Война наградила вас орденами и чахоткой. Эгле показал другое место на пленке.
Да разве меня одного?
Утешение, конечно, но чахотка-то осталась чахоткой.
Вот тут вы меня поддували и резали. Земгалис опять приложил руку к груди. Он хорошо знал биографию своего туберкулеза. Иглой для пневмоторакса и скальпелем она была выписана на его коже.
Помните, вас навестила жена, из Риги она полдороги прошла пешком, ведь автобусы тогда не ходили.
А вы в тот раз велели заложить санаторские дрожки и ее довезли почти до дому.
Да, давненько это было.
Эгле отдал бумаги Аболе.
Земгалис торопливым движением достал из-под кровати белую плетеную корзинку.
Это вам, доктор, на память.
Эгле взял подарок и широко улыбнулся.
Спасибо. Осенью пойду по бруснику. Ну, всего вам! Он крепко пожал Земгалису руку.
Слева от окна лежал новичок Вединг. Со страдальческим выражением на бледном лице он неподвижно смотрел в потолок, делая вид, что не замечает врачей в палате. Эгле вспомнил, что встречал не раз таких больных, которые злились на врачей, словно те были повинны в их недуге.
Эгле подошел к Ведингу и тоже нахмурился. Вединг ожидал, что врач примется его утешать, и потому недоуменно покосился на него.
Абола зачитала историю болезни:
Вединг. Поступил неделю назад. Свежие очаги. Депрессивное состояние. Беспочвенные разговоры о смерти.
Сестра Крузе ласково улыбнулась.
Надо в санатории устраивать танцы.
Кое-какие болезни как раз и развиваются от чрезмерного увлечения танцами, съехидничал Эгле и мысленно выругал себя за то, что опять сорвался и позавидовал тем, кто еще танцует.
Депрессивное состояние? Не проще ли сказатьповесил нос на квинту. Эгле взял с тумбочки Вединга колоду карт и жестом заправского картежника там же раскинул их. Да, что и говоритьсплошь одна черная масть идет.
Вединг проворно сел на койке, глянул на карты и снова откинулся на подушки.
Нет, вон дама червей.
Дама червей Земгалису, это он был когда-то блондином, возразил Эгле.
Нет, нет, это ведь моя колода!
Эгле присел на край койки, у него снова закружилась голова.
Знаете, жили некогда две лягушки, пессимистка и оптимистка. Обе они угодили в горшок со сметаной. «Каюк нам, не вылезти отсюда», сказала первая и пошла на дно. А вторая до тех пор дрыгала ногами, пока не сбила из сметаны ком масла. Лягушка залезла на него и выпрыгнула из горшка.
Эгле встал. Вединг неожиданно громко засмеялся, потом спохватился и сделал постное лицо.
Доктор, нельзя ли побольше чуткости. Я ведь не лягушка.
Правильно. Вот потому вы в сметане и не утонете. Вы будете жить. Переходя к последней койке, Эгле негромко повторил: Вы будете жить да, будете
Здесь лежал дюжий плотовщик Вагулис.
Факт, будем жить, громко подхватил он.
Эгле заметил пачку сигарет на его тумбочке.
Вас тоже скоро выпишут, но если будете столько курить
Вагулис убрал сигареты в карман и прищурился, как большой кот.
Больные нервничают и оттого курят. Хотя где вам понятьвы же здоровый.
Эгле стиснул зубы. Он знал, что легкие Вагулиса залечены. Верзила-плотовщик скоро влезет в резиновые сапоги и, поплевав на ладони, будет скатывать в реку бревна, вязать плоты. А он, Эгле, из санатория не уйдет никуда. Эгле хотелось выбежать из палаты, но он коснулся разламывающегося от боли лба и сдержанно сказал:
Что правда, то правда: здоровому не понять. Только курите все же поменьше.
В коридоре у двери, как преданная собака, его ожидала желтая клюка.
Эйди, что с тобой? поинтересовался Берсон и показал на палку.
В моем возрасте пора болеть ревматизмом, отшутился Эгле. Говоря это, он чересчур внимательно изучал конец палки, и сестра Гарша решила, что он говорит не то, что думает.
