Я не помню. Мне тогда было всего десять лет. А как я первый раз приехала в «Арону», ты помнишь? После войны. Старые больные меня все спрашивали, знаю ли я, что означают буквы «тбц». Туберкулез, сказала я им. Нет, говорили они; «тбц» означает: тэ бейдзас цельш, тут кончается путь.
Помню.
А мы вот живем уже шестнадцать лет, успокоила его Дале. Наш Эгле почему-то с палочкой ходит. Вид у него совсем больной.
Алдер пошарил под подушкой.
У меня тут журнал. Там про Эгле есть. Он при помощи Ф-37 вылечил морских свинок. Хотел бы я быть на месте морской свинки.
Сегодня на обходе Эгле, говорят, рассказывал анекдот про лягушку-оптимистку. Он, верно, просто переутомился от работы. Даже наверняка. А держится, знает, что болеть не имеет права.
Сегодня у меня совсем не было крови.
В коридоре послышалась тихая музыка. Песня про рижские мосты. Алдер и Дале помолчали, глядя на ромашки.
Подумать только, десять лет прошло с того вечера на мосту через Дзелве, прошептал Алдер.
Мы тогда опоздали к отбою. Гарша пожаловалась Эгле и нам попало.
В тот год я говорил, что нам надо пожениться, одно легкое у меня было еще почти целое. Хорошо, что мы не сделали этого.
У нас не было бы детей. Мне запретили. Если б и родился ребенок, он рос бы без матери.
Алдер сел на постели и прокашлялся. Дале взбила подушку и положила повыше; после приступа кашля Алдер остался сидеть. Она придвинула стул к изголовью кровати, чтобы было удобней держать его руку.
Все из-за меня. Кочевал из санатория в санаторий, какая уж тут жизнь.
Ты тут ни при чем. Если б тебя в войну не выгнали из санатория, ты сегодня не лежал бы здесь. Если б тогда были такие лекарства, как теперь, и у меня не было бы очагов.
Слишком рано мы родились.
В коридоре послышались шаги. Это больные расходились по палатам. Как хотелось еще побыть вдвоем. Десять лет вот так крадут они уединение.
Оба повернулись к окну и подумали, как бы хорошо погулять по дорожкам парка; они ходили бы тихо-тихо, и дыханья хватило бы. Капли росы с травинок опадали бы на туфли, и на них налипал песок.
Я не поеду домой, пока у тебя не пройдет вспышка. Дале присела на край кровати и склонилась к Алдеру.
У тебя кончается срок лечения.
Я придумала, как сделать, чтобы меня подержали еще.
Алдер положил руку ей на грудь.
Ты у меня храбрая! сказал он.
А чего мне бояться? удивилась Дале. Что о нас, неженатых, скажут люди? Или стыдиться того, что мы больны?..
Если бы не запах хлорамина, в палате царила бы только тихая июньская ночь, напоенная ароматами пробудившегося лета.
В дверь постучали.
Это сосед А мы все-таки сходим на мостик через Дзелве. Правда, купаться этим летом я не буду.
Прошло еще несколько дней. Как-то утром Эгле увидел у санатория большой серый автобус «Икарус». Это была передвижная флюорографическая установка тубдиспансера. Рентген на колесах, с помощью которого иногда делали по четыреста снимков легких за день.
Почему не отправляетесь, солнце вон уже где! крикнул Эгле рентгенотехнику.
От вас должен с нами ехать врач, а никого нет. Недалеко, на мелиоративную станцию.
Подошла Гарша.
У Берсона отгул за ночное дежурство. Абола с Миклавом у больных. Диспансер не согласовал с нами.
Эгле взялся за поручень.
Я съезжу.
Вам надо отдыхать, тихо возразила Гарша, и, уперев руки в карманы передника, уставилась на Эгле. Упорный взгляд ее карих глаз заставил Эгле потупиться.
Нет. Может, там есть больные. И потом, если я занят работой, мне не думается об отдыхе. Мне бы такое лекарство, чтобы я мог все время работать.
Весь мир вам все равно не вылечить.
А один район вылечу. А если и не район, то хотя бы одного человека. Если б нашелся доктор, который вылечил только меня одного, я был бы на седьмом небе от счастья.
Шофер подал ему руку, и Эгле поднялся в высокую машину.
Гарша проводила взглядом серый автобус, который, оставляя за собой на леске морщинистые следы от громадных шин, скрылся за деревьями парка.
