Она просто Капа, он просто Володя. «Зовите