Вдруг один из моих помощников выпускает невод и бежит к воде: две чудесные рыбы остались на песке позади сети. Это робало, каждая килограмма на два, не меньше, толстобрюхие, жирные. Хочешьпродай, хочешьсам съешь.
В сети барахтается светлая песчаная акула с черными по краям грудными плавниками. Она небольшая, от силы метр с четвертью, но пасть у нее огромная; острые треугольные зубы могут поспорить с любой пилой. Вон как злобно кусает она сеть, уже не одну нитку порвала!
Акула наш смертельный враг. Сколько сетей она нам изорвала, сколько хорошей рыбы мы потеряли из-за нее! А брат Бальдуина, Хосе, остался по ее милости без правой руки: нырнул за лангустом и встретил рыбу-молот.
Бальдуин расправляет невод, я просовываю в ячею длинный острый нож и вонзаю его в загривок акуле, перерезая спинной мозг. На светлый песок льется темная кровь. Оттаскиваем тушу подальше от воды и бросаем на съедение грифам. Акула нам ни к чему: у нее безвкусное мясо и никто ее не купит.
Агустин складывает улов в мешок и задумчиво взвешивает на руке.
Немного. Он качает головой. От силы двадцать пять либр (колумбийская либраэто полкилограмма).
А по-моему, двадцать. Акулу мы, конечно, не считаем, не в счет и большой колючий сом либры на три, который бьется на берегу, растопырив острые шипы спинных и грудных плавников. Он-то на вкус ничего, но в Толу его не продашь. В других же местах, скажем в Эль-Дике под Картахеной, это чуть ли не самая любимая рыба.
Интересно размножается колючий сом (по-научному Arius assimilis). Самец вынашивает оплодотворенную икру во рту, там и выводятся мальки. Икринки под конец становятся почти с орех величиной, в них хорошо видно свернувшихся калачиком сомят. Но даже после того как оболочка лопается и мальки выходят из икринок, они еще отсиживаются в ротовой полости отца: все-таки безопаснее. Вот пропадет желточный мешочек, тогда уж сомята станут самостоятельными, и папаша, который все это время голодал, сможет наконец поесть.
Мои помощники собирают невод. Тут же заделываем небольшие дыры. Один светит фонарем, другой быстро орудует иглицей из твердого, как кость, дерева кайман-чильо. Через сорок пять минут после первого замета мы готовы ко второму.
Весь вопрос в том, где его делать. Непонятно, почему в этом месте у нас такой скудный улов? Рыба любит устья ректак вот оно, рядом. Может, река высохла, и его занесло? Скоро четыре месяца, как не было дождя. Засуха
Вместе с Агустином идем к устью. Впереди нас скользит круг света. Песок, сплошной песок, устланный раковинами Тут и там торчат седые мертвые сучья, будто огромные, судорожно изогнутые ноги и крылья каких-то древних насекомых. А воды нет. Русло, вернее, бывшее русло, высохло, и море уже воздвигло поперек него песчаный вал.
Река отступила на много десятков метров. Мы мажемся жидкостью от комаров и идем туда, где вода исчезает в песке.
Темная зеркальная гладь. Поодаль мангры с пучками воздушных корней, за ними угрюмая малахитового цвета стенадевственный лес.