И продолжал работать, и даже занимался рентгеноскопией, покачал головой Берсон.
Рентгеновский кабинет теперь безопасен.
В твоем состоянии безопасна только кровать.
Эгле снова взял себя в руки и прищурился.
Я ведь тоже врач. Попробуем осмыслить надо, что произошло. Он подошел к стене, украшенной портретами ученых. Указав тростью на первый портрет, он заговорил тоном школьного наставника:
Кох. Открыл туберкулезную палочку. До него врач сражался с чахоткой вслепую. Эгле сделал паузу. Вот Форланини, впервые применивший поддувание легких, пневмоторакс. Сколько жизней спас этот итальянец, зажимая дырки в легких обычным воздухом! Вот третий бородачПавлов. Его исследования нервной системы доказали, что лечить надо не только болезни, но и больного человека. У мудрых растут бороды. Берсон нервно закурил. Он не желал примириться с мыслью, что человек, рассказывавший сейчас про Форланини, тот самый, что держал и направлял его, Берсона, руку с иглой во время первого пневмоторакса, словно руку первоклассника, что этого человека уже через год не будет. Желтые одуванчики в вазочке будут стоять, как сейчас, а его не будет.
Все это давно известно, хотел он перебить Эгле.
Эгле перевел палку на другой портрет:
А между нимисотни таких, как мы с тобой. И кое-кому не везло.
Ты прости меня, Эйдис, но я нахожу всю эту твою браваду неуместной.
Эгле вернулся к столу.
Какая уж там бравада! Как мальчишка играл с огнем, мол, подумаешьвелико дело, и доигрался. А теперь уже поздно
Молча стоявшая у двери Гарша неожиданно и горячо воскликнула:
Нет, нет, не поздно!
Эгле проглотил таблетку.
Видите, я хочу выздороветь. И, переводя взгляд на ствол сосны за окном, добавил:Только, ради бога, никому ни слова. Мне очень тягостно ловить на себе сочувственные взгляды. Не хочу, чтобы на меня смотрели, как на живого покойника.
Не смей так говорить! Берсон ударил кулаком по столу. Найдем для тебя лейкоциты!
Слишком уж ты глубоко убежден, усмехнулся Эгле.
Да, да, я и тебе это докажу!
Берсон с Гаршей ушли.
Эгле подержал в руке черный круглый футлярчик, который он собственноручно поставил сюда еще в тридцать седьмом году, впервые войдя в этот кабинет. Футлярчик с песочными часами. Раньше с их помощью измеряли пульс у больных. В средние века такими часами пользовались в церквах, чтобы прочитать молитву точно в положенное время. Иногда их можно встретить на кухне у хороших хозяекпо ним варят яйца. Когда Эгле закончил медфак, его лицо с наивными детскими глазами казалось пациентам чересчур молодымразве доверишь такому свои недуги. И тогда Эгле приобрел по случаю эти старинные песочные часы и по ним отсчитывал пульс, в надежде, что эта уловка вселит в его больного больше доверия. Получив место врача в санатории, он водворил эти часы на письменный стол, и с той поры редко прикасался к нимпациенты ему уже и так доверяли.
Эгле наблюдал, как песок тонкой струйкой перебегал вниз. Затем он перевернул часы. Песок опять проделал привычный путь. «Вот и в жизни так, подумалось Эгле. Утекут наши дни, но чья-то рука перевернет часы, и чьи-то дни снова покатятся. Жизнь не останавливается. Но, смотри, песок течет непрерывно. Время уходит! Надо спешить. А чтобы спешитьнужны Пойду-ка я отдыхать».
У машины его догнал Берсон.
Я провожу тебя.
Они ехали по пробитому фарами светлому туннелю под сенью дубов. В темноте ветви казались ниже.
Ты решил не отходить от меня, на случай, если я с отчаяния вдруг полезу в петлю. Да?
От этого не удержишь. Заядлый самоубийца утопится даже в тазу. Я хочу поговорить с тобой открыто. Как медик с медиком. У меня складывается впечатление, будто ты бравируешь своей болезнью. Берсону было нелегко произнести эти слова, но с них-то он и хотел начать лечение Эгле.
Эгле резко нажал на акселератор. Машина дернулась вперед, но тут же пришлось притормозить из-за встречного мотоцикла. Эгле переключил большой свет на подфарники, чтобы не ослеплять мотоциклиста. В наступившей темноте легко было влететь в канаву; внимание напряглось, и злость, вызванная словами Берсона, прошла.
Ты уверен?
