Я вернулся в палату и стал собираться в детдом. Врач сказал, это глупо пешком, хоть и четыре километра. В двенадцать будет автобус. Все-таки снег, все-таки ветер, и ты, брат, напрасно думаешь, что воспаление легких это пустяки. Думаешь, нам легко было тебя, и так далее. Тут заглянула сестра и сказала, что ко мне пришли.
Спускаясь по лестнице в фойе, я почему-то не слышал гомона, которого ожидал. Там никого и не было, кроме старенькой женщины в мучительно знакомом мне пальто с потертым меховым воротником. Это была моя мать.
Да, это я, сказала она виновато, стараясь не заплакать и целуя меня. Что ж сделаешь А кого ты ждал, можно мне знать?
РАССКАЗЫ
ИГРА В «ПОПА-ГОНЯЛУ»
Все это удивительное началось с дождя.
Вернее, с ярмарки в Зареченске, которую прихватил дождь. У нас так уж повелось, что ярмарки устраивали не в самом городе, а за рекой, в большом поселке Зареченске, где были знаменитые березовые поляны; там после покосов оставались удивительно красивые, ровные поляны, освещенные белыми стволами берез, немного голубоватые от молодой отавы. Но, конечно, не из-за красоты этих полян ярмарки устраивались в стороне от города. Во-первых, булыжная площадь городского базара для настоящей осенней ярмарки была все-таки тесна, во-вторых, река разделяла два административных центра, и что продавалось по эту сторону, было уже с наценкой, и что-то там, видно, получалось сложно для торговых работников в смысле бухгалтерии, и в-третьих, может быть, сохранялась и традиция; когда-то именно в Зареченске гремели знаменитые Крестовоздвиженская ярмарка с середины и до конца сентября и Введенская весь ноябрь. Ярмарки и теперь устраивались очень большие; за рядами крытых грузовиков, с которых продавали валенки, платья, плащи, мясо, тыкву, поросят, фарфор, парфюмерию, детские коляски и охотничьи капканы, за рядами разноцветных палаток и пластмассовых легких ларьков ставили качели, разные аттракционы, открытые буфеты, и весь день в круглом остроконечном шатре слышался треск мотоциклов. Можно было подумать, что там яростно ворочается, сотрясая стены, ослепленный великан.
Уже в восемь часов Петр Данилович был побрит, спрыснут в большое лицо, в макушку и под лацкан пиджака тройным одеколоном, еще спустя полчаса сыт молодой картошкой с творогом и помидорами, политыми подсолнечным маслом, а сразу после завтрака зван на ярмарку своим соседом Костей. Петр Данилович сыто подумал и предложение отклонил. Сосед был не тот человек, с которым Петру Даниловичу можно было идти через город не солидно. Все равно, что, скажем, бежать туда через огороды с малыми ребятишками. Костя, пожилой въедливый баламут с мятым и немного трясущимся лицом, выражение которого всегда точно соответствовало выражению лица его собеседника, знал, что Петр Данилович откажется, но с тем именно и заглянул, чтобы предложить и услышать отказ. То есть сделать самое для себя естественное: застрять, потому лишь, что по пути постучать в окно, навалиться на подоконник, поорать, позвать и с отразившимся от Петра Даниловича выражением сытой солидности отвалить, не то что не обидевшись на отказ, но и тут же забыв свое предложение.