У Эгле закололо сердце, и, проходя мимо рентгеновского кабинета, он зашел туда немного передохнуть. Здесь никого не было. Окна наполовину закрыты черными шторами. Эгле присел на вращающийся табурет перед аппаратом, привычный и просиженный за долгие годы. В полумраке поблескивали никелированные штанги аппарата и блестящие ободки приборов. Эгле показалось, что на него глядит насмешливое лицо робота. Он старался не думать о боли. Но разве не рентгеновский аппарат был причиной его страданий? «Сожрал ты меня за двадцать пять лет, подумал Эгле с тяжелым вздохом. Но разве меня силком притащили сюда? А тогда, стало быть, и сожрал меня туберкулез, а не рентген. Чужой туберкулез».
Боль немного утихла. Эгле встал и направился к двери.
В четыре часа, после обхода и осмотра тяжелых больных и после того, как были изучены свежие рентгенограммы, Эгле поехал домой. Он и раньше приезжал в четыре часа, чтобы поваляться и отдохнуть перед тем, как засесть работать на весь вечер. Теперь жечтобы выпить кофе. Принять его как лекарство.
Пачку анализов и справок он захватил с собой и спрятал в письменный столдома будет реже попадаться на глаза.
Эгле вспомнилось, что его дед, по обычаю латышских крестьян, на пороге старости купил себе гроб и поставил его в клеть на сеновал, чтобы не слишком часто натыкаться на это напоминание о вечном покое.
Дома была одна сестра. Эгле выпил кофе и, страшась одиночества, поехал обратно в санаторий.
Вечером, придя на ночное дежурство, Берсон застал Эгле в ординаторской. На ярком желто-зеленом экране рентгеноскопа он рассматривал отснятые за день рентгенограммы. На них только бледные, серые и грязно-черные тени. Однако Эгле умел видеть за этими сетчатыми тенями и юношу со впалой грудью, изможденным лицом, и прекрасную женщину с упругим стройным телом.
Мне дежурить, сказал Берсон. Он энергичным движением снял с себя пиджак, закатал рукава сорочки, будто готовился кого-то поколотить. Когда он взял и хотел надеть халат, Эгле отложил снимки.
Ступай домой, мне одному дома не сидится, я подежурю.
Берсон сел напротив Эгле и в нерешительности провел по своему воинственному седеющему ежику.
Ты всерьез?
А разве у меня несерьезный вид?
Вид у тебя скорей всего больной. У тебя что-то и макушка лысеет.
На умной голове волос не растет. А чего ради ты в свои сорок шесть носишь такую же прическу, как мой Янелис?
Хитрю. Обнаружил на висках три седых волоса. От седых волос мужчина может избавиться, укоротив их. Берсон спустил засученные рукава. Ладно, тогда я успею на партсобрание. Спасибо!
Скажи спасибо моей жене. Будь она дома, я не пришел бы. Эгле помахал телеграммой. У Черного моря цветут магнолии.
Ого, магнолии! почтительно воскликнул Берсон. И все же таких тюльпанов, как мои, там нет. Есть у меня сейчас одинпочти черный, как ведьмин кот.
Берсон ушел. Эгле поставил на столе в ряд три коробочки с витаминами. Коробочки были из глянцевитого картона, яркие и нарядные.
«Завернуть это лекарство в газетную бумагу, так найдутся люди, которые и не поверят в него», подумал Эгле. Он проглотил четыре таблетки. Потом позвонил домой узнать, пришел ли Янелис. Трубку снял сын.
Там на моем столе есть два журнала «Проблемы туберкулеза». Принеси, сынок.
Положив трубку, Янелис перерыл все, что было на столе. Нужных журналов не оказалось. Он пошарил в боковых ящиках. Средний был заперт. Янелис уважал отцовское правилоне рыться в вещах сына и, в свою очередь, никогда сам не лазил в его стол. Отец говорил, что незапертые ящики стола неприкосновенны, оничасть свободы личности. Однако возможно, что журналы отцу очень нужны.
Из точеного деревянного стакана с остро очиненными карандашами Янелис достал ключи и открыл средний ящик.
Сверху лежал черный браунинг-зажигалка. Маленький, на ладони умещается. Отец привез этот браунинг из Лейпцига. Янелис два раза «выстрелил». Хорошая зажигалка, но великовата. Рядом с ней пачка анализов. На верхнем снимке некоторые цифры подчеркнуты красным карандашом. Янелис заинтересовался, поскольку на анализе, как-никак, стоит имя отца! Не зря, видно, он подчеркнул число лейкоцитов и тромбоцитов. Лейкоциты1160! Янелис имел представление о том, что такое кровь человека, так как ему приходилось переписывать на машинке для отца научные статьи, чтобы заработать боксерские перчатки и горные лыжи. Янелис внимательно просмотрел все анализы, а также справки, выданные минувшей зимой Московским институтом гематологии. Справки говорили о том, что отцу несколько раз делали переливание крови
И ведь никто в доме не знал, что отец зимой лечился в Москве. Все были уверены, что он ездил в научную командировку.
