Мы обмениваемся негромким «буэнос диас» и расходимся в разные стороны: он идет в свою лачугу, а я в дом, который снимаю. Но путь обоих пролегает через певучие пальмовые рощи, через светлые пляжи, вдоль озаренного утром моря.
Щупальца
Облегченно вздохнув, накрываю машинку колпаком. Отчет об исследовании готов, можно отправлять. Чемоданы уложены, микроскоп убран во все защитные футляры, обстановка моей временной квартиры возвращена владельцу. Последние страницы я писал, поставив машинку на один ящик для коллекций и сидя на другом.
Но вот что самое приятное: до начала занятий еще целая неделя, которой я могу располагать, как хочу.
Неожиданно раздался стук в дверь.
Наверно, кто-нибудь из моих студентов будет выпрашивать зачет Делаю суровую мину и кричу:
Войдите!
Дверь отворяется, и входит Эрнандо.
Эрнандо совсем неплохой студент-медик (когда у него есть время учиться). В жизни Эрнандо столько других занятий: танцы, прекрасные сеньориты, серенады, поэзия, спорт. Особенно спорт. Рысаки, быки, бойцовые петухи, но главным образом лодки, по чести говоря, играют гораздо большую роль в жизни Эрнандо Рамиреса, чем «Общая анатомия» или «Справочник тропических заболеваний».
Теперь Эрнандо уже не мой студент, но когда-то я поставил ему заслуженное «отлично» по общей биологии, и он не может этого забыть.
Не найдется ли у «эль професор» времени пойти перекусить у Вонга?
В самом деле, почему бы нет? Автобус, на котором я собираюсь ехать в приморскую деревушку, чтобы использовать внезапно освободившиеся дни, отходит только через два часа.
Стоило мне назвать деревушку, как Эрнандо вспомнил, что и у него там есть дела, неотложные дела. Мы попросили слугу отнести наши вещи на автобусную станцию, а сами пошли в ресторанчик Вонга.
Мистер Вонгкитаец из Кантона, у него свой взгляд на жизнь и на то, как готовить пищу.
Мы решили поесть основательно, с чувством, с толком. Только управились с ят-гго-мин, как Вонг подошел и спросил картавя:
Плостите, что потлевожил, но не мог бы дон Элпандо добыть несколько сплутов?
Китаец сказал «хибиа»так испанцы называют каракатицу Sepia. Но в Южной Америке обращаются с испанским языком несколько своевольно, и это прежде всего относится к названиям животных. Я решил, что речь идет о кальмарах.
Эрнандо кивает. Можно. А его черные глаза уже загорелись. Великолепнейший повод дать книгам отдых и целых два дня посвятить морю!
Я не составлю ему компанию?
Конечно, составлю! Интересно ведь поучиться, как ловят маленьких десятируких спрутов«каламаре». К тому же они вкусные, а яйца кальмара считаются лакомством. Иногда, чисто случайно, в мой невод или накидку попадались кальмарыне больше пяти-шести штук за один раз.
Итак, еще одно дело зовет Эрнандо к морю! Мы управились с ленчем и пошли во второй ресторан, к сирийцу Хасану, выпить кофе. Вонг кормит превосходно, как и подобает китайцу, но кофе у него прескверный.
И наконец мы сели в автобус. Завтра утром будем уже ловить.
Раннее утро. Мы бредем по воде к лодке, которая стоит на якоре поодаль от берега. Тесновато в ней: Эрнандо припас веревки, каменные грузила, с полдюжины пустых ящиков. По краю каждого ящика торчат косо внутрь крупные гвозди и длинные острые шипы из твердого, как кость, дерева кайманчильо. Из знакомой мне рыболовной снасти вижу лишь несколько лесок; в банке лежит только что наловленная рыбешка для наживки.
Ветер еще спит, но мы усердно орудуем веслами и вскоре добираемся туда, где под водой довольно глубоко скрывается риф. Сверившись с только ему известными приметами на берегу, Эрнандо начинает ставить ловушки.
Он нагружает ящик двумя-тремя камнями, прикрепляет толстую леску и отправляет его на дно. Другой конец лески привязывает к бальсовому поплавку. Все.
Теперь следующий ящик. И вот уже все шесть расставлены примерно в ста метрах друг от друга. Мы отходим в сторонку и принимаемся удить рыбу.
Клевали хинорозовые в золотую полоску люцпаниды, похожие на окуня. Эрнандо вытащил молодую барракуду, длинную, тонкую с щучьей пастью и страшнейшими зубами, какие мне когда-либо приходилось видеть.
