Хорошо, можете посещать в любое время.
Эгле вышел.
Гарша задержалась в палате.
Пойдете к Алдеру, зайдите сперва ко мне. У меня есть клюква. Весной набрала на болоте. Сочная, сладкая.
На другой день, придя из школы, Янелис облачился в свой любимый тренировочный костюм и побежал в санаторий. Вообще он больше бегал, чем ходил, баскетболисту нужна кроссовая тренировка. Лишь у санаторного парка он перешел на широкий быстрый шаг.
На юного спортсмена сразу обратили внимание больные, гревшиеся на солнышке около главного корпуса. Заметила его и Гаршаона шла по той же дорожке, но не подала вида, однако сын Эгле поздоровался и преградил ей путь.
В санатории есть кто-нибудь из врачей? спросил Янелис.
Абола, она сегодня дежурит.
Я ее не знаю.
А что вы хотели?
Мне надо посоветоваться.
Так у вас ведь отецврач.
Мне как раз насчет него. Только, пожалуйста, никому не говорите!
Насчет него? Гарша сделала шаг вперед. Что случилось? Он уехал в министерство.
Янелис протянул ей переписанные анализы.
Это его кровь.
Гарша подняла на Янелиса испуганные глаза.
А сам он что говорит?
Ничего. Только жалуется на головную боль и кровь из зуба. Янелис машинально провел рукой по лбу, как в последнее время часто делал отец.
Гарша сняла шапочку. Без шапочки, скрывавшей темно-каштановые короткие волосы, она была уже не старшая медсестра Гарша, а просто взволнованная женщина.
Пойдемте в ординаторскую, позвоним Берсону.
Она взяла Янелиса под руку, забыв, что он не больной, и они скрылись в дверях корпуса.
Больные, сидевшие на солнышке, громко стучали костяшками домино. Вагулис, Вединг и две женщины. Ритм ударов сбился, когда Гарша взяла Янелиса под руку. Одна из женщин тихонько заметила:
Какого молоденького подцепила
Вагулис немедленно отозвался:
Вот состаритесь
Невежа! Я не состарюсь!
Никто из нас не состарится горестно прокашлял Вединг.
Вагулис сильно пришлепнул костяшку.
И чего болтаешь. А вот я доживу до старости, прежде времени помирать не собираюсь.
Янелис оставил анализы Гарше.
Через час в ординаторской появился Берсон. Здесь никого не было. По привычке он снял с себя пиджак и, насвистывая, энергично засучивал рукава сорочки. Вошла Гарша. Движения Берсона сразу утратили порывистость, как у школьника при появлении учительницы.
Доктор, вы разбираетесь в болезнях крови?
Каждый врач кое-что смыслит в медицине. Только больные в этом сомневаются иногда.
Гарша показала анализы Эгле. Берсон прочитал и бесстрастно констатировал:
Смотрите-ка, прямо как из учебника! Хроническая лейкемия
Это кровь Эгле.
Берсон снова надел пиджак.
Не может быть!
Такими вещами не шутят.
Берсон все еще держал анализы в руках.
Да, болезнь страшная. Лично я предпочел бы туберкулез, вздохнул он. Его серые глаза приняли жесткое выражение.
В тот день, по дороге в Ригу, Эгле прикидывал: сразу ли ему отказаться от должности главного врача и уйти на пенсию или же сначала посидеть некоторое время на бюллетене, пока будет оформляться инвалидность. Пенсию все равно он сразу не получитсперва надо пройти все комиссии и собрать документы, подтверждающие стаж. У него есть два хороших костюма, один темный, на все случаи жизникак говорят: хоть в церковь, хоть в кабак. При его должности и возрасте костюмы не изнашиваются, только выходят из моды. А понадобится ему, видимо, лишь новый галстук. Полгода он уже не курит, проесть он тоже много не проестничего и так в глотку не лезет. Деньги он тратит только на витамины и на бензин. Но деньги нужны семье. Герта вернется в лабораторию через месяц, и после отпуска всегда трудно дождаться зарплаты, а тут еще Янелис кончает школу. К выпуску нужен черный костюм и все прочее для такого случая. Так что с работы, пожалуй, надо уходить постепенно.
В министерстве, до заседания коллегии, он написал заявление о том, что намерен взять длительный отпуск по болезни. Заявление он хотел вручить министру после заседания и в личном разговоре порекомендовать на свое место Берсона.
Началось заседание. Эгле развесил чертежи и рисунки новых корпусов в парке санатория. Это были не обычные архитектурные акварели, а скорее творения влюбленного в идею художника. Группа строений с широченными окнами прекрасно гармонировала с окружающей природой. Тут захотелось бы пожить и отдохнуть любому, кто не избалован солнцем. Эгле просил изготовить эти рисунки специально к заседанию, чтобы убедить маловеров.