По липовой аллее они подъехали к бывшему Аргальскому замку, с надстроенным из желтого кирпича третьим этажом и крытым серебристо-серой оцинкованной жестью. Теперь здесь была школа. Как и полагалось в старину культурному центру, неподалеку расположилась корчма. В ее толстых стенах пробили большие окна, чтобы в мастерских мелиоративной станции было достаточно света. Сразу за мастерскими начинался лужок, чистый и гладкий, на котором безжалостные трактора чудом не продавили ни одной колеи. На утоптанной, как гумно, середине лужайки трава не рослапо вечерам здесь устраивали танцы. На этот раз вокруг танцплощадки народ собрался уже в полдень. Люди были разныеи те, что вполне могли бы потанцевать, и те, что уже только рассказывали, как лихо они отплясывали «в свое время», когда еще были «настоящие» танцы.
Все сидели в ожидании. Старикан с редкой в нынешние времена окладистой седой бородой обратился к соседу:
Нынче все-таки больше хворают, чем в наше время.
В старину ведь как бывало: кто умер, тот умер, кто не умертот жив остался, согласился сосед.
Автобус въехал на танцевальную площадку. Пока рентгенотехник налаживал аппаратуру и подключал провода питания, Эгле вышел. Подошел директор мелиораторов, широкоплечий мужчина в галифе и шоферской фуражке.
Ну, что тут у вас новенького? поинтересовался Эгле.
Получили новые машины, но завод пока выпускает технику без водителей, разве их теперь наберешься. Я на днях читал, будто бы один итальянский профессор в пробирке искусственного человека вывел.
На науку не полагайтесь. Лучше справляйте свадьбы почаще.
Оказавшийся рядом лохматый парень решил блеснуть остроумием:
Доктор, а как с медицинской точки зрениятанцевать полезно или нет?
Зависит от того, умеешь ли танцевать и нет ли бородавок. Если все в порядке, то разрешается дважды в неделю по три часа. Если чаще, то можно заболеть расширением сердца и печени, ответил в тон ему Эгле.
Медсестра вышла на ступеньку автобуса и объявила:
Приступаем, товарищи. Сперва пропустим колхозников, они живут дальше.
Гривастый парень тут же добавил:
Правильно, а то у коров молоко прокиснет.
У автобуса выстроилась очередь.
Техник наставлял каждого входившего:
Раздевайтесь до пояса.
И рубашку? спросила одна из женщин.
Техник давно заметил, что чем старше человек, тем он стыдливей, и пожилые люди предпочитают оставаться в рубахах.
Если пуговиц нет, можете не снимать.
У меня льняная, пройдут ли лучи-то? уточняла та же самая женщина.
У этого аппарата лучи сильные, только через шерстяную одежду не проходят, пояснил техник с серьезным видом.
В перерыве Эгле обратил внимание на небольшого роста девушку с льняными волосами и стройного юношу. В очереди они стояли довольно далеко друг от друга. Несколько раз они невзначай встречались взглядом, но тут же отворачивались. Наконец девушка опустила голову и стала теребить кончик платка, как это часто делают деревенские. «Сердечное недомогание», констатировал про себя Эгле.
Флюорограф быстро пропустил через себя окрестных жителей. «Вдохните. Задержите дыханье!» Щелчок выключателя и«Следующий!».
Все происходило просто и деловито, как на заводском конвейере. Без такой конвейерной системы мы не смогли бы просмотреть за год сорок тысяч легких. И если лишь в пяти или шести из них обнаруживается свежий очаг туберкулеза и его вылечивают, тода здравствует эта механизация!
В лаборатории, помещавшейся рядом с флюорографом, техник успел проявить первые ленты снимков. Эгле выключил негатоскоп и стал разглядывать через увеличительное стекло легкие местных жителей. Его натренированный глаз быстро отыскивал в лабиринте теней именно то место легкого, где побывала или гнездится болезнь, требующая немедленного лечения. Глядя на снимки, Эгле забыл обо всем, он испытывал удовлетворение, даже гордость, что он не поддается болезни и что глаз его по-прежнему зорок.
Потом он вернулся в помещение флюорографа. Там как раз находились ребята-мелиораторы. Они шутили, напрягали бицепсы и хвастались игрой мышц под загорелой кожей; они были здоровы и все казалось им нипочем. Но Эгле не провести этой напускной шумливостью. Он знал, что хоть они своими тракторами и выдирают с корнем тридцатилетние березы, точно это воткнутые в землю метлы, однако за экраном рентгеновского аппарата им все же становится не по себе. Ведь и в самом делечерт его знает, что этот сноп невидимых лучей высветит в твоих здоровых легких, силищи у которых в иной вечер хватает, чтобы разбудить весь поселок
Пусть останутся тридцать седьмой и сто пятьдесят шестой, сказал Эгле.
