И все предприниматели здесь патерналисты. Чаще, конечно, по глубокому расчету. Такие, как Ферреро, искренне стремящиеся к справедливости, исключение, которое лишь подтверждает правило; объективно патернализм нужен для того, чтоб водворить умиротворение там, где пробуждается протест
Не вздумайте говорить северянам о сицилийских рабочих с их серными копями. В крайнем случае можно упомянуть о них как о несчастных, которые живут где-то в другой стране. Тогда в сердцах счастливцев северян загорится огонек сочувствия: poveri crisliani, «бедные христиане». Но попробуйте напомнить этим счастливцам, что их островок благополучияявление исключительное, и они нахмурятся. А добавьте еще что-нибудь самое безобидное, например о том, что надо солидаризироваться с «другими», живущими за пределами их счастливого поселка, и они сочтут вас исчадием ада, подстрекателем, провокатором. А если к тому же вы будете настаивать, вас обзовут бесстыдной гадиной. На мелочи здесь не размениваются.
Ведь сицилиецне итальянец.
Сам сицилиец и так и сяк подтвердит вам это.
Французам или англичанам, в чьих странах уже много веков назад население стало единой нацией, это может показаться просто невероятным. Здесь же понятие о национальном единстве не имеет никакого отношения к политическим убеждениям, если таковые вообще есть. Это понятие существует как теория, совершенно не связанная с повседневной реальностью. Вначале меня удивляло, как итальянцы рекомендуют себя при знакомстве. Они называют свое имя, звание, а затем родной город. Прежде всего они осознают себя миланцами, флорентийцами или неаполитанцами и уж только потомитальянцами.
За редким исключением рабочий с фабрики Ферреро в Альбе не связан ни с кем из своих товарищей по классу из Сицилии, Калабрии, Рима. В лучшем случае он сознает свою принадлежность к туринской провинции, но даже Кунеоа это ведь недалекодля него уже заграница! Там проживают testoni, сообщают нам полупрезрительно, полунасмешливо. Это слово обозначает одновременно и упрямство, и глупость. Посмеиваясь, нам рассказывают историю о знаменитом приеме в муниципалитете Кунео. Парадный зал был слишком мал, чтобы вместить всех гостей, и власти распорядились намылить пол и стены. Тестони скользили, упирались в стены, и им казалось, будто они «толкают стены и расширяют зал».
Наш гид ведет нас по цехам фабрики. Он так верит тому, о чем говорит, что привычную свою речь произносит именно в тот момент, когда одна из работниц набрала полные руки еще теплого теста: «Продукт, приготовляемый промышленным способом, самыми современными методами, как в Америке, никогда не соприкасается с руками рабочих». Я не выдерживаю и прерываю его: «Никогда?». Он оборачивается ко мне со снисходительной улыбкой человека, который давно знает, что все иностранцы скептики. «В случае крайней необходимости они надевают перчатки». Девушка слышит этот разговор и невозмутимо продолжает месить тесто голыми руками. Я решаю довести эксперимент до конца и подталкиваю локтем нашего туринского друга, который завороженно слушает медоточивые речи гида. С широко открытыми, но слепыми глазами он подтверждает: «Прогресс, мой дорогой друг, Италия жаждет прогресса!»
Они ничего не видят, ничего не хотят видеть в своем отчаянном поиске общенациональных убеждений! Он доктор наук. У него три или четыре университетских титула, которые перечисляются в его визитной карточке. Но, как и простому рабочему, ему нужно верить. Без этого его подозрительность, печаль и пессимизм окажутся для него смертельными.
В Риме я был знаком когда-то с одним врачом. Спустя пятнадцать лет я продолжаю утверждать, что это был один из самых образованных итальянских интеллигентов. Его трезвый патриотизм не вызывал во мне никаких сомнений. Он написал книгу, изложив в ней впечатления, полученные им во время службы офицером в Югославии и Греции. Книга была наделена огромными моральными и философскими достоинствами, но он отказался ее издать, несмотря на ожидавший ее успех. Отказался потому, что в те трудные времена такая книга могла бы нанести ущерб Италии. Однажды в 1945 году я встретил его сияющим. Он бросился мне в объятия. «Я так счастлив! Снова, одним ударом, Италия реабилитировала себя, стерла позор прошлого. Милан только что освободился собственными силами. Такого еще никогда не было!» Изумленный, я пробормотал: «А Париж?». Он растерялся, слезы появились на его глазах; он был смущен. Он знал про Париж, но сейчас, в безудержном стремлении возвести свою родину на пьедестал почета, он не хотел о нем знать.
