В. КанакиСЕВЕРНЫЕ РАССКАЗЫ
КАК Я ПОЛЮБИЛ АРКТИКУ
В 1928 году я жил на юге в небольшом провинциальном городе, где я и родился и оканчивал среднюю школу. Все свободное время я отдавал работе в пионерском отряде. Учиться в школе интересно, но к еще интереснее было в отряде. Годы нашего детства к были наполнены массой событий, в которых мы иногда принимали посильное участие.
Как сейчас помню шумные сборы отряда, эстафеты, горячие деловые прения по любым вопросам.
Школа в это время только заканчивала трудный и к болезненный процесс становления. В поисках были испробованы почти все методы обучения: комплексной, кабинетной и групповой методики. Все это сильно отражалось на наших знаниях. Мы видели, что и сами преподаватели часто теряли «линию» в обучении. Частенько из учительской доносились до нас не менее горячие прения, чем на сборах нашего отряда.
То, что недодавала школа, пополняла работа в отряде, клубе.
Мы росли, превращались в юношей. Иногда в школе этого не замечали, и казалось, что совершенно неожиданно ученик девятого класса становился более политически зрелым, чем директор школы или преподаватель.
Учительская по этому поводу сначала «ершилась», потом сдавала свои позиции, и этот ученик становился фактически во главе школы, будучи избран председателем учкома. Говорили тогда: «Учком постановил» или «Учком вынес решение». Учительская отходила на второстепенный план, с трудом оставляя за собой почти чисто консультативные функции.
Жизнь школьника в те времена разбивалась на две части: учеба и, как тогда говорили, «общественная работа»наиболее увлекательная, живая и полнокровная часть жизни.
К общественной работе относилось все, что выходило за стены класса или очередного «кабинета». Это был учком, клуб, пионерский отряд, комсомол и все уличные магистрали, связывающие нашу деятельность в одно шумное и интересное детство.
Однажды в окне редакции провинциальной газеты появился черный транспарант. Он гласил о том, что далеко на севере, там, где троечники географии считали конец земли, на каком-то совершенно непонятном дрейфующем льду произошла катастрофа почти сказочного, известного нам только по журналам «Мир приключений» и «Всемирный следопыт» воздушного корабля.
Сводки о розыске экипажа дирижабля «Италия», о ледовых походах «Красина» и полетах летчиков Бабушкина и Чухновского читались нами ежедневно как самый интересный приключенческий роман. У окна редакции мы могли простаивать часами, жадно впитывая в себя необычные термины, слова и образы. Простое теперь слово «радиограмма» тогда воспринималось с острым и интересным любопытством.
Юность брала свое. Романтика гражданской войны оставалась где-то позади, учеба в школе подходила к концу, а пионерский отряд все же не мог дать того: увлечения, которое давали насыщенные героизмом и романтикой тревожные сводки о розыске затерянных в Арктике групп, неудачных исследователей Мариано. Нобиле, о таинственной гибели Финна Мальмгрена, о трудностях работы в Арктике, ее неприступности и обо всем, что могло увлечь юношу в его девятнадцатый год жизни.
И вот здесь, у окна редакции газеты, я полюбил Арктику. Я еще не понимал, что это такое, но полюбил ее всей своей юношеской душой и решил стать полярником. Здесь я должен оговориться, что возможностей для деятельности полярника у меня было не так уж много.
Несчастный случай, происшедший в детстве, исковеркал мне ногу, и это осталось на всю жизнь. Только глубокое увлечение героическими делами советских людей заставило меня перебороть недуг, тренировать себя и почти исправить его.
И вот в 1932 году я впервые увидел Арктику на самой северо-восточной оконечности нашего материка, в Беринговом проливе у мыса Дежнева.
Наша «Юанта»фрахтованный Китайский пароходне рискнула заходить в лед Берингова пролива, представлявший для корпуса старого транспортного судна слишком большую и реальную угрозу. Было решено выгружаться с южной стороны мыса Дежнева, где у самого его основания изгибом берега образована маленькая бухта, носящая наименование «Пеек». На отмелом берегу бухты виднелись несколько яранг маленького чукотского селения, два домика фактории и построенный из гофрированного железа склад.
Весь берег бухты опоясывался выброшенными на отмели льдинами, которые, как хлопья белоснежной пены, удивительно гармонично сочетались с желтым песком, зеленеющей тундрой и серо-коричневыми скалами.