Вскоре Эгле сидел с тридцать седьмым номером в углу автобуса. Тридцать седьмым оказался высокий, но еще прямой седоголовый мужчина, в бороде у которого белые пряди переплетались с черными, как шерсть от разных овец.
В среду приезжайте в санаторий «Арона». Еще вас разок поглядим, наказал ему Эгле, глядя в окно. Люди постепенно расходились по аллеям, и на лавочках у танцплощадки осталась лишь кучка молодежи, у которой всегда больше времени и разговоры важнее.
А тридцать седьмой пристально смотрел на Эгле.
Чахотка, что ль, а?
Чахотка не ест старое мясо.
Тогда рак? У стариков, если не чахотка, то рак.
Теперь уже Эгле пристально смотрел на старика.
Я этого не сказал.
Но вы и не сказали, что у меня нету рака.
Не только рак да чахотка водятся в легких. Я только сказал, что надо основательней проверить.
Старик, впрочем, не слишком разволновался.
Мне семьдесят семь. Я бы и отдал свою ложку другому, да надо протянуть еще с полгодика, потому как невестка новостей ждет. Глядишь, родится мальчишка, вот тебе и заместитель.
Не беспокойтесь. Теперь даже рак лечат.
Слыхал.
Эгле пристукнул палкой по полу. Звук получился глухой, потому что пол был крыт линолеумом.
Вот я и говорю, что вы будете жить! Возможно, еще и на луну слетаете взглянуть, как наш Аргале сверху выглядит.
Старик весело прищурился и пощипал бороду.
А что, у меня духу хватит!
Духэто главное. Эгле пожал старику руку на прощанье.
Потом он видел, как тот, ведя под руку жену, удалялся по аллее и что-то рассказывал. «Сегодняшний осмотрсобытие в его жизни. Вечером все услышат от него подробный рассказ о том, как щелкал выключатель и шипел аппарат, и жена, возможно, добавит от себя, что даже чувствовала, как лучи проходили через кожу. Женщины, они всегда чувствуют тоньше. Хоть бы не рак Ему, самое малое, нужно еще полгода».
Перед Эгле села сто пятьдесят шестая. Ирена Лазда. Ага, та самая невысокая, застенчивая девушка с гладкими льняными волосами до плеч. И все теребит свой платочек.
В среду приезжайте в санаторий, посмотрим вас еще разок, но у меня такое впечатление, что вам надо будет полечиться.
Мне? недоверчиво переспросила девушка, глядя на него исподлобья.
У вас свежий туберкулез левого легкого.
У меня?
Мы его быстро вылечим. Теперь у нас есть чем лечить. Например, Ф-37.
У меня?! Девушка, казалось, не представляла себе, что и она может заболеть туберкулезом.
Эгле решил больше не повторять слово «туберкулез». Не всякий ведь понимает, что туберкулез в наши дни это не былая чахотка, понятие о которой всегда связывалось с лихорадочным румянцем на щеках и гробом посреди комнаты.
Весной вы ничем не болели? Напримергриппом?
Вроде бы не болела. Вот только уставала очень. Воду для коров из пруда таскала.
Тогда, может, переживания какие-нибудь? Эгле посмотрел на пленку и с хитринкой добавил: Да, вижу, вижу, есть тут ранка на сердце
Девушка потупила взор, чтобы скрыть подступившую слезу.
Да-а со вздохом призналась она.
Вы не первая, у кого весна оставляет свой след на легких. Видите, каково нам, врачам: вы любите, а мы ваши раны залечиваем.
Девушка теперь и вовсе опустила голову, гладкие волосы закрыли лицо. Поднесла к нему платочек.
«По всей видимости, три четверти мирового количества носовых платков расходуют женщины», подумал Эгле и сказал:
Не плачьте. Чтобы любить, надо иметь здоровые легкие. Вылечим. Обещаю!
Девушка подняла голову.
Когда она пересекала площадку в направлении аллеи, Эгле вдруг испугался: а что, если лечение потребует целого года? Впрочем, ведь есть же Берсон.
Однажды утром Эгле, подъезжая к санаторию, увидел около него чужой «газик». На широких ступенях лестницы стоял Вагулис, и уже не в сером халате, а в летней клетчатой рубашке. Он кинул свой чемодан, и в машине кто-то подхватил его. Верзила-плотогон поглядел вокруг, кивком головы послал последний привет санаторию, больным и сбежал вниз.