Как и все остальное, ярмарка для Петра Даниловича являла собой мероприятие, охваченное клещами правил. Ну, где это и когда записано, что на ярмарку нужно идти, скажем, семьей? Да нигде, иди как хочешь. А вот Петр Данилович как-то так чувствовал, что иначе нельзя. Он просто не мог иначе только с семьей. И так у него решительно во всем. Как вода, прольясь, сразу устремляется в наклон (и тем обнаруживая не замеченный до этого наклон), так Петр Данилович шел только в правильном направлении, то есть его туда несло само собой (и тем обнаруживалось для окружающих не замечаемое раньше правильное направление). Если директор райпромкомбината, его начальник, на виду у подчиненных вприпрыжку торопился к молодой жене, ожидающей в коридоре, если больной на больничной койке рядом с ним пел или кидал руками, бодро борясь с пролежнями, если женщина просила у него прикурить, Петр Данилович вздрагивал и укоризненно качал головой, словно в зубья хорошо отлаженного жизненного механизма попадала палка и механизм этот начинало слегка трясти. Сама, например, семья его, о! это пирамида, это хоть под стекло в качестве образца. Его семья это Семья, состоящая из Мужа, к которому справа и слева симметрично прислонены Жена и Дочь. Именно так прежде всего, и только потом, разбирая отдельно, получаются Петр Данилович сам, несколько громоздкий, если отдельно, как большой грузовик без груза, то есть нечто уже неестественное, пусто громыхающее; Екатерина Матвеевна сама, которую еще менее можно представить без груза домашних забот, и Нюрочка, красиво и правильно венчающая пирамиду. В его окраинном, шумном и веселом районе, где жили в основном рабочие пивзавода, многочисленных автобаз и ремонтных мастерских, Петр Данилович должен был выглядеть отклонением от нормы. Но почему-то все как раз наоборот: когда он шел на работу в своем светлом полотняном костюме, отклонением от нормы выглядели все окружающие, только не он. Наверное, это оттого, что у него такое спокойно беспрекословное, целеустремленное лицо. К нему ходят за советом, и все, кто жаждет ответа на трудный вопрос, получают его. Получают в любом случае, даже если до Петра Даниловича уже с десяток умных людей покачивали в сомнении головой. Его уважают, хотя, по правде сказать Уважают ведь всегда как-то: с трепетом, с любовью, бывает, и с ненавистью, с удивлением, а то и с ужасом, это все как бы форма, в которую облечено уважение. А уважение к Петру Даниловичу было какое-то стерильное, прозрачное сквозь все видно, а самого-то уважения вроде и нет. Дальше уже, кажется, все понятно: Петр Данилович не любил скорых решений, не терпел неожиданностей, вообще крутых поворотов, требующих быстрой переориентировки. Разбить сделанное, чтобы под обломками похоронить ошибку и начать все сначала, было не в его натуре, да он и не делал ошибок. Он никогда не чувствовал себя ничему наперекор. Например, цветочным горшкам жены, вытеснившим из дома как бы его собственное существование, самовару, сиятельнейше царствовавшему над долгими ужинами, шкафу, набитому новыми платьями дочери, на девять десятых ненужными ей, потому что по каким-то неуловимым признакам были уже не модными. И не испытывал освежающего порыва к бунту смять, например, самодовольный самовар, чтобы услышать в себе гул торжества и затем смириться в раскаянии. Такие глупости, иногда необходимые для разрядки человеку физически очень сильному, были ему ни к чему.
Так вот, приближалась ярмарка.
Скажем, слышно стало, что в субботу; ага, значит, конец недели маячит забавой; что ж, надо, надо, отцы наши этим не гнушались, и уже с понедельника Петр-Данилович настроился. Значит, распорядок недели пришлось ему слегка поменять: перенести субботнюю баню на пятницу. В пятницу, значит, в баню, после, может быть, пива, немного
Да, и вот что случилось на ярмарке. Обошли ряды, конечно, купили кое-что. Себе Петр Данилович купил болотные сапоги для осенней охоты, жене отрез на платье, Нюрочке купили портфель (осенью ей в десятый), демисезонное пальто и проигрыватель (очень просила). Посмотрели вертящихся по стенке мотоциклистов, а вышли из-под шатра уже под дождь. Было где-то так пол-одиннадцатого. Дождь поливал хоть и сильно, но никого не испугал, не охладил всеобщее приподнятое настроение; по одному взгляду на небо было ясно, что он ненадолго. Солнце, как зажатое в кулак отверстие трубы, уже брызгало во все стороны горячими лучами. Но в короткой суматохе, возникшей из-за этого пенного веселящего дождя, Петр Данилович потерял жену и дочь. Он немного постоял под козырьком пластмассовой палатки, как раз напротив шатра, надеясь, что они догадаются вернуться сюда, потом со своими свертками пошел к стоянке автобусов, автомашин и мотоциклов. Один из автобусов, полный пассажиров, как раз намеревался отправиться назад в город. Петр Данилович заглянул внутрь, но жены с дочерью там не увидел. В это время с соседнего грузовика ему крикнул сосед Костя, приглашая садиться и ехать в город. В кузове было много знакомых, среди них несколько рабочих его райпромкомбината, да и грузовик был тоже комбинатский, свой шофер. Петр Данилович спросил, не видел ли кто его семью, и кто-то будто бы видел, как они садились в первый автобус, который уже ушел. Петр Данилович решил, что теперь правильно будет ехать, потому что идти с ярмарки одному, без семьи, как-то неудобно, да и свертки. Он еще досадовал, что так все нехорошо разладилось, но тут оказалось, что место в кабине рядом с шофером никем не занято, и это решило дело. Он забрался в кабину, и отправились.