Но вот клев прекратился. Подул дневной бриз. Мы подняли якорь, поставили паруса и направились к берегу.
А спруты? спросил я.
Завтра утром вытащим, ответил Эрнандо и перевел разговор на петушиные бои.
На следующий день мы вышли примерно в то же время, но теперь начали с рыбной ловли. Море под безоблачным небосводом из тускло-серебристого стало, опаловым, потом молочно-голубым.
Постепенно в ящике, который стоял между нами, накопилось довольно много рыбы: плоские, как лист, отливающие зеленью касавито, розовые хино, макаку, серовато-желтые ламбе, испанская макрельультрамарин и перламутр. Но что толку перечислять названия?..
Нет слов на свете, которые могли бы хоть приблизительно передать удивительную красоту тропических рыб. Возьмите радугу, закат и благородный коралл, хорошенько смешайте их с перламутром, золотом и серебром Нет, все равно не то.
Наконец мне попался метровый морской сарган Strongylura: бокарасплавленное серебро, брюхо жемчужное, спина мерцает зелеными блестками. Понятно, я сразу забыл о рыбной ловле и стал любоваться трепещущей рыбой.
Мне пришло в голову, как это уже было со мной однажды, когда я впервые увидел, как солнце прячется за ледник в Центральных Андах, что спектр не прямолинеен, а изогнут в виде подковы, концы которой соединены полосой красок, доступных только зрению богов. Хотя, если сидеть очень тихо, и мы их можем уловить.
«Кто увидит Иеговуумрет», говорили старики. Кто увидит краски боговв вечернем ли облаке, в цветке ли неведомой орхидеи или на чешуе рыбы, исторгнутой из лилового моря, умирает и рождается заново. Многое, чем он прежде дорожил, теряет цену из-за того, что в душе навсегда поселились чудные краски, воспринимаемые в каком-то другом измерении, которого не определишь длиной, высотой, шириной, временем.
Все, не клюет больше. Эрнандо Рамирес выбирает свою леску.
Нехотя возвращаюсь в настоящее, наматываю удочку на дощечку и спрашиваю:
А спруты?
Сейчас пойдем за ними, отвечает Эрнандо, поднимая якорь.
Шесть бальсовых поплавков мерно покачиваются на волнах там, где мы с ними расстались накануне.
Эрнандо приготовил два зазубренных копья, потом потянул за первую леску. Ящик был тяжелый, но наконец он все-таки очутился в лодке. В нем была всего только девятилучевая морская звезда.
Так Интересно, а зачем же эти копья? Ведь здешние кальмары бывают длиной от двенадцати до двадцати сантиметров, не больше.
Во втором ящике сидели два небольших рака-отшельника, в третьемскорпена, уродина, похожая на бычка, с ядовитыми шипами вдоль спины. Спрутов что-то не видно.
Но, оторвав от дна четвертый ящик, Рамирес повернул ко мне улыбающееся лицо.
Вот где он
Только ящик очутился у поверхности, как из него выскочило длинное остроконечное щупальце с двойным рядом присосков. Эрнандо передал мне леску, а сам схватил копье. Удар!.. Теперь медленно тянет копье обратно.
Возьмите второе копье! слышу взволнованный шепот.
А из ящика уже появляется сам Кракен, в точности такой, каким описал его Виктор Гюго в «Тружениках моря». Восьмирукий спрут, он же осьминог, рыба-черт. Змеиное гнездо щупалец, которые обвивают копье, борт лодкивсе, за что только можно ухватиться. Студенистое мешковидное тело с громадными, получеловеческими-полудемоническими глазами, которые все время меняют выражение. Клюв, как у хищной птицы или как у попугая. За этим клювом есть ядовитые железы.
Вода в ящике и вокруг него окрашена темной жидкостью.
Но пожалуй, страшнее всего было то, что чудовище непрерывно меняло цвет. Сперва оно было золотисто-коричневым, потом стало багровым, точно воспаленная рана. Багровый цвет перешел в красно-бурый, его сменил болезненный сине-фиолетовый.
Не счесть всего, что говорилось и писалось о вражде между человеком и змеями и акулами. Верно, они могут быть опасными: определенные виды, в определенных условиях.
Но, метя копьем в голову с копошащимися щупальцами и пристально смотрящими глазами, я знал, что вражда моего племени со спрутом еще древнее и ненависть к нему куда сильнее, чем к какой-нибудь копьеголовой куфии или тигровой акуле. Эта вражда восходит к той поре, когда спруты были владыками морей; она зародилась задолго до того, как наши прародители и предки членистоногих начали завоевывать сушу.