Прохладный, пахнущий водорослями воздух и величавая тишина, только иногда нарушаемая плачущими криками чаек, были незабываемы. Я стоял на палубе и впитывал в себя всю необычную и суровую прелесть окружающего и еще не изведанного моря. Это была Арктика, вернее ворота в нее.
Первый год моей зимовки выдался трудным. Теперь, спустя 26 лет, после многих других зимовок и экспедиций, после работы на дрейфующих станциях «Северный полюс-2» и «Северный полюс-3», вглядываясь в прошлое и вспоминая фанерные домики нашей Дежневской обсерватории, насквозь пропахшие дымом самодельных печей и по самые трубы занесенные снегом, полный отрыв от Большой Земли и отсутствие почти всякой почты от родных и близких, сложность общения с местным на» селением, могу с уверенностью сказать, что это был год наиболее трудный в жизни полярника, но и наиболее насыщенный приобретением разнообразнейшего опыта, который ложился в основу сложной профессии полярника.
Навыки, приобретенные мною на берегу и на воде бухты Пеек, много раз помогали мне в дальнейшей работе.
Во время зимовки я любил ходить на прогулки один. Вскинув на. плечо винчестер, я отправлялся по песчаной косе, отделяющей море от мелководной лагуны, у основания которой были расположены немудрящие постройки нашего жилья.
В конце косы начиналась холмистая тундра, и, если это было летнее время и ветер южный, с тундры доносился едва уловимый аромат трав и цветов. Закроешь глаза, повернешь лицо к солнцу и одновременно с ощущением солнечного тепла почувствуешь обостренным обонянием этот запах, начинает казаться, что находишься в поле во время сенокоса и пахнет не увядающей растительностью тундры, а скошенной травой. Но стоит чуть-чуть измениться направлению ветра или солнце спрячется за облака, как моментально пропадает это очарование, становится неуютно и зябко. Отчетливо слышен шорох морского прибоя, бросающего белые змейки пены на уплотненный прибрежный песок, запах морских водорослей и сыроватый холодок дыхания дрейфующего льда.
В год этой зимовки я проходил школу полярных навыков. В большинстве случаев это был не «теоретический курс», который часто основывается на рассказах бывалых людей, а курс знаний, основанных на практике.
Однажды зимой в пургу мне пришлось добираться домой из чукотского селения, находившегося не болев чем в километре от обсерватории. В лицо дул сильный ветер, насыщенный колючими кристалликами ледяной пыли. Кожа лица моментально воспалилась и замерзла, дыхание было затруднено переполняющим легкие воз-духом. Непрерывный воздушный водопад заставляли идти согнувшись. Пройдя несколько десятков метров, я почувствовал, что начинаю «задыхаться» от избытка воздуха в легких. Стараясь избежать этого неприятного ощущения, я повернулся спиной к воздушному потоку, и, пройдя несколько метров, почувствовал, что задыхаюсь от недостатка воздуха. Делая судорожные дыхательные движения, я случайно повернул лицо в профиль к ветру и мгновенно почувствовал облегчение. Еще-не поняв как следует в чем дело, я несколько раз менял положение и всякий раз получал свободное дыхание при положении лица вразрез ветру. Правда, пр& этом сильно замерзало лицо с наветренной стороны. Сдвинув шапку-ушанку на одну сторону и закрыв ею-щеку, я кое-как добрался до дому. Так я усвоил одну из заповедей полярника, попавшего, в пургу, и понял, почему северные народности шьют не шапки-ушанки, а своего рода капоры, или, как их называют, «малахаи», переднюю часть которых обшивают длинноостым мехом росомахи. Эта опушка предохраняет лицо от ветра при ходьбе в пургу.
В истории полярных исследований имеются случав гибели людей в пургу от потери дыхания, не знающих правила поведения при ходьбе против или по ветру.
Непрерывное и весьма дружеское общение с местным населением позволило мне обогатиться опытом из охотничьей жизни, управления упряжкой собак, ухода за одеждой и т. д. Последнее занимает немалое место-в жизни северных народов. Только пожив на севере, человек может понять, что значит совершенно сухая обувь и сухие рукавицы. Малейшая влага в этих частях одежды при сильных морозах или длительном пребывании вне дома, даже и при не особенно низких температурах, как правило, приводит к тяжелым травматическим последствиям и нередко к гибели людей.
