Заранее не угадаешь, что именно. Еще ни один рыбовед не изучал ни этой, ни других речушек между Эль-Дике и Атрато. А ведь здесь, в солоноватой воде, обитатели мангровых болот встречаются с жителями сине-зеленой морской пучины.
Осторожно отвязываю веревку и начинаю тянуть. Не идет, зацепилась то ли за корень, то ли за корягу. И есть лишь один способ выбрать ее так, чтобы не порвать: нырнуть в затон, нащупать руками, где держит, и отцепить. Потом собирай сеть и выплывай с нею на берег.
Днем я и в море ловлю такой сетью. Ночьюнет: слишком часто я видел длинные веретенообразные тела с острыми спинными плавниками. По ночам хищницы частенько заходят на мелководье, просто удивительно, как они там не застревают. Знаю, знаю: акулы трусливы, но кто видел рыбаков с откусанными руками или ногами, тот дважды подумает, прежде чем ночью лезть в море. Недавно у самой Картахены серая донная акула средь бела дня на глазах у людей прикончила человека. Это второй случай за три года.
Но сюда, в устье реки, акулы не заходят: бар не пускает. И вообще они предпочитают простор. Хотя некоторые, скажем рыба-молот, не боятся пресной воды и поднимаются далеко вверх по большим рекам.
Словом, здесь можно рискнуть окунуться ради хорошего пополнения коллекции или доброго обеда. Разуваюсь и еще раз свечу, чтобы точно знать, как идет сеть. Прилив, наверно, сдвинул ее, а когда плаваешь с сетью впотьмах, ничего не стоит запутаться.
Между корнями больших мангровых деревьев, там, где над водой горбом выдается темный ил, мерцает багровая искорка. Теперь мне понятно, почему в том месте ил лоснящийся и влажный, а не сухой и потрескавшийся.
Кажется, что между корнями тлеет сигарета, но я-то знаю, в чем дело, сто раз видел такие искры и раз сорок гасил их пулей.
Сейчас я ни за какие деньги не полезу в затон.
Эта искраглаз. Днем он холодно-зеленый, с вертикальной щелочкой зрачка. И сидит этот глаз на длинном заостренном рыле с огромной пастью, ощетиненной острыми зубами.
Человек, почти двадцать лет проживший в тропиках, и не в городах, а большей частью по соседству с дикими дебрями, даже в самой сельве, не скажет вам, что не боится ничего на свете. Я с великим почтением отношусь по меньшей мере к трем животным, не считая морских чудовищ. Двух из нихогромного паука и тридцатисантиметровой сколопендрыздесь, в царстве мангров, нет. Зато тут обитает остроносый крокодил с узловатой спиной и сплющенным с боков желто-зеленым хвостом. Это он сейчас смотрит на меня.
Между нами прочная вражда. С моей стороны даже ненависть, ненависть, коренящаяся в страхе. Дважды у меня на глазах крокодил пытался схватить рыболова. Это было ночью. И только удачей можно объяснить, что оба раза у меня было оружие и дело обернулось плохо для хищника. Был и такой случай: я застрелил старого крокодила, о котором говорили, будто бы он за несколько дней до этого утащил маленького мальчика. В желудке зверя я нашел неопровержимые доказательства. И я видел глаза матери этого мальчика. С тех пор я не испытываю ни малейших угрызений совести от того, что убил пятьдесят шесть взрослых крокодилов. Напротив, я надеюсь, что эта цифра возрастет еще больше! Изо всех сил постараюсь!
Не спуская взгляда с бронированного ящера, отхожу к коряге, где лежит трехстволка, и проверяю, заряжен ли третий ствол длинным коническим патроном.
Потом иду к кустам на берегу затона, кладу ружье на развилку дерева, ставлю переключатель на пулю, взвожу курок и свечу фонариком туда, где притаился враг.
Неудачно лежит, прикрыт корнями. А в голову стрелять не хочется. Днем-то можно бить почти с математической точностью. Ночью совсем другое дело: не та верность, а патроны калибра 9,3 X 72 не растут на деревьях, особенно теперь, когда политические столкновения и гражданская война в стране сделали официальный импорт почти невозможным.
Надо бить в сердце или в шейные позвонкиэто смертельно для любого зверя.
Выжидаю несколько секунд Чудище начинает двигаться. Медленно, не торопясь, дюйм за дюймом. Теперь мушка смотрит как раз куда надо: позади лопаток. Сноп огня из ствола долетает чуть ли не до середины затона.