Янелис снял трубку и хотел было позвонить отцу, спросить, в чем дело, но вдруг передумал. Почему отец сам ни словом не обмолвился об этом? Значит, скрывает и все равно не скажет. Янелис быстро, ломая карандаши, переписал анализы. Потом позвонил в санаторий.
Доктор Эгле на обходе, ответили ему.
Передайте папе, что журналов я не нашел.
Янелис взглянул на часы. Уже девять! Он выскочил из дома и пустился бегом по аллее. Его догнал Глазан. У Янелиса не было времени загонять собаку домой.
Одна аллея вела из Аргале к речке Дзелве. Через нее был перекинут мост.
На мосту, в сумерках весеннего вечера, стояла девушка, тоненькая и угловатая. Она была еще очень юна и, надо полагать, у нее были строгие родители, так как она носила косу. «Добровольных» кос в наше время нет.
Девушка часто поглядывала на часы и каждый раз сердито отбрасывала косу через плечо, взмахивая ею, словно лошадь хвостом.
По темной аллее кто-то спускался к реке. Девушка забыла про косу, и пошла навстречу идущему. Но на мост вышла тоже девушка, и тогда первая зло притопнула своей журавлиной ногой.
Что, все ждешь?
Нет! Больше не жду. Так можно и в старых девах остаться, ответила ей первая, и они ушли. Это было, конечно, смелое заявление, поскольку возраст обеих еще не давал им права считать себя даже девушками, не то что старыми девами.
Минут через пять на мост выбежал юноша в тренировочном костюме и лохматая собака.
Нету грустно сообщил псу Янелис, но тот лишь весело завилял хвостом.
По дороге домой Янелис думал про то, что его отец, наверно, серьезно болен, и еще про то, что на свидание он, увы, опоздал.
В тот вечер Эгле хотелось подольше походить по санаторию. Его сопровождала дежурная сестра; к ним присоединилась сестра Гарша, она проверяла, как несут службу няни.
В семнадцатой палате внимание главврача привлек больной Алдер; мрачный, как и Вединг, он смотрел в потолок. Но опытный глаз Эгле сразу уловил и разницу: во взгляде Вединга без труда можно было прочесть желание вызвать жалость окружающих, в то время как в глазах Алдера просвечивал нескрываемый страх, особенно когда он после приступа кашля разглядывал в баночке свою мокроту.
В этой палате Эгле не пытался успокаивать больных улыбками и наигранным оптимизмом. Эгле и Алдер познакомились лет двадцать тому назад. Один знал, а другой чувствовал, когда лгут. Преимущество Эгле перед Алдером состояло в том, что он изучал медицину в университете, а не только на собственных хворях, и помимо легочных болезней знал еще и другие.
Ну, как дела? поинтересовался Эгле. Опять кровь?
Сегодня хорошо свежей не было, на одном выдохе шепотом проговорил Алдер, показывая, что дыхания еще хватает, раз он может произнести залпом целых пять слов. Он говорил шепотом из боязни растревожить кровоточащие ранки в легких.
Но Эгле и без того знал, что состояние тяжелое. Разлившаяся в легких кровь грозила новым процессом и пневмонией. Алдер был в положении человека, идущего над пропастью по подпиленным мосткам. И он прекрасно знал, что мостки подпилены.
«Тяжелобольных можно разделить на две категории: одни, когда им хуже, лгут, другиеговорят правду, подумал Эгле. Лгут потому, что хотят обмануть себя или окружающих. Или стыдятся того, что болезнь одолевает их, а не наоборот, и потому лгут. Пожалуй, в этом проявляется их сила».
Вот и слава богу, проговорил наконец Эгле, присаживаясь на подоконник. Он принялся листать историю болезни Алдера, толстую, как судебное дело. Преступник, имя которому туберкулез, на сей раз выпутается.