Мне неоднократно приходилось быть свидетелем, когда около приехавшего с охоты чукчи начинали хлопотать женщины, населяющие ярангу. Прежде всего вся меховая одежда подвергалась выколачиванию из нее снежной пыли. В каждой яранге всегда имеется несколько специальных приспособлений, изготовленных для этой цели из оленьего рога. Выколоченная одежда тут же развешивается на просушку. При этом оленьи плекты и меховые носки обязательно выворачиваются сначала наизнанку, затем «на лицо» и снова «наизнанку», пока влага не будет полностью удалена.
Характерно то, что северные народности почти, совершенно не употребляют зимой предметов одежды из выделанной кожи. Это имеет глубокий, основанный на тысячелетнем опыте смысл. Дубленая кожа почти» не пропускает влаги. Чуть разгоряченный от ходьбы, бега или работы человек оказывается в положении больного, которому поставлен на все тело «согревающий» компресс. Влага, скопившаяся под наружной одеждой, не имеет выхода. Создаются наиболее благоприятные условия для охлаждения, замерзания или жестоких простудных заболеваний. Многолетний опыт и исключительная жизненная наблюдательность жителей Севера научила их носить одежду только с мехом, причем летом эта одежда носится мехом только внутрь, а зимой мехом наружу. В последнем случае каждая шерстинка меха является своеобразным фитильком, по которому влага испаряется. Часто можно видеть, как на кухлянке, находящейся на разгоряченном человеке, появляется иней, особенно интенсивно покрывающий спину и грудь, то есть те места, где происходит наибольший выпот. Быть может, многим покажутся эти рассуждения скучными и длинными, но что поделать, если жизнь на Севере тесно связана с борьбой за существование и с трудностями работы в суровом климате.
Однако вернемся к мысу Дежнева. Очень любопытно было мое знакомство с чукотским языком.
С первых же дней жизни у мыса Дежнева я завел записную книжку, в которую вписывал чукотские слова. При малейшем подходящем случае странички этой книжки пополнялись новыми словами с русским переводом. У нас в обсерватории уборщицей работала чукчанка Вакатваль, она оказалась на редкость разговорчивой собеседницей, и вскоре мой лексикон стал пополняться новыми словами. Наконец, я почувствовал, что могу блеснуть знанием чукотского языка.
Случай представился неожиданно и на мой взгляд исключительно благоприятный.
Был конец короткого чукотского лета. Перелетная птица заканчивала свой отлет; ночами на море появлялись полоски ледяного «сала», льдины, стоящие близ берега на мели, уже были так источены волнами, что напоминали кружева. Моржи, разбившись на отдельные мелкие группы, паслись на мелководьях. В один из ясных и тихих дней бригада охотников пригласила меня принять участие в охоте на моржей. Это была столь большая честь, что я сломя голову кинулся домой экипироваться.
Записная книжка со словарем заняла одно из главных мест в моем сложном снаряжении охотника-дилетанта. Тут был винчестер 30×30, патронташ, бинокль, нож, кабинетный фотоаппарат 13×18 со штативом в множество не менее важных предметов охоты.
Незабываемый образ «Тартарена из Тараскона», без сомнения, мерк в сравнении с моим импозантным видом.
В разгар охоты, когда после нескольких неудачных попыток, наконец, один морж был загарпунен, я решил блеснуть знанием языка. Вытащить из кармана записную книжку, перелистать ее и подобрать подходящую случаю фразу было делом нескольких минут.
«Аамын Меченки плагну тагам!»и я с гордостью, присущей моим молодым годам, взираю на охотников. Каково же было мое изумление, когда все сидящие в байдарке так и повалились от хохота. Я лихорадочно листал свой злополучный словарь, бросал отрывистые фразы, которые приводили моих спутников в совершенный восторг. Думая, что я недостаточно внятно произношу те или иные слова, я старался выговаривать их особенно тщательно, чем еще больше увеличивал веселость всех охотников. Только когда я замолчал и утихли пароксизмы смеха, мне объяснили, что я разговаривал в основном на женском языке или на смеси мужского и женского языков. Мои спутники оказались в положении зрителей своеобразного театра, когда один персонаж ведет диалог за двоих.
Так я узнал, что в чукотском языке заметно различаются мужское и женское произношение, женский говорцокающий.