Скоро переехали мост, и тут шофер заметил вслух, что на этой стороне дождя не было. Петр Данилович посмотрел вперед по дороге, посмотрел по сторонам и убедился, что действительно дождь сюда не достал. Крыши окраинных домов, остатки деревянных тротуаров, еще не замененных асфальтом, были совершенно сухие. Возле продуктового магазина люди из кузова постучали в кабину, и шофер остановил машину.
Одиннадцать, сказал шофер, взглянув на часы и этим объясняя, что в одиннадцать начинают отпускать вино и что нужно немного подождать, пока пассажиры отоварятся.
Петр Данилович решил, что как раз сейчас ему удобно взять бутылочку к вечерним пельменям. Он оставил в кабине свои свертки, вошел в магазин, и вот что вслед за этим произошло. Он увидел, что ребята во главе с Костей довольно уже на высоких тонах спорят с продавщицей, доказывая, что пора отпускать, а продавщица спокойно показывала золотые часики на пухлой руке, объясняя, что до одиннадцати надо ждать еще двадцать минут. На шум появился директор магазина, выяснил, в чем дело, и тоже посмотрел на свои часы.
Порядок есть порядок, сказал он. Придется подождать.
Петр Данилович помнил, как сегодня утром он сверил по радио свои часы; сейчас они показывали три минуты двенадцатого.
Позвольте, сказал он директору, ваши часы отстают.
Нет, это вы позвольте, это ваши бегут, возразил директор.
Но и без вмешательства Петра Даниловича спор накалился очень сильно. Стали сверять часы, в магазине было много народу, не ездившего на ярмарку, тоже ожидающего, когда ударит одиннадцать, и оказалось, что у всех прибывших с ярмарки часы показывали одинаковое время, которое убежало на двадцать минут вперед в сравнении с часами оставшимися в городе. Спор утих, и обе стороны как бы даже объединились перед лицом какого-то третьего невидимого противника. Было высказано много всяких предположений, среди них и совершенно фантастических, вроде того, что в Зареченске прошел магнитный дождь, который как-то повлиял на механизм часов или даже на само время. Почему-то все связывали этот странный случай именно с дождем. Стоило кому-то первому сказать о дожде, как каждый отдельно подумал и почувствовал, что да, что-то тут есть, теперь не сдвинешь.
Услышав совершенно дикие слова о том, что время будто бы изменило свой ход, Петр Данилович забыл о бутылке, вернулся к машине и забрал свои свертки. Шофер что-то спросил, но вопрос догнал сознание Петра Даниловича с некоторым опозданием, он уже отошел. Как раз в эту минуту к остановке возле продуктового магазина подвалил зареченский автобус, и Петр Данилович забрался в него. С первого осторожного, настороженного взгляда ему показалось, что пассажиры автобуса выглядят как-то странно. В чем состояла эта странность, он не мог понять, но успокоил себя мыслью, что люди только что из-под дождя и должны же они выглядеть хоть немножко иначе свежей, что ли. (Все были, да, свежи лицами и возбуждены еще ярмаркой.) Особо пристально он, конечно, не стал рассматривать, это было неудобно, да и размышлять над этим всем, по правде говоря, тоже особо не стал, однако, заняв место, которое ему уступили (ему всегда уступали), он испытал некое совершенно незнакомое ему чувство. Это чувство было чувством смущения. В нем как бы кто-то нахмуренный непрерывно хмыкал: «Хм-м» И так как чувство это было ему неведомо, он попытался прежде всего хоть как-то обозначить его, как бы отщелкнуть косточку на счетах привычным движением плотно сдвоенными пальцами справа налево. Но сколько ни отщелкивал, ничего не получалось; так и не понял, что с ним такое.
Он чуть было не попросил соседа показать ему часы, чтобы сверить со своими и лишний раз убедиться в реальности того абсолютно невозможного, что обнаружилось в продовольственном магазине, но испугался и не попросил. Этот испуг как-то сильно обострил его внимание. Его слух и зрение насторожились.