Естественно, я ослеплен вспышкой и с полминуты ничего не вижу, только слышу.
Вялые удары хвоста плеска нет. Все как и должно быть.
Но слева от меня, за редкими кустами, что-то большое, грузное срывается с места и ныряет в другую заводь в гуще мангров. Слышу не испуганные скачки капибары и не бег косматого четвероногого охотника, а непрерывное «шлеп-шлеп-шлеп», тонущее в протяжном шорохе, и в заключениедолгий, глухой всплеск.
Кто слышал этот звук, да еще ночью, непременно узнает его. Это бежит крокодил, привстав на коротких лапах: живот оторван от земли, хвост приподнят, только самый конец волочится. Когда крокодил бежит вот так, берегись и пасти его, и хвоста.
Зрение вернулось ко мне, я перезаряжаю ружье, выключаю фонарик и обуваюсь. Потом опять направляю луч фонаря через болото и черный затон на корни, где лежит, свесив голову к воде, убитый крокодил.
Больше нигде не видно красных глаз. Но сеть все равно подождет до рассвета. Где-то в немом мраке среди ила, искривленных корней и черной воды прячется по меньшей мере еще один бронеящер.
Опасен тот крокодил, которого не видишь, о котором не знаешь, где он
Тщательно прячу накидку и мешок с уловом в кустах, затем, не включая фонарика, по относительно твердой полоске земли под высокими деревьями «белых» мангров иду в глубь леса. Из почвы торчат тысячи ростков толщиной в палец и высотой до двадцати сантиметров. Получается своего рода толстый ковер, который засасывает ногу. Чтобы двигаться более или менее бесшумно, надо поднимать ступню прямо вверх и так же прямо опускать.
А впереди непрерывный шорох. Это улепетывают полчища укакрабов-скрипачей. Они не очень-то прыткие, наверно, их нетрудно поймать. Почему же иногда земля в манграх местами чуть не сплошь покрыта ими? Что-то защищает их от хищников. Может быть, отвратительный вкус? Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из здешних «крабоедов» ловил их.
А до чего же они потешны! У самца одна клешня намного крупнее другой, она почти равна панцирю, ширина которого от силы четыре сантиметра. Подойдешь близкокрабик начинает угрожающе размахивать большой клешней, но ведь это чистое надувательство: она слабая. Они и самкам тоже машут. У тех нет такой клешни, и их почему-то видно гораздо реже.
Лес расступился. Передо мной мелкое озерко; из воды тут и там торчат деревья. Свечу на одно из нихтемнозеленая крона точно накрыта шапкой снега. Это белые цапли. Луч света будит несколько птиц, и они улетают с хриплым криком.
Дальше, на ветвях мертвого дерева, будто черные наросты, прилепились пять-шесть спящих бакланов. На самой макушке сидит молодой бурый пеликан с белым брюшком.
Луч скользит вдоль опушки кустарника. Сверкнули два зеленых глаза: хищник. Похоже, идет в мою сторону. Выключаю фонарик и жду. Через минуту опять включаю.
Шагах в двадцати от меня зверь с лисицу величиной. Присел, косматый хвост приподнят, уши настороже. Морда острая, хитрая, пальцы длинные, растопыренные, такими удобно хватать и держать.
Енот, видно за крабами вышел. Фонарик ослепил его, он растерялся, вот и присел.
Интересно, как по-разному хищники реагируют на электрический свет. Кошка ягуарунди прижимается к земле, серая лиса Urocyo или убегает, или стоит на месте, угрожающе скаля зубы. Куница таира разевает пасть в бессильной ярости.
А енот ведет себя спокойно. Если свет далеко, не мешает ему, он сядет и накроет хвостом передние лапы, словно довольный кот. Посидит, посмотрит, идет дальше охотиться. Изо всех четвероногих охотников приморского края он самый добродушный. Может быть, потому, что ест преимущественно ракообразных, хотя не прочь и цыпленка стащить. От собак он отбивается геройски.
Ну, хватит мешать ему, пусть охотится. Выключаю фонарик и иду дальше, в глубь мангров. Лунный свет просачивается между ветвями, рисуя причудливые узоры на иле, где мягком и влажном, где сухом, потрескавшемся.
Тихо в лесу, мертвая тишина. У меня толстые резиновые подметки, а шуму от них, кажется, как от поезда. Временами останавливаюсь и прислушиваюсь, затаив дыхание. Ни птичьего писка, ни любовного кваканья жаб. Ни одно насекомое не нарушает безмолвия скрипом своего хитинового инструмента.