Понятно, что мой, столь тщательно собираемый словарь оказался в самом дальнем углу письменного стола, во еще долго после этого стоило мне открыть рот, как у моих слушателей округлялись глаза в ожидании столь любимого всеми народами искреннего смеха.
Постепенно мы обжились на песчаной косе, отделяющей лагуну от моря. Между домиками нашей обсерватории и ярангами чукотского селения протянулась не задуваемая никакими пургами, хорошо протоптанная тропинка. За зиму мы все оделись в пыжиковые кухлянки с хорошо исполненными анораками, плекты и малахаи. Наши соседи в свою очередь щеголяли в галстуках, пиджаках и даже бог весть в каких очках.
Программу своих научных наблюдений мы выполняли с энтузиазмом и неуклонно.
Бытовые неустройства и даже тяжести жизни мы терпеливо переносили, сознавая, что в Арктике так в должно быть. Домики нашей собственной сборки совершенно не держали тепла. Это были щитовые конструкции, из которых после сборки получалось что-то вроде чукотской яранги, состоящей из 66 секций. Каждая секция соединялась с соседней без всякого паза, просто в упор.
После сборки все 66 щелей полагалось конопатить, но почему-то оказалось, что при этом щель соседняя с обрабатываемой неуклонно расширялась, и это противодействие было строго пропорционально прилагаемым усилиям.
Холодная и пуржливая зима Чукотского полуострова застала нас с конопатками и киянками в руках. Пришлось бросить этот поистине «мартышкин труд» и отдать себя на волю судьбы.
Здесь необходимо сказать, что никаких строительных материалов, которыми можно было закрыть щели, у нас не было.
Результаты своих трудов мы ощутили в первые же дни зимы. В домиках установилась вполне «устойчивая» температура в пределах от +20 до -19 градусов. Живительное тепло поддерживало наш комфорт, когда топилась печь. Все остальное время мы либо стряхивали иней со своих постелей, либо сметали кучки мелкозернистого снега то с письменных столов, то с пола, в зависимости от направления ветра.
Большую услугу нам принесла обычная для Чукотского полуострова устойчивая метель.
Чукчи шутят так. Спрашиваешь: «Часто у вас бывает пурга?» «Уяльх уяльх? Коо!» (пурга, нет, не часто! два-три раза за зиму, но каждый раз по одной луне).
И действительно. Пурга нас донимала каждый раз по две-три недели кряду. Уже после первой пурги в домиках, занесенных снегом до половины, стало теплее. Следующая пурга оставила на поверхности только трубы наших импровизированных печей, и мы уже не страдали от изнуряющего холода, но зато жили в сырости и задыхались в атмосфере скученного жилья.
Чем неуютнее было в доме, тем больше хотелось проводить время вне его. Вот тогда я понял особую прелесть тихой морозной ночи, сполохи полярного сияния, когда небо загорается таинственными полосами и лучами холодных зеленоватых огней, внезапно превращающихся в гигантский складчатый занавес, по которому временами пробегает пурпуровый блик, и вдруг этот занавес начинает подниматься, изменяется в очертаниях и собирается в зените ярким и лучистым пятном. Через несколько секунд все меркнет. Остается тихая звездная «морозная ночь. Тихо так, что кажется любой звук «прозвучит как выстрел. Настороженное ухо ловит ночные шорохи: вот далеко в проливе звуком хрустальных подвесков люстры прозвенели льдинки осыпавшегося тороса. Вот вздохнул кто-то из моих товарищей, поворачиваясь на другой бок за фанерной стенкой дома, а вот и таинственный звук, напоминающий пыхтение идущего поезда: «Чух-чух-чух Чух-чух-чух Пш-ш-ш». Но я уже знаю, что этот звук издают две льдины, наползающие одна на другую во время подвижек и сжатия.
Проходит несколько минут после того, как погасли последние лучи сияния, и вот снова на северо-востоке вспыхивает луч, несколько секунд держится на темносинем небе, затем приобретает боковые отростки, начинает мерцать и снова на всем участке неба вспыхивают драпри с перебегающей от края до края яркостью, меняют цвета, колеблются и даже кажется, что шелестят. Секунды драпри собираются в яркую корону над головой и, несколько мгновений просияв необычайным светом, потухают в бездонно звездной глубине неба. Опять стоишь и впитываешь в себя прелесть яркости и тишины полярной ночи.