Да. Конечно, очень здорово разглагольствовать о Кохе и Форланини. Но сам посуди
Правильно, Эгле перебил его. Видно, я в самом деле хорохорюсь. Лучше уж так, чем распускать нюни.
В густых сумерках летней ночи виднелись только белые личики анютиных глазок вдоль фундамента дома Эгле, которые цвели на месте уже отцветших нарциссов. Глазан лежал у крыльца и помахал хвостом в знак приветствия. Из окна верхнего этажа сквозь занавеску пробивался свет.
Дома опять одна сестра. Нелюдимая она у нас. Живет прошлым. Меня она слушает и не слышит, вздохнул Эгле. Зайди, покуришь. Дымком потянетуже мне легчев доме живая душа есть.
Они прошли в кабинет. Эгле достал из стола сигареты, которые держал для гостей, и зажигалку-пистолетик.
У тебя же есть семья. Берсон закурил.
Эгле в сердцах швырнул на стол зажигалку. Она скользнула по гладкой поверхности и упала на пол.
Семья?.. Жена на Черном море. У Янелиса сегодня соревнования Женись, поживи лет двадцать, и у тебя настанет такой же вечер, как этот.
На подносе стояла бутылка пива, яйцо, сахар. Эгле смешал яйцо с сахаром, долил пива. Он держал в руке ложечку и вдруг уронил ее. Едва успел дойти до дивана. Берсон кинулся к Эгле, расстегнул ему воротничок и нащупал пульс.
Головокружение и страшная боль. Повсюду. Сосуды хрупки. Кровоизлияния, хрипло прошептал Эгле и открыл глаза. Берсон достал из кармана обезболивающие таблетки. Эгле мотнул головой.
Анальгин уже не помогает. Я насчет морфия подумываю. В моем случае
Доктор Эгле сказал однажды студенту Берсону: «Морфийэто безнадежность». Если у тебя нет надежды, то у меня она есть. От меня ты морфия не дождешься.
Тогда дай две таблетки.
Голова Эгле лежала на черном диванном валике. Берсон сидел рядом, смотрел на землистое лицо и думал, что, несмотря на свою пятнадцатилетнюю практику, он все же никудышный врачведь он замечал, что у Эгле часто кровоточат десны, но удовлетворялся его объяснением, будто бы кровь из дупла в зубе. Он знал, что у Эгле бывали боли в животе и другие жалобы, которых Эгле не мог скрыть, однако не сумел связать симптомы в диагноз. Старая история: врачи не допускают, что и они могут быть серьезно больны. Автогонщик до самого дня катастрофы уверен, что глубину канав измеряют лишь новички.
Эгле приоткрыл глаза, посмотрел на Берсона и невесело улыбнулся. Берсон обратил внимание на то, что морщины на лице Эгле углубились, и на носу словно бы образовалась горбинка, да и весь он заметно похудел.
Теперь сам видишь, что нехорошо в одиночестве. Тебе сорок пять или сорок шесть? Я тут наболтал всякой чепухи. Знаю, что ты носишь Гарше цветы из своего знаменитого сада
Берсон заерзал и встал.
Если ты в состоянии ехидничатьзначит, тебе полегчало. Лежи здесь, тут телефон под рукой.
Эгле остался спать на диване. Рядом до самого потолка полка, набитая книгами. На самом верху видна сероватая костьчелюсть черепа.
«Надо бы сесть поработать, подготовить к сообщению все материалы и выводы по Ф-37. Мысль бесследно испарится, если о ней не оставить следов на бумаге, размышлял Эгле. Пожалуй, немного полежу спокойно, не то совсем не смогу работать. Такова уж человечья натурабольше всего хочется работать, когда нет уже сил, а пока сил много, они пропадают даром, словно сдутая с пива пена».
Вошла сестра. Седые волосы заплетены в косицу. Жиденькую, как у первоклассницы.
Почему ты молчишь? Берсон сказал, что тебе плохо.
Мне уже хорошо. Где Янелис?
Я ему велела дров наколоть, а он сбежал на соревнования.
Послушай, Кристина, я тебе ничего не должен?
Мне? С чего вдруг такой чудной вопрос?
Видишь ли, мне нужно навести порядок во всех делах. Что, по-твоему, надо бы сделать по дому, если мне, скажем, придется уехать надолго в командировку?
На крыше две плитки шифера треснули, в оттепель потечет и доски подгниют.
А по части наших взаимоотношений с людьми
Сестра смешала гоголь-моголь с пивом и подала Эгле стакан.