Предки насекомых и ракообразных были еще на стадии трилобитов, у первой прарыбы хрящевая хорда еще но превратилась в позвоночник, а в древнем море уже носились спруты. Одни, как ортоцератиты, в торпедовидном панцире, другие с многокамерными изогнутыми раковинами, как у современного аргонавта. Косяками ходили белемниты.
Они стрелой пронизывали воду, ползали по дну, лежали в засаде в илистых ямах, в рифовых норах и гротах.
Кто ведает, может быть, и племя позвоночных давно было бы истреблено головоногими, не осени наших предков-рыб блестящая мысль переселиться в пресную воду
Сотни миллионов лет шла борьба между двумя племенами, она продолжалась даже после того, как некоторые из нас превратились в праакул с ужасающими зубами или в антиархов с острыми кинжалами вместо плавников. Битва не кончилась и тогда, когда наиболее предприимчивые из нашего рода стали наземными животными. Всякий раз, как какая-нибудь ветвь нашего племени снова вторгалась в море, ее встречали спрутысамый развитый «народ» в морском царстве. С ними сталкивались рыбоящеры и плезиозавры; с их крупнейшими представителями сражались снреновые и пракиты.
Эта война продолжается и сегодня, когда кашалот, ныряя в мрачную пучину, находит там Architheutis duxдесятирукого кальмара, у которого щупальца толщиной с ногу человека. Я сам видел на коже кашалота метки от присосков больше дюйма в поперечнике.
Не будь иудеи таким сугубо континентальным народом, возможно, в Библии вместо «старого змия, великого дракона» олицетворением зла, воплощением враждебности оказался бы спрут.
А может быть, он стал бы богом, ведь видим же мы увитую змеями богиню на древних критских вазах. Вообще спрут был важнейшим мотивом декоративного искусства критян. Или он вошел бы в героические сказания иудеев, ведь мы узнаем его в гидре Геракла и медузе Персея у эллиновмореходов и сказочников. Не говоря уже о Сцилле, про которую старик Гомер писал, что «даже бог не пожелал бы с нею встретиться».
Не могу оторвать глаз от спрута. Восемь щупалец извиваются, копошатся, точно змеи Горгоны. Только бы схватить человека и утащить его за борт, а там уж розовый клюв быстро доберется до глотки Человек и чудовище, стиснув друг друга в объятиях, погрузятся в лазурную толщу, и через несколько часов на дне среди качающихся красных водорослей появится скелет. А спрут, забившись в ближайшую нору, будет подстерегать пучеглазых крабов, которые прибегут подъедать крохи с его стола.
Ну и взгляд у него Жуткое чувство, словно в этой мягкой голове есть высокоразвитый мозг, правда работающий совсем по-другому, чем у наземных животных. В нем пульсирует кровь, нагнетаемая тремя сердцами, но кровь голубая, в ее основе медь, а не железо, как у нас.
Это существо настолько чуждо нам, что о каком-либо взаимопонимании не может быть и речи.
Я нацелился в самое большое из его трех сердец и ударил.
Через мгновение чудовище было мертво, исколотое копьями и длинными ножами. Но весть об этом не сразу дошла до всех его конечностей.
Пустой ящик снова пошел ко дну, а мы в это время отсекали ножами от туловища щупальце за щупальцем. Они и в корзине продолжали извиваться; роговой клюв громко щелкнул раз-другой.
Два последних ящика были пусты, если не считать улиток, раков-отшельников и прочую мелюзгу. Ничего, у нас хватит рыбы, чтобы накормить пяток семейств, да еще есть осьминог, который один занял целую корзину.
С моря подул ветерок. Мы поставили фок и грот и медленно заскользили к желтому песку и зеленым пальмам.
Эрнандо поехал первым же автобусом в город. Он увез с собой осьминога и десяток рыбдамбе, хино и других.
На следующий день и мне понадобилось съездить в город. Переходя через площадь, я обратил внимание на черную доску у входа в ресторан Вонга. Любопытство заставило меня подойти поближе.
На доске было написано меню, и среди прочих блюд значилось:
«Щупальца а ля мод».
Я пошел к Хасану и заказал цыпленка.
Ночь в манграх
Высоко над качающимися, шепчущимися кронами кокосовых пальм парит луна. Глухо, лениво бормочет море, ветер с равнин засыпает.