Шоколад Ферреро действительно дешевле, чем шоколад других итальянских фирм. Кроме того, все «подопечные» этой фирмы обеспечены высокой зарплатой и хорошим бытовым обслуживанием. Чуть чтосыплются премии и надбавки. Детям рабочих и служащих фирма предоставляет бесплатные школьные учебники, что обходится ей примерно в 5 миллионов лир в год. Ферреро купил поблизости от города замок и устроил в нем бесплатный дом отдыха для «своих людей». У него не было никаких личных потребностей, и деньги давали ему возможность создавать вокруг себя благополучие. Перед его смертью фабрика приносила ему, говорят, два миллиона чистого дохода ежедневно. Полный наивного восхищения мастер, пытаясь на секунду представить себя на месте хозяина, беспокойно разводит руками:
И что ему было с ними делать?
Несомненно, в памяти этого человека я останусь Фомой неверующим и притом не очень-то умным. Я спросил его, как реагируют итальянские и иностранные конкуренты на низкие цены (Ферреро подчас довольствовался 20 лирами там, где другие запрашивали 100) и на созданные здесь бытовые условия, так сильно отличающиеся от обычных в этой промышленности. Он смеется:
Era furbo, lui!
Слово «furbo» не соответствует нашему «плут», а скорее означает хитрец, ловкач. Если верить мастеру, никто в Италии не посмеет и пальцем тронуть фирму, ибо Ферреро сумел еще при жизни добиться монополии на сырье. Огромная производительность его фабрики позволяла ему закупать сырье целыми пароходами, оставляя на долю конкурентов лишь небольшие партии. Укрепив свою империю, Ферреро стал поставщиком сырья для других. Мастер утверждает:
Мы можем оставить их на мели, когда захотим.
Когда он произносит эти слова, у него появляется холодный и жесткий взгляд герцога Сфорцы Железная рука, отдающего приказ отрубить кому-то голову.
Шапку долой! шепчет мне Лилла, когда мы выходим на улицу, такое за десять летэто тебе не фунт изюму!
Она большой мастер таких формулировок, от которых усугубляется мой комплекс неполноценности.
Хозяин ресторана, где мы завтракаем, подтверждает, что если бы Ферреро захотел, он мог бы стать президентом республики. О, это вам не ди Лауро. Ди Лауросудовладелец, ставший очень популярным мэром Неаполя. Правительство изгнало его из муниципалитета, за что он начал мстить, проводя избирательную кампанию на свой лад. Пуская на ветер миллионы, он разъезжает по стране, сопровождаемый целым караваном прихлебателей, и вручает по килограмму макарон каждому, кто согласен голосовать за него. Но, по мнению нашего ресторатора, он все равно с треском провалится. И вообще из патерналистов-политиканов будет избран только Оливеттифабрикант пишущих машинок, полновластный хозяин Ивреа. Этот демагог основал «очень левое» политическое течение Communita (единство). Его программа: широкое местное самоуправление и участие рабочих и служащих в доходах предприятия и в его финансировании. Есть, правда, еще семья Аньелли, владельцы заводов «Фиат», «монопольные производители автомобилей в Италии», но Хозяин ресторана делает презрительный жест рукой, отвергая Аньелли.
Модель «1.100» никуда не годится! Нет, лучше поговорим о Ферреро. Вот это да! Вот это человек!
Опираясь на сжатые кулаки, он склоняется над столом и громко заключает:
Он переписывался с Айке.
Должно быть, это весьма сильный аргумент, ибо наши друзья с ошеломленным видом (даже не интересуясь «о чем?») восклицают: «Как? Когда это было?» Я не сразу понимаю, о ком идет речь. Лилла соображает быстрее меня. Своим золотым карандашом, который я подарил ей к первой годовщине нашей свадьбы, она пишет мне три буквы: «Айк».
Что бы такое поесть в Альбе? Трюфели! Ресторатор Моракороль трюфелей, у него монополия на трюфели. В этом маленьком городке, где большинство населения занято сельским хозяйством, он оборудовал гастрономический привал, широко известный среди автомобилистов, едущих по дороге ТуринГенуя. По воскресеньям и в праздничные дни он обслуживает до трех тысяч пятисот посетителей.