Об отношениях с людьми не мне судить. Выпей, крепче спать будешь. Дверь не закрывай, если чтопозови.
Сестра ушла. Добрая женщина Кристина, но не понимают они друг друга. Замкнутая. Всю жизнь прожила со своим лесником в лесах и разговаривала только с деревьями. А теперь живет одними воспоминаниями.
Пока сон еще не сморил, хотелось о кем-нибудь пооткровенничать. Он сел за письменный стол и положил перед собой лист бумаги.
Перегнувшись через перила, на мостике стояли Янелис и девушка. Ее волосы даже в ночи светло золотились. Они молчали, только глядели в черную воду, которую обступили камыши. Думали, что они первые люди на земле, открывшие вот эту радостьстоять на мосту вдвоем; что до них никто и не представлял, какое это захватывающее приключение.
А я нырял отсюда, задумчиво обронил Янелис.
Задаешься ведь, покачала головой девушка.
Трудно сказать, было ли это только сомнение или она желала, чтобы Янелис в ее честь бросился вниз головой в черный омут с мерцающими листьями кубышки.
Однако для Янелиса было вполне достаточно даже этого малого сомнения.
Ах так! воскликнул он и мигом скинул с себя тренировочный костюм. Девушка повернулась к нему спиной. Почувствовав, как дрогнули перила, она, взглянула на Янелиса, уже изготовившегося к прыжку. Девушке, глядевшей снизу вверх, он показался очень большим.
Не надо, Янелис! она протянула было руки, чтобы удержать его, но постесняласьведь ноги у Янелиса голые. Не надо, повторила она, но так, что Янелис не разобрал, в самом ли деле она не хочет, чтобы он нырнул, или говорит только для виду.
Он прыгнул. Описав в воздухе дугу, упруго выпрямил тело и красиво вошел в воду вытянутыми вперед руками. Спокойная темная гладь разорвалась, и беспорядочные волны отразили серебристые кусочки неба. Заколыхались листья кубышки, будто Янелис под водой дергал их за стебли.
Потом из черноты воды показались две ладони рядом. За ними последовала прилизанная водой голова Янелиса и плечи. В несколько взмахов он подплыл к берегу и, забрав с моста одежду, скрылся в ольшанике.
Когда одетый Янелис опять стоял как ни в чем не бывало подле девушки на мосту, его слегка трясло от холода. Девушка чувствовала себя виноватой и взяла его влажную ладонь, чтобы согреть. И вместе с тем она испытывала неосознанную гордость от того, что стоит ей заикнутьсяи Янелис прыгнет в воду. Янелис, в свою очередь, тоже немного гордился тем, что смог исполнить каприз девушки.
Думал ли он, что прыжком в воду заслужил больше, нежели молчаливую признательность девушки, когда осторожно положил руку ей на плечо? Думала ли девушка, что поцелуй был бы достойной наградой за храбрость? Они не сказали об этом друг другу, но впервые девушка не отпрянула и только запрокинула, не отводя взгляда, голову. Наверно, ей хотелось увидеть свой первый поцелуй. Когда это не удалось, она закрыла глаза.
Потом они еще немного постояли. Когда волны улеглись и листья кубышки вновь погрузились в ночную дремоту, они взялись за руки и вошли в темноту аллеи.
Эгле писал: «Если б каждый, уходя, успевал рассказать о всех важнейших заключениях и выводах, к которым он пришел за свою жизнь, то, возможно, мы жили бы счастливее, допускали меньше промахов, потому что жизнь, в некотором роде, есть череда свершений и исправлений ошибок. Разумеется, необходимо, чтобы нам доверяли те, кому мы потом рассказываем обо всем этом. Беда в том, что наши наследники, как правило, считают своим долгом ошибаться и учиться только на своих собственных ошибках».
В эту минуту сын Эгле вошел в гостиную. Бесшумнобаскетбольные кеды приглушали шаги. Эгле даже не услыхал бы, но Янелиса выдал радостно заскуливший Глазан.
Янелис, зайди-ка! позвал Эгле.
Янелис вошел, сел, положив на колени сетку с мячом. Мяч был его броней и алиби.
Где ты был?
Играли с командой Цесиса. Выиграли 56:50.
Всыпали им, значит. Ты не наколол дров.
Янелис облегченно вздохнул.
Я опаздывал. Завтра переколю целую поленницу.
После встречи с девушкой он чувствовал себя очень сильным и согласен был рубить дрова хоть сейчас же.
Через месяц ты окончишь школу. Что ты думаешь делать дальше?