Описание течения болезни, температурные листки, анализы и справки. Первые записи на гладкой, добротной бумаге сделаны в сороковом году, когда у восемнадцатилетнего парня обнаружили свежий туберкулез. Сорок первый год Койку Алдера занял немецкий зенитчик с перебитыми ребрами. Вот серая, грубая бумагав такую раньше заворачивали сельдитемпературный листок сорок пятого, когда не было вдоволь ни бумаги, ни сельдей. Возвращение Алдера в санаторий. Теперь это уже туберкулез с разрушением тканей. Улучшения, вспышки, и так тянется по сей день. Сразу после войны не было нынешних эффективных лекарств. Алдеру удалили семь ребер, но и это мало помоглотуберкулез постепенно выедал легкие. Все послевоенные годы Алдер скитался из больницы в больницу, из санатория в санаторий, а иногда с полгода, если не выделялись палочки, проводил дома. Дом, если ты в нем родился, не перестает быть домом оттого, что ты живешь в нем наездами, раз или два в году. Больница не становится домом, даже если ты проводишь в ней десять из двенадцати месяцев. Это туберкулез застарелый, от него бывает, что и умирают. Микробам, угнездившимся в Алдере, любые лекарства нипочем. Не существует и таких лекарств, от которых могла бы возродиться погибшая ткань легкого.
Вы слишком много медицинской литературы читаете. Эгле взял с тумбочки журнал «Цайтшрифт фюр Туберкулезе». Книги по медицине, как в старину Библию, следовало бы печатать на языке доступном лишь тем, для кого они писаны. Читайте лучше про Швейка. Или рассказы О'Генри про жуликов. Это больше помогает от туберкулеза, чем ваш «Цайтшрифт». Мы вам проведем курс циклосерина.
Это верно, мне давно уж не давали циклосерин. Скажите вы в самом деле уходите в отпуск? шепотом спросил Алдер и уставился на Эгле блестящими глазами температурящего больного.
«Да, хотел он сказать, подошло время и мне идти в отпуск» Но передумал. Алдер ждал другого ответа.
Ерунда. Мы оба останемся в санатории. В отпуск пусть уходят другие. Мыжелезный инвентарь. И они улыбнулись друг другу.
Не лежите все время на спине, тихо посоветовала Алдеру Гарша, проверяя, не сбилась ли у него простыня. В ее голосе не было и следа официальной строгости.
Я знаю, могут образоваться пролежни. Декубитус, прошептал латинское название Алдер. Надо поворачиваться.
Вы много знаете, согласилась Гарша.
Когда долго болеешь, необходимо много знать, заметил Алдер.
В коридоре Эгле взял свою желтую трость.
Может, сообщить близким, чтобы приехали? спросила Гарша.
Эгле тяжелым взглядом посмотрел на медсестру. Он понимал скрытый смысл этого вопроса. Надо предвидеть исход болезни. Нежелательно, чтобы близкие приезжали слишком рано, но и ни в коем случае они не должны опоздать. Подобную ошибку никто не исправит.
Подождем.
Они поднялись этажом выше и зашли в одну из женских палат. В отличие от мужских, тумбочки здесь вместо обычных белых салфеток были накрыты цветными и узорчатыми, на них стояли глиняные кружки и вазочки с красным клевером и фотокарточки. Умывальник был заставлен всевозможными флаконами и баночками. «У Вединга на тумбочке лежали карты, а у Вагу лиса сигареты, вспомнил Эгле. Женщины все-таки более уютные создания. Рукоделие, домашние туфли с помпонамисовсем по-домашнему».
Одна больная спала, вторая, сгорбившись, сидела у окна и вязала синюю варежку. С помощью стрижки «под мальчика», слоя пудры и помады она пыталась возместить в своем облике то, что высосал туберкулез. Лишь глаза, большие и удивленные, оставались юными. Истинный ее возраст можно было определить лишь по истории болезни.
Эгле нарушил атмосферу уюта.
Покажите-ка вашу ногу, Дале, обратился он к вязальщице.
Дале положила ногу в капроновом чулке на край койки. Большим пальцем Эгле сильно надавил ей повыше лодыжки. Потом прощупал ямку в отеке.
Уменьшилась, сказал он. Сердце тянет сильней.
Да, хрипловатым голосом подтвердила Дале. Уже на третий этаж подымаюсь без остановки.
Ваш туберкулез утихомирился, сказал Эгле, рассматривая рентгенограмму.
Сколько же можно! Двенадцать лет мучает. Эгле знал, что Дале болеет все послевоенные годы.
Болезнь в конце концов отвязалась от нее, но унесла вместе с собой молодость и девичьи надежды, а также изуродовала на память грудь и посадила ей на спину горб.
Закончим вот инъекции строфантина, а тогда и домой.
Дале отложила синюю варежку.
Доктор, пожалуйста, разрешите мне ходить в семнадцатую палату, попросила она смущенно.