Вывеска аптеки оказалась чуть-чуть скошенной, чего он никогда не замечал прежде; у гипсовых львов по бокам ступеней, ведущих в сберкассу, головы были повернуты в одну сторону, и он удивился, потому что они конечно же должны быть, соблюдая симметрию, повернуты в разные стороны. А ведь он сотни, буквально сотни раз входил в сберкассу мимо этих львов. «Хм-м» Звук удаляющегося на большой скорости мотоцикла оказывался несколько иной, чем у приближающегося: у первого звук был какой-то разреженный, разрывающийся, как бы с просветами, успокаивающий нервы, а у второго плотный, спрессованный, заряженный тревогой, и так до момента, когда мотоцикл проносится мимо, чтобы тут же разрядиться, снизить тембр и дать облегчение слуху
Когда он приехал домой, жена была уже там, дочь куда-то ушла. И у них сидела гостья тетя Поля, старшая сестра жены. Она жила на другом конце города, ее частые приходы сюда Петр Данилович не очень одобрял, потому что после нее всюду насыпано было тыквенной шелухи и оставалось как бы облако легкомыслия, которое не сразу выветривалось. Сейчас он особенно четко отметил, что сестры совершенно не похожи друг на друга. Наверное, это потому, что обе, выйдя рано замуж за слишком разных мужчин, как бы повернулись друг к другу спиной и, любя, рожая детей, старея, становились помаленьку подобиями своих разных мужей. Если Катя, жена Петра Даниловича, свою жизнь вместе с мужем, можно сказать, осторожно промолчала, то Поля прокричала, и даже еще сильней бы сказать проорала, потому что в ее доме стоял вечный гам, веселье и топот никогда не покидавших его гостей. Иногда, правда очень редко, бывая у них, Петр Данилович отводил потную Полю в сторону и, улыбаясь, чтобы не выглядеть таким уж букой и такой рыбиной, говорил, что ему нравится у них, это очень хорошо, что у них всегда так весело, но если когда-нибудь что-нибудь с ними случится, то она, Поля, может на него положиться, он ее не оставит. Господи, да что может случиться? поднимая брови и смеясь, спрашивала Поля. Ну, мало ли что, тоже смеясь, зная, что именно так яд тревоги лучше всего проникает в кровь, отвечал Петр Данилович. Он не завидовал их веселью и не был злым, просто он думал, что веселье идет от беспечности, что веселый человек не смотрит под ноги, поэтому когда-нибудь на самой высокой ноте смех обязательно оборвется несчастьем или же умолкнет в сиротской растерянной старости.
Сегодня тетя Поля жаловалась на старшего сына, который недавно приехал с женой, и вот оказалось, что они не только не расписаны, но его жена Люся даже замужем за другим, и у нее есть где-то маленькая девочка. Но им на все это, видите ли, наплевать, они, видите ли, любят друг друга и ничего не хотят знать. Сын заявил, что если мать будет приставать с расспросами да советами да охать, они уедут. Мол, все это очень сложно, вам все равно не понять. И тетя Поля спрашивала совета, как ей быть.
Петр Данилович набрал в грудь побольше воздуха, чтобы сказать длинно и убедительно, но выдохнул коротко:
Не знаю.
Ну как же, Петр! Ты что? Ты же у нас самый умный, к твоему совету всегда все прислушиваются
Петр Данилович выставил ладонь, как щит, и даже слегка махнул на Полю, как бы возвращая ей слова.
Ерунда Как там Василий?
Он имел в виду ее мужа.
Да что Василий Укатил опять Вася на рыбалку Нет, ноет вот у меня сердце, боюсь я чего-то
Тут тетя Поля вдруг перешла совсем на другой тон и, блестя не так мокрыми, как омытыми глазами, попросила прийти к ним сегодня вечером в шесть часов. Это был приказ ее Василия, который намеревался по возвращении с рыбалки устроить уху.
Петр Данилович согласился, но как-то рассеянно, будто ему сейчас мешали додумать, и он согласился лишь для того, чтобы его оставили в покое.
Этот удивительный случай с часами сдвинул с места некую плиту в сознании Петра Даниловича Наверное, случалось же вам сдвигать с места какую-нибудь там плиту, камень или доску и увидеть на земле сплюснутый в одну плоскость белый узор, этакий немощный спиральчик какого-нибудь несчастного, но упорного растения. Напружиненный постоянным усилием поднять давящую тяжесть, обогретый хлынувшим сверху живым огнем солнца, этот рахитик без возраста может в один миг воспрянуть, расцвесть черт-те в какой чертополох и даже задушить нормальные соседние растения. Таким белым хилым узором в душе Петра Даниловича жила страсть к детским играм Ну да об этом впереди.