Для Эгле это был вопрос чрезвычайно важный, но Янелис невозмутимо пожал плечами, точно отец спросил, какая картина сегодня в кино.
А что? Меня же из дома никто не гонит. Есть время подумать. Поживу, подумаю.
Ну, а если у тебя, скажем, не было бы дома, где пожить, подумать?
Янелис решил, что отец шутит.
Как это?
Да так. У меня, например, не было дома. Отец каждый год переселялся в другой дом. О таких джемперах и капроновых носках я даже и не мечтал.
Янелис глубокомысленно наморщил лоб, так что зашевелился весь ежик его волос.
Тогда ведь капрона вообще не было.
Эгле невесело улыбнулся.
В твоем возрасте я был остроумней. Учтиодним баскетболом не проживешь. Между прочим, даже самые признанные и высокооплачиваемые баскетболисты заканчивают карьеру к тридцати годам. Работать надо! Ты, полагаю, не захочешь вечно жить за чужой счет. Сначала посидеть на шее у родителей, потом у государства
Я? За чужой? Конечно, нет!
Ну, видишь Янелис, я выздоровлю скорей, если мне ни о чем не надо будет тревожиться и хлопотать. Пообещай, что после школы ты отдохнешь и поступишь на работу. Выбери себе дело по вкусу, но работай. Учиться можно и после работы, если захочешь. Тогда я буду чувствовать себя спокойней.
Конечно, буду работать, только сразу не придумать, куда пойти.
Хорошо, я тебе верю. Но чтоб по-мужски: сказаносделано.
Янелис встал. Отец сидел за столом, осунувшийся и поникший. У Янелиса невольно сжалось сердце, и он дал себе слово поступить работать.
В тот вечер больная Дале довязала варежки. Ей они были велики. Варежки она убрала в чемодантому, для кого связаны, они понадобятся лишь зимой. Подкрасила губы. Надела туфли на среднем каблуке, в них отекшие лодыжки выглядят стройнее. Спустилась этажом ниже.
В комнате медсестер сидела Гарша и, как бухгалтер со счетами под рукой, листала списки медикаментов и листки, исчерченные синими линиями температурного графика. Иногда на графике вырисовывалась волна. Она означала вспышку туберкулеза, и больной тогда не вставал с постели.
Гарша, ни слова не говоря, достала из сумки коричневую стеклянную банку из-под чувствительного к свету лекарства и подала ее Дале.
Сквозь темное стекло клюква казалась черникой.
Постарайтесь не задерживаться позже десяти, попросила Гарша.
Но Дале сейчас думала о другом.
У него из родных остался один только брат. Он живет под Даугавпилсом.
Я знаю.
Вы уже написали ему? тихо и хрипло спросила Дале.
Нет, Абола считает, что не нужно, еще не к спеху. Гарша пристально поглядела на Дале и добавила:Не беспокойтесь.
Обе они понимали, что означало «написать брату».
С банкой клюквы в одной руке и пучком чахлых ромашек в другой Дале открыла дверь семнадцатой палаты. В сумерках июньского вечера выделялись белые изголовья и откинутые простыни на постелях. Сосед Алдера поднялся и вышел. Дале и Алдер остались вдвоем.
Ты?! Не зажигай света, шепотом проговорил Алдер.
Им не хотелось светаслишком он беспощаден к бледности лиц, к запавшим глазам, к яркой краске на губах Дале.
Я принесла тебе клюквы. Дале высыпала ягоды на тарелку и посыпала их сахаром. Она разгладила смятую салфетку на тумбочке, аккуратно расправила пузырьки с лекарствами, налила воды в вазочку. С подоконника убрала кислородную подушку, а вместо нее поставила ромашки. Незатейливый цветокжелтая серединка и белые лепестки вокруг. Дети так рисуют солнце. Вот теперь это уже не санаторий, а субботний вечер дома. В открытое окно из зеленых сумерек парка прилетело душистое веяние леса, только его слегка забивал сухой запах хлорамина. Хлорамином тут мыли полы, хлорамин наливали в плевательницы.
Дале присела возле кровати и вынула ноги из лодочекныли отекшие ступни. Она накрыла своей ладонью ладонь Алдера и ощутила липкую влагу пота.
Алдер показал рукой на окно.
В Видземе ромашки зовут белыми цветами. Он говорил медленноДале не должна заметить, сколько вздохов требуется ему для такой короткой фразы. Перед войной на улицах собирали пожертвования для борьбы с туберкулезом. Каждому, кто давал деньги, прикалывали на грудь белый бумажный цветок. У меня тогда не было денег.