А вот здесь открытая веранда нового корпуса. С севера она защищена от ветров рощей, пояснял он, водя указкой по листам.
Какая там роща, нету ее, заметил кто-то скептически.
Нету, так будет! Ведь только год назад посадили. Самое дешевое лекарствосвежий воздух. И мы все больше будем применять его. В старом, неприспособленном помещении мы совсем забыли, что он существует. Итак, заглянем в будущее. Вот корпус для хроников, этого печального наследия прошлого. Его отделяет лесной пояс. Эгле вытер потсолнце перелезло через зеленое сукно стола заседаний и добралось до листов с проектом, осветив их ярче и теплее, чем электрическая лампа. Мы должны сделать все, чтобы изолировать больных с открытыми формами заболевания. Не будет бацилловыделителей, не будет новых больных. Образно говоря, сегодня не было бы туберкулеза, если бы наши предки пользовались плевательницами. В заключение хочется добавить: коммунизм и туберкулезпонятия несовместимые. Затем, выдержав паузу, он дружески улыбнулся министру. Вот, а посему выделяйте средства, нужно уже в этом году закладывать фундамент.
Он оставил указку и взял свою трость. И сразу вспомнил о том, что болен, что нельзя много говорить, и сел на место.
Министр встал.
Весьма вероятно, что средства удастся изыскать. Перерыв, товарищи.
Когда Эгле скатывал листы проекта в рулон, к нему подошли знакомые.
Ты тут размахнулся на двадцать лет вперед. Думаешь жить вечно?
А кто мне запретит жить вечно?
Уже на улице Эгле вспомнил, что не вручил министру заявление. Снова тащиться на третий этаж не хотелось, и он решил отдать его в следующий раз.
Из министерства он поехал в туберкулезный институт. По пути сделал остановку на Вальню, зашел в кафе. «Странная вещь, подумал Эгле в ожидании официантки. Кофе вошло в моду фактически очень недавно, хотя готовить из него напиток абиссинцы научились еще в глубокой древности, где-то в пятнадцатом веке. Выходит, теперь и я оказался на поводу у моды? Впрочем, это далеко не худшее из ее проявлений». От крепкого кофе по телу разлилась приятная теплота, и вдруг неудержимо захотелось сидеть не на этом неуютном железном стуле, а в домашнем кресле. Эгле раздумал тащиться в туберкулезный институт. «Не резон, рассуждал он. Лабораторная работа по Ф-37 в общем закончена, фармакологический комитет разрешил применять его, и поеду-ка я домой. Возможно, лишние два часа отдыха подарят мне целый день жизни».
Да, два с лишним года ушло на разработку препарата Ф-37. И, собственно говоря, чего ради он пять лет тому назад связал себя работой в этом институте? Ведь ивы на берегах Дзелве куда красивее фонарей на набережной Даугавы. В начале своей практики он лечил туберкулез обычными методами, впоследствии освоил хирургию легких, потому что тогда не было действенных медикаментов и зачастую помощь могли оказать только скальпель и кусачки для перекусывания ребер. Теперь ему ни за что бы не простоять два часа у операционного стола, обливаясь потом, как землекоп. Опыт хирурга принес ему кандидатскую степень и должность научного сотрудника в институте. А потом химия дала новые средства. Но уже через три, четыре года выяснилось, что часть микробов приспособилась к этим веществам. У микробов нет мозгов, а вот на тебе! снова перехитрили человека. С этим мириться никак нельзя, иначе для чего же человек наделен умом! За четыре года рижские химики создали один за другим ряд сходных с прежними, но тем не менее новых препаратов.
Одно из соединений оказалось удачным. За эти годы оно было испытано, и выявилось его важное преимущество перед другими: его не задерживает жесткая рубцовая ткань, образующаяся в легких вокруг старых очагов туберкулеза. Эгле предложил в пробную серию препарата ввести радиоактивные атомы, с тем чтобы установить, где именно в организме задерживается новое лекарственное вещество. Испытания на животных прошли успешно. Но настал час опробовать его действие на человеке, доказать его безвредность для организма, и кто-то должен употребить его первым. Порядок этот не нов, существует и по сей день. В течение месяца Эгле ежедневно глотал желтые таблетки. Позднее к пробе подключились еще двое студентов. Теперь шла последняя серия испытанийнадлежало определить действие препарата на витаминное хозяйство организма. Эгле поручено отобрать в «Ароне» группу больных и на них провести курс лечения. В «Ароне» есть несколько человек, которым старые лекарства больше не помогают. Один из них Калейс. У него двое детей
Эгле допил кофе. Он все-таки поедет в институт. Надо взять Ф-37. Хотя бы для тех больных, кто войдет в первую группу. Если Ф-37 им поможет, то грех медлить с этим делом.