На ветвях мертвого нагого дерева сейба, которое стоит в стороне от деревушки, вырисовываются черные комья, расплывчатые и неожиданно маленькиеведь это спящие грифы.
Светлый песок пляжа не шуршит у меня под ногами, как шуршал бы днем, при солнце. Он сейчас влажный, а скоро, когда прилив достигнет максимума, станет совсем мокрым.
Свечу перед собой фонариком (батарейки сели, так что свет довольно слабый) и вижу плоских крабиков. Миги нет их. Может быть, и не было вовсе? Эти плебеи крабьего народа живут у самой воды, в норках, которые вырыли сами.
Сейчас малый дождевой сезон, пет-нет да прольется дождь, и все устья рек открыты для кефали, морского судака, мохарра. За спиной у меня висят две обычные шведские ставные сети и колумбийская накидка, круглая, с свинцовыми грузилами и тонкими поводами, чтобы стягивать края. Сегодня ночью я собираюсь на речушку Эль-Франсес; насколько я знаю, там последнее время никто не ловил.
Пять километров, и я возле устья. Развешиваю длинные сети и сажусь на удобную корягу ждать, когда прилив достигнет высшей точки и пойдет рыба.
В десяти шагах от меня волны вползают на плоский песчаный бар, с другой стороны, в двадцати шагах, начинаются мангры. Темная сплошная стена не то темно-зеленая, не то черная, при лунном свете никак не определишь точно. И чем больше всматриваешься, тем труднее решить.
Царство мангров Оно так не похоже на отороченный пальмами открытый берег. В манграх всегда полумрак, даже когда тропическое солнце в зените. Это не зеленый сумрак в старом высокоствольном лесу, простирающем серо-бурый лиственный свод над рыжеватой латеритной почвой, а неверный, пестрый, как кожа удава, трепетный полусвет. Темные норы между пучками воздушных корней, растопыренных наподобие паучьих ног, черный ил, по которому снуют крабы и под которым прячется предательская вязкая глина. Кое-где сероватые клочки посуше. На них селятся белесые и серо-зеленые сухопутные крабы самых различных видов, но схожие по окраске: в ней есть что-то от старых костей, которые долго пролежали в сырой почве.
Таковы мангрыполные нор, темных луж, черного ила и многоногих тварей, выходящих ночью из-под земли
Дюйм за дюймом приближается море. В это время года разница между чертой прилива и отлива невеликатри-четыре пяди. Скоро должна появиться рыба. Когда луна на ущербе, заметить косяк помогают ночесветки. Сейчас на них не приходится рассчитывать: чем ярче луна, тем слабее свечение моря.
Пора. Обматываю веревку вокруг запястья, развертываю накидку, кладу ее, как положено, на правую ладонь и левую руку и зажимаю в зубах одно грузило. Осторожно крадусь к воде и бросаю накидку туда, где кончается бар.
Сеть ровным кругом падает на воду, но тяжелые грузила быстро тянут края ко дну, и получается стянутый внизу колокол. А когда я начинаю вытаскивать накидку да еще поддергиваю рукой, края совсем смыкаются.
Свечу фонариком: что за улов? В сети бьются две мохарры в черную полоску, в ячее застряло несколько крупных раков. Глаза их блестят, будто рубины.
Закидываю сеть то с одной, то с другой стороны бара. В среднем получается раз впустую, раз с уловом.
Луна прошла зенит, можно и передохнуть. В мешке, подвешенном к моему поясу, больше десятка превосходных рыб и штук двадцать раков.
Вода медленно отступает, рыба уходит туда, где поглубже.
Чашка кофе из термоса, сигарета, новый слой смазки на ноги, руки, плечи, чтобы испортить аппетит злым песчаным мушкам. Теперь можно взглянуть и на ставные сети.
Луч фонаря скользит по песку вдоль берега реки. Серебристая кефаль и мелкие судаки прыгают и спешат в середину затона; там сейчас метра три будет.
Большой мангровый краб застыл на месте у самой воды. Клешни подняты, тускло поблескивают черные стебельчатые глаза. Чем-то он напоминает старый череп. Их, должно быть, немало лежало в манграх, когда Пти-Пьер и Мануэль Португалец в этом заливе на своих пиратских шхунах подстерегали пузатые галионы из Картахены или Номбре-де-Диос.
Луч скользит дальше. Вот веревка, которой я привязал сеть к корню на берегу, вот верхний урез. Несколько поплавков ушло под воду, и кажется, в ячее что-то поблескивает.