Выхожу на прогалину. Вдруг что-то беззвучно проносится мимо самого моего лица. На фоне луны на миг отпечатался силуэт птицы с длинными, острыми крыльями. Козодой
Днем козодои отсиживаются здесь, в лабиринте глубоких теней, каждый на своей ветке. Прижмутся к суку, и их не видно: темное оперение сливается с корой. А когда наступает ночь, они летают над лугами и пастбищами, ловя насекомых и затевая причудливые ночные игры. Садятся на тропы (посветишьглаза, как рубины), отдыхают на столбиках оград, носятся друг за другом, улюлюкая: «уй, уй!».
А перед восходом опять скрываются в сумраке мангров.
Что делал этот козодой здесь среди ночи? Неизвестно. Еще многое нам неизвестно
Внезапно мрак становится осязаемо плотным, он наваливается на меня со всех сторон и давит, стискивает горло и грудь, рождая страх перед неведомым, чего нельзя увидеть. Рука сама ищет фонарик, я делаю усилие над собой, чтобы не включить его. Прикрывая левой рукой глаза от веток, иду дальше.
Непонятный приступ страха уже прошел. Он почти всегда сразу проходит, надо только не поддаваться ему.
Тишину нарушает далекий глухой звук. Останавливаюсь, чтобы прислушаться Опять. Словно кто-то кричит, сунув голову в котел.
Это зовет супругу ягуар с берега большого болотного озера, где на причудливо изогнутых деревьях спят паламедеи и ябиру. Издалека, чуть слышный в неподвижном ночном воздухе, доносится ответ.
Нет в приморском лесу более неуловимого зверя, чем большая пятнистая кошка. За два десятилетия я всего три раза стрелял по ягуару, при четвертой встрече чуть не споткнулся о зверяв это время мое ружье висело на дереве, а фонарик не горел.
Но ягуары-то видели меня множество раз, это я точно знаю. Просто они избегают человека, особенно белого.
В лесах между деревней и устьем Сарагосильи живет больше десятка ягуаров, но можно целый год ходить по болотам и не встретить ни одного, даже мельком не увидеть. Будешь десятки километров идти по следу через топи и заросли, ночами сидеть в засаде у приманки, у водопоя, затевать облавы с собаками, все равно чаще всего большой кошке удается уйти. По деревьям, земле, водеягуар всюду передвигается одинаково легко. Он режет крупный скот, загрызает ослов, таскает свиней, собак, коз.
Местные жители ненавидят ягуара. А для меня леса и болота оскудели бы без его крупного следа и отрывистого глухого зова, без надежды вдруг встретить его, увидеть это великолепное воплощение силы.
Снова зовет, теперь уже дальше, и опять супруга отвечает из-за озера.
Комары взялись за меня всерьез. Вернусь-ка я на песчаный берег, там они не водятся. Путь найти очень просто, луна помогает. Обхожу густые заросли и глубокие бочаги. Вот и море видно впереди, между кустами.
Ступаю на пляж, и в тот же миг от воды поднимается кваква. Ее хриплый крик всегда заставляет меня вспомнить латинское наименование кваквыNycticoгах «ночной ворон». Пролетела над волнами и села метрах в двухстах от меня, поближе к реке. При моем приближении опять взлетает и с криком пропадает вдали.
А я снова стою у песчаного бара, держа в руках накидку. Но сейчас отлив, и рыба ушла, только рачьи глаза поблескивают, когда я свечу фонариком на влажную сеть.
Раздеваюсь, чувствуя свежесть ночного ветерка, и вхожу в воду. Она теплее воздуха и приятно ласкает тело.
Вспышка в воде, сильный рывок. Неужели молодой тарпон попался? Нет, морской судак, да какой! Скорее на берег его, пока он не распорол ячею острыми краями своих жаберных крышек.
Все, лов окончен. Судак возвращался в море и, наверно, был замыкающим. Иду к своей коряге, сажусь и любуюсь лунными дорожками. Лучше одеться, а то бриз стихает и скоро появятся песчаные мухи. Вон в манграх комарье уже тучами ходит.
Луна склонилась к морю. Где-то на востоке штормит, горизонт озаряют трепетные сполохи.
Шторм сюда не дойдет, у него другой курс, он пронесется мимо мыса вон там, за Ковеньяс, где сонно мигает глаз маяка.
Между кронами окаймляющих болото деревьев загорается другой глаз: утренняя звезда. Теперь уж близко рассвет.