В лабораторию он шел через виварий. Рядами тянулись клетки с животными. Как на звероферме. Зверье полезно человеку не только своим мехом. Здесь животные служили для ученых живой моделью человека. Их заражали человечьими болезнями, их лечили человечьими лекарствами, они гибли от человечьего туберкулеза.
Пестрые морские свинки как ни в чем не бывало уплетали морковку и брюкву.
Лаборант вынул из клетки зверька с безжизненно торчащими лапками. В клетке осталась едва початая рыжая брюквина.
Умерла, сказал Эгле.
Лаборант привычным движением накинул на лапки петли и закрепил морскую свинку на препараторском столе.
Нет, околела, поправил лаборант. Умирать может только человек.
Чего не знаю пока, того не знаю. Эта из контрольной группы, без добавки витаминов. Другие живы. Одна свинка села по-беличьи на задние лапки и, дергая носиком, нюхала воздух. И даже очень живы, добавил Эгле.
Лаборант разгладил складки на резиновых перчатках и ножницами вспорол по прямой линии кожу зверька, как в магазине продавец материю.
Надо будет подсчитать, сколько сотен их пошло за счет Ф-37. И памятника им еще не поставили, задумчиво проговорил Эгле.
Кто же им поставит, родственников ведь нету? нарезая легкие ломтиками и укладывая их в стеклянную чашку, безразлично сказал лаборант.
В виварий вошел директор института Гауер, крупный, дородный мужчина с седыми волнистыми волосами и черными строгими глазами. Он был единственный человек в институте, носивший халат с застежкой спереди, так что был виден галстук.
Мне срочно требуется еще партия свинок. Все в порядке, но не повредила бы еще одна контрольная серия с витаминизацией корма, обратился к нему Эгле.
Такая поспешность в науке начал было директор, но Эгле сразу же перебил его:
Я вынужден спешить, потому что потому что туберкулез тоже не дремлет. У меня есть больные, для которых спасение, возможно, заключено в этом препарате. Мы все спешим. Ты тоже в Москву не ездишь на лошадях, как Петр Великий, а летишь самолетом.
Что-то в последнее время у тебя нервишки пошаливают, а? заметил директор.
Курить бросил, вот и пошаливают.
Эгле возвращался домой. Рука его время от времени поглаживала оттопыренный карман пиджака, в котором лежали желтые таблетки Ф-37. На Видземском шоссе он нажал до восьмидесяти пяти, но вдруг словно кто-то стянул ему голову железным обручем, и придорожные березы слились в белую стену. Эгле немного отпустил педаль газа, и теперь его без труда обходили мотороллеры и даже мопеды. Он боялся обморока. «Жаль, если Янелису в наследство достанется разбитая машина». Он ехал так тихо, что его даже остановил автоинспектор, удостовериться, не пьян ли водитель. Медленная езда в наши дни больше бросается в глаза, нежели бешеная гонка.
«И все же эти тридцать километров я покрою минут за сорок. Пешком на эту дорогу пришлось бы ухлопать шесть часов, а на лошади часа четыре. По сравнению с дедовскими временами, я на каждой поездке экономлю минимум три часа. Можно сказать, что каждый человек выгадывает на транспорте годы жизни».
Впереди грузовик с прицепом вез автопокрышки и занимал середину шоссе. Рука Эгле машинально нажала кнопку сигнала.
«Стало быть, мало у нас времени, продолжал размышлять Эгле. Все торопимся, торопимся. А как расходуем сэкономленные часы? Если мы копим копейки и рубли, то на них потом покупаем пальто, телевизор или электробритву, она, между прочим, тоже сберегает время. Жаль, что до сих пор не замечал, на что употреблено выгаданное время. Может, я его снова транжирил, как пьянчуга трудовые копейки?»
Эгле загнал машину в гараж. К стене его было прикреплено баскетбольное кольцо. Янелису еще не приходило в голову беречь свои минуты, и он щедро тратил их на бросание мяча в кольцо, о чем свидетельствовала туго утоптанная земля вокруг.
«Итак, поездка на машине подарила мне три часа. Сегодня их потрачу на сон».
Он лег, но снова встал, и рядом, на кровати Герты, разложил проект нового санатория. Ему вдруг пришло в голову, что надо бы устроить еще один бассейн, а края его выложить из слоистого рухляка. Вода оживляет любой пейзаж. Она, как человеческое лицо, отражает и радость и печаль: слезы пасмурного осеннего неба, улыбку июльского солнца в синеве, рябью своейвесеннее волнение. В бассейне можно развести розовато-белые водяные лилии, такие, как в пруду Буртниеку-парка. Они ему почему-то всегда напоминают сложенные в пригоршни женские ладони. Надо будет посоветоваться с архитектором.