Простите, доктор, если что не так Вагулис дружелюбно протянул руку.
У меня слабая память, мелочи не запоминаю. Ну, так прощайте и чтоб нам не встречаться!
Вагулис настороженно раскрыл свои по обыкновению чуть прищуренные глаза и стал похож на кота, заметившего мышь.
Это почему же вы не желаете меня видеть?
Вы здоровы и больше к нам не вернетесь. Вот так.
Ах, вон оно что, засмеялся Вагулис.
Он долго не мог втиснуться в тесный «газик». Когда же машина, громко зарычав, прыгнула вперед, снаружи еще оставалась рука Вагулиса, на прощанье он размахивал ею, как веслом. И все, кто стоял тут, помахали ему вслед.
«Вот и Вагулис уехал. Мы с Алдером остаемся. Мыштатный инвентарь санатория», подумал Эгле. В комнате отдыха Гарша распекала длинного Вединга. Вединг сидел в удобном кресле под пальмовыми ветвями и латал сломанную папиросу.
«Бережлив. Нынче сломанные папиросы выбрасывают. Время, потраченное на заклейку, дороже папиросы. Кажется, он работает бухгалтером в оперном театре».
Ну что с вами делать, Вединг, вы прямо как Вагулис! упрекала его Гарша.
Нет, Вагулис курил много, выздоровел и только что уехал, а я курю мало и все еще тут. Он кивнул на молоденькую блондинку в соседнем кресле, читавшую журнал. Глядите, Лазда не курит, а все равно болеет. Разве на этом свете можно что-либо понять? И вообще, в чем есть логика? Его тонкие губы под крючковатым носом растянулись в кривую улыбку.
«Последовательный пессимист. Законченный и стойкий». Эгле даже повеселел немного. Гарша тоже засмеялась и сердечно посмотрела на Вединга.
Вединг, в тот день, когда вы не ухмыльнетесь, а улыбнетесь, вы станете здоровым.
Вединг смутился.
Я не верю в такое дешевое лекарство. Но папиросу он все же бросил в корзину для бумаг.
Эгле поджидали в кабинете двое элегантно одетых мужчин и женщина. Это были члены так называемого «общества» «Арона».
Общество это нигде не было зарегистрировано, не имело устава и не взимало членских взносов. Оно возникло в пятидесятых годах, когда здесь в летние и зимние каникулы лечились несколько студентов. Выздоровев, они раз в лето приезжали навестить Эгле и отмечали счастливую встречу на берегу Дзелве. Двое из них были архитекторы и участвовали в проектировании нового здания «Ароны». Теперь же они явились обсудить некоторые поправки к проекту.
Архитектору с усиками Эгле некогда поддувал легкие. Умело сшитый костюм надежно маскировал впалую архитекторскую грудь и плечи разной высоты.
Они развернули на столе рулоны чертежей, разложили с дюжину иностранных журналов и принялись спорить. Женщина спорила не менее горячо, потому что сама тоже перенесла туберкулез и на этом основании считала себя вправе отстаивать свое мнение. Теперь она работала в министерстве финансов и имела отношение к финансированию здравоохранения.
Усатый архитектор плюхнулся в кресло и жалобно запричитал сипловатым голосом:
За месяц не успею. Так я в два счета наживу чахотку.
Рука Эгле играла песочными часами, он успокаивающе улыбался.
В противном случае мы не попадем в титульный список будущего года. Сделаете. Если нетя попрошу заведующего вашим диспансером найти у вас в легких свежий очажок и направить к нам. Тогда у вас хватит времени на работу.
Мои очаги тверды, как кремни для зажигалки.
Это, дорогой мой, известно только врачу. С медициной шутки плохи.
Ладно. Раз дело дошло до угроз, я сдаюсь. Тогда договаривайтесь с институтом, пусть меня освободят от других работ.
Это мы устроим. Доктор Берсон был полковым врачом у директора института.
Вмешалась женщина:
Вы слишком большую ставку делаете на блат.
Эгле сделал невинные глаза:
Что вы! Вовсе не на блат. На бывших и на возможных больных. А кто может поручиться, что он не заболеет? Даже автоинспектор не может, хотя важней его начальников нет, поскольку его решения не обжалуются.
Женщина засмеялась.
Средства мы поищем.
Ищите, ищите. Знаете, на будущий год я, возможно, уйду на пенсию, поэтому хотелось бы все заранее утрясти.