Мы возвращаемся под палящим солнцем. А ведь еще только-только перевалило за середину мая.
Я мечтал о сьесте, но не тут-то было. Едва только я растянулся на постели в гостинице, как чьи-то нечеловеческие вопли вырвали меня из dolce far ni-ente. Я высунулся из окна и увидел какого-то субъекта. Забравшись на эстраду, он орал, усиливаемый тремя громкоговорителями. Своими руками убийцы он душил микрофон. Волосы спадали ему на глаза, на шею, куда только могли. Акцент, резкий голос и жесты выдавали в нем южанина, а судя по тому, что он говорил, и по ненависти, которая слышалась в его голосе, это был настоящий бандит. Описывая нечеловеческие страдания своих беззащитных, жестоко эксплуатируемых дьяволами-капиталистами братьев, он взывал к мщению. В неистовстве и ораторском исступлении он сорвал с шеи платок. Он угрожал и разве что только не потрясал обрезом. Мне показалось, что вот-вот начнется потасовка. Иначе и быть не могло, скорее туда! Я быстро спустился по лестнице. Этот тип, должно быть, агент-провокатор. Когда я выбрался на площадь, крикун еще больше распалился. Он проклинал. Пусть кровь бедных рабочих, убитых невзгодами, словно фашистскими автоматами, падет на голову палачей. Перед оратором было всего три слушателя, из которых одиншофер единственного на стоянке такси, другойполицейский с угла и третийпрохожий, который при моем появлении уже собирался уйти. Я спросил его: «Это коммунист?»«Массhé! (Да что вы!) изумился он. Это монархист!» И спокойно пошел прочь.
Италию нелегко понять.
Вечеромотдых. Вместе с нашими новыми друзьями мы поднимаемся в Супергу. Пейзаж, открывшийся нам при заходе солнца, великолепен. Виден весь Туринкомпактный промышленный гигант, который ощетинился бесчисленными заводскими трубами и причудливо изогнулся, пересекая долину По.
Женщины, как обычно, болтают, чуть-чуть отстав, а мы шагаем впереди.
Поддавшись, вероятно, меланхолии заката, мой спутник открывает мне свою душу с доверием, которое особенно трогательно, если принять во внимание, что мы знакомы только двое суток. Он устал (он из тех южан, глядя на которых, начинаешь сомневаться в ходячем мнении о лености уроженцев Юга). Сейчас ему около шестидесяти лет, а на жизнь он зарабатывает с четырнадцати. Теперь, когда он достиг цели, получив высокий пост, ему хотелось бы уйти на пенсию. Администрация выплатит ему значительную liquidazione. У него есть кое-какое имуществодом во Флоренции и участок на острове Эльба, где цены в последние два года стремительно растут. «Почему он колеблется?» удивляюсь я.
И он начинает яростно замазывать только что им самим нарисованную великолепную картину беззаботной жизни на пенсии. Деньги ничего не стоят. От правительства ждать нечего. Кто поручится, что у него завтра не отберут его все? В этой Италии, раese adorato, приходится сидеть «между стульчаком поповской исповедальни и колом коммунистов».
Порядочный человек здесь, саго amico, находится на передовой линии фронта, на кровавом перекрестке эпохи. Восток и Запад целятся друг в друга через его истерзанное тело. Пополюбы и попоеды (иными словами правые и левые) топчут его, выжидая момент, чтобы броситься друг на друга.
Что за язык! Но он и на самом деле боится; у него трое детей, и все они студенты, и все они вот столько не делают (жест: ноготь подносится к зубам), поедая его премиальные, его сбережения, его печень. И, как обычно, они же и повелевают, заставляя жить ради них.
Нет, мсье, мы пока не можем трогать мою liquidazione.
Мы расстаемся довольно рано. У нас с Лиллой одинаковое впечатлениеони довольны, что облегчили душу, и одновременно немного смущены тем, что так разоткровенничались перед чужими людьми.
Ломбардия
Итальянцев не без основания считают людьми довольно апатичными. Представление же об их беспечности преувеличено. Преувеличено еще и потому, что об итальянцах судят главным образом по более колоритным южанам. Кто не знает такую анекдотическую историю. Неаполитанцу, растянувшемуся на набережной, турист предлагает деньги за то, чтобы тот снес его чемодан.