В углу заскреблась мышка, и вскоре он уснул.
На следующее утро, когда Эгле пил кофе, в холл вошел еще заспанный, в ковбойке, застегнутый не на ту пуговицу, Янелис. Эгле удобно откинулся в кресле и пристально поглядел на сына. Таким некогда он был сам и, возможно, таким быть тому, кто опять будет зваться Эгле. «У Янелиса рост сто семьдесят пять, а у меня только сто семьдесят два. Теперь дети часто перерастают родителей. У них и питание лучше, и детство легче. В пять утра он еще спит, а я в свое время, бывало, на заре постолы вымачиваю в росе, чтобы ноги не натирали, и гнал корову в стадо. Вот он не знает, что за штука снятое молоко, а я не знал, что на свете существует мороженое. А глаза у нас с ним одинаковые. Жизнь еще не провела у него на лбу, как у меня, две борозды. Подбородки у нас обоих могли бы быть покороче. Не всегда они признак энергичности характера. На старости лет, когда своих зубов не будет, подбородок и вовсе выпрет вперед».
Папа, скажи, как у тебя со здоровьем!..
Кофе сразу потерял вкус. Уже известно или догадывается?
Что это ты вдруг?
Я нечаянно наткнулся на твои анализы. Когда искал журналы
Ты не врач, тебе не понять.
Я Гарша показала их Берсону.
Та-ак. Теперь раззвонят на весь Аргале, что Эгле одной ногой в гробу. Если он увидит хоть один сочувственный взгляд, то уж наверняка не сможет больше работать! Сочувственный взгляд будет то же, что похоронный звон, и незачем слышать его при жизни, он для провожающих, а не для отбывающего.
Так! Эгле сердито пристукнул палкой.
Ты ведь все молчал это не первый день с тобой.
Верно, он сам не рассказал бы, но теперь расскажет.
Эгле пристально поглядел на сына.
Не будем говорить громко. Другим незачем это знать. Видишь ли, из нас двоих врач все-таки я. Да. Я болен, но, видишь, хожу на службу. Разве серьезно больной человек работает? Сам знаешь, что нет. В справках сказано, что я лечился, это верно. Не могу сказать, что я абсолютно здоров; есть небольшое малокровие, правильно, но работа в институте подходит к концу, на все лето возьму отпуск, нажму на клубнику, и все будет в порядке.
Янелису очень хотелось верить, что все будет в порядке и отец поправится. Он улыбнулся. Эгле продолжал:
Только никому ни слова. Женщины волнуются по любому пустяку. Не дай бог, с утра до вечера придется выслушивать: «Ты болен, ешь кашку, не простынь, надень теплые кальсоны», расхвораюсь всерьез. Между прочим, вчера в министерстве мне дали новое лекарство. Эгле достал те самые витамины, которые принимал уже много месяцев, и проглотил таблетку. Ну-ка, одевайся побыстрей, в школу опоздаешь. До школы можешь посидеть за рулем.
Вечером, когда Эгле уже собрался идти домой, в кабинет вошел Берсон и, не говоря ни слова, сел в кресло напротив. Чуть погодя появилась Гарша и заняла позицию около умывальника. Она тоже не произносила ни слова и делала вид, будто меняет полотенце. Эгле понял, что предстоит серьезный разговор, и вооружился кривой усмешкой.
Стоило Янелису только заикнуться, как тут же все доложили Берсону. Чрезвычайно женственно с вашей стороны, атаковал он Гаршу первый.
Гарша повернулась и посмотрела ему в глаза.
Если вам легче от насмешек, то пожалуйста
Берсон притворился занятым своими руками. Он ничего не видел, кроме кончиков своих окрашенных йодом пальцев.
Как же ты мог так запустить?..
У Эгле пропала охота обороняться, поскольку никто не нападал.
Так уж получилось. Глупо. Вот уже двадцать лет почти ежедневно торчу на рентгене, особенно в начале доставалось, когда нас было всего два врача. Сам ведь знаешь: рентгентретий глаз фтизиатра. Не всегда надевал перчатки и фартук. То поспешишь, то еще что-нибудь. До войны ведь никто не проверял, страдаем ли мы от излучения. Когда у нас впервые проверили вредную радиацию в кабинете? В сорок седьмом, по-моему. Вот она и накапливалась постепенно. Зимой я чувствовал усталость, но думал, это от переутомления. А потом я сам принимал препарат Ф-37 с мечеными атомами. Полагаю, Ф-37 тут ни при чем, но и не исключено, что он дал толчок к ухудшению. При испытании часто контролировали состав крови. Так это выплыло наружу. Зимой ездил в Москву, там поставили диагноз: хроническая лучевая болезнь. Она прогрессировала. Лечился, конечно