Скоро весь край озарит солнце. Черные грифы проснутся и полетят убирать все, что умерло за ночь. Остроносый крокодил уйдет в болотные заросли, в свое дневное логово. И когда я подойду к ставной сети, то по следам на иле обнаружу, что испугался какого-то двухметрового малыша.
Я сниму шкуру с убитого крокодила, отрежу голову, посмотрю, что у него в желудке. Нырну в затон, отцеплю сеть, вытащу и распутаю ее.
Потом поплыву над песчаными отмелями, буду ловить в изумрудной воде рыб в золотую полоску, голубых и красных крабов-плавунцов, краски которых свежи и ярки, как само море.
И мангры покажутся мне светлыми и приветливыми. Издали.
Привет тебе, солнце!
Сказания под пальмами
Джимми выбирает леску. Трепещущий блестящий желтохвост скользит через борт в лодку и оказывается у наших ног среди товарищей по несчастью.
А теперь моя очередь. Хогфиш, своеобразный розовый губан в килограмм весом, схватил наживкухвост рака-отшельникаи покорно покидает родную среду.
Наступает перерыв в клеве. Раскуриваю трубку и смотрю на берег.
В ста саженях от нас глухо рокочет прибой, перехваченный барьерным рифом, таким же длинным, как сам остров, то есть побольше десяти километров. За рифомотмель, вплоть до белого кораллового берега, за пляжемпальмы. Почти весь остров Сан-Андрессплошная кокосовая плантация. Кое-где между пальмами стоят плодовые деревья: лимон, апельсин, манго, авокадо, гуа-набана, тамаринд, хлебное. Светло-зелеными пятнышками выделяются посадки банана. Среди зелени виднеются дома, в большинстве своем деревянные, двухэтажные.
Островок в океане, будто нечаянно оброненный в ста морских милях от побережья Никарагуа, но по прихоти истории принадлежащий Колумбии.
Жители его преимущественно западноафриканского происхождения; сюда они попали с Ямайки и Большого Каймана. Потом смешались с европейцами, китайцами, индейцами. Основной языканглийский, сколько власти ни пытались изменить это. Молодежь одинаково свободно говорит и по-английски, и по-испански, а между собой еще на особом наречиисмеси архаичного английского с каким-то африканским диалектом. Ребенок на этом наречии«пикканинни», земляной орех«пинда», змея«вуола».
Все грамотны, почти все протестанты, тоже вопреки усилиям властей.
Если я когда-нибудь где-нибудь сказал что-то нелестное о чернокожих людях, беру свои слова обратно. Никогда в жизни не видел я более учтивых, порядочных и чистоплотных людей, чем на Сан-Андресе.
И никогда я не видел острова, настолько свободного от всякой тропической пакости. Ни ядовитых змей, ни тысяченожек, ни дизентерии, ни малярии.
Марти, перегнувшись через борт, исследует дно в «морескоп»деревянный ящик со стеклянным дном.
Здоровенный рокфиш, вдруг говорит он. Джимми, дай-ка мне лесу потолще, с большим крючком!
Джимми надевает на тунцовый крючок рыбу весом в четверть килограмма. Леса толщиной с бельевой шнур, поводокпроволочный канатик.
Удочка заброшена. Марти следит в «морескоп» за рыбиной. Шепотом ведет репортаж:
Стоит повернулся учуял наживку подходит нюхает Ну!.. Нет, отпустил Заходит с другой стороны ну ну же!
Могучие плечи Марти вздрагивают от рывка. Он встает и тянет леску. Иногда отпускает немногос метр, не больше; тут же опять выбирает. У крупного рокфиша всегда есть свой грот или нора среди камней. Уйдет туда, только его и видели. Потому-то и нельзя далеко отпускать его.
Вижу, как что-то большое мечется в прозрачной воде, мелькают черные и желтые пятна.
Джимми поспешно убирает «морескоп», я хватаю багор. Без него не обойтись. До бьющейся рыбины сажени две.
Живей, Марти! Голос Джимми дрожит от сдерживаемого волнения. Мако идет!
Треугольный плавник рассекает воду в нескольких десятках саженей от нас. Это акула ходит кругами. Колебания воды, разносимый течением запах крови оповестили акулу, и вот она пришла проверить, в чем дело.
А наш рокфиш уже возле борта. Цепляю багром за брюхо. Ух, как рванул! Хорошо, что мы вышли не на пироге, а на широком, устойчивом кетботе. И вот уже огромный морской окунь в лодке. Черный с желтыми пятнами, больше метра в длину, увесистый, толстый, как поросенок.