Спасибо, отвечает неаполитанец, не шевельнувшись. Я уже поел сегодня.
Наша латинская сестра настроена довольно фаталистически. Это результат долгого влияния церкви и религиозных традиций, более глубоких, чем во Франции. В Италии человек охотно отдает себя в руки божьи, и поэтому нервы у него гораздо крепче, чем у француза, а температура всегда держится около нормальных 3637 градусов. Он умеет плыть по течению, наслаждаться жизнью, не портить себе кровь; при появлении тринадцатого ребенка восклицает: «Бог нас не оставит!» Короче говоря, он умеет принимать жизнь с хорошей стороны.
Но
Но посадите этого оптимиста-флегматика на колеса, как тотчас температура его тела поднимется до 40 градусов. На двух колесахэто Бартали, Коппи, на четырехФанжио (имен других чемпионов я не знаю). Посадите этого человека с пониженным жизненным тонусом на колесаи он становится одержимым. Добавьте еще мотори перед вами параноик, для которого планета вращается не в ту сторону.
Конечно, итальянцылучшие в мире шоферы. Но вот беда: дорога не цирк. Итальянец с грустью признает это, но это не сдержит его ни на секунду. С застывшей на лице маской Нерона, вцепившись в руль мотороллера или баранку автомашины, он мчится. Он обгоняет время, ему нужно победить в гонке всех других, свою судьбу, свой мотор, правительство и самого себя. Цель у него одна: быть первым. Где? Впереди кого? Впереди чего? Это не имеет значения. У него могут разлететься поршни и лопнуть артерии, он будет жать на педаль газа так, что продавит ногой пол кабины, он истерзает цилиндры машины, все время требуя от них максимального напряжения, он будет героически рисковать своей жизнью и дойдет в бескорыстном благородстве до того, что поставит на карту вашу жизнь и жизнь соседа, но ему нужно обогнать! Когда его малолитражка обгонит вашу многосильную машину (вам просто противно, что эта вошь вцепилась вам в спину, и, обессилев, вы притормозите, чтобы пропустить его вперед), он при этом, к счастью, не оглянется! Ни нахального торжества, ни смиренной благодарности. И вряд ли у него промелькнет мысль о мадонне или каком-либо другом святом покровителе безумцев на колесах, который «помог ему». Не успев выровнять машину, не задумываясь о том, что у него осталось в баке и не разболтались ли колеса, он уже устремляет свой взор к следующему, который маячит далеко впереди и которого нужно догнать, загнать, обогнать, чтобы потом начать все сначала.
Во Франции одержимый такого рода все-таки сделает остановку, выпьет стаканчик, проверит часы, порадуется, что сумел выжать хорошую скорость. В Италииничего подобного! Едва выйдя из машины, свирепый водитель сразу меняется: на его лице расцветает добродушная улыбка, и перед нами человек, который и мухи не обидит. Он безмятежно рассядется на террасе кафе, закажет Punte mes, вздохнет полной грудью и будет преспокойно терять секунды, которые он с риском для собственной жизни вырвал у судьбы.
Перед тем как отправиться в рейс, водители грузовиков часто пишут на кабинах своих мастодонтов заклинания: «Санта Мария, защити!», «Сан Дженнаро (святой Януарийпокровитель Неаполя), дай мне вернуться целым и невредимым!» Эти надписиразгадка причины шоферского исступления. Итальянец воспринимает автомобиль не как результат экономического прогресса, а как непостижимый дар божий. Садится ли он на свой мотороллер «Веспа» в две лошадиные силы или в свой автомобиль в сто девяносто восемь лошадиных силневажно, он вверяет себя силам небесным. Жизнь ведь не принадлежит емуона одолжена ему создателем и может быть отобрана в любую минуту, тотчас же по предъявлении векселя. И какова бы она ни былалегкая или тяжелая, итальянец беззаботно делает ее своей ставкой. Все равно живым он может остаться только в случае, если небесный бухгалтер вывел сальдо в его пользу. Нажимая на стартер, он запускает одновременно и мотор, и божественный механизм, отсчитывающий дни, отпущенные смертному на земле. Так не лучше ли сократить то время, в течение которого наше существование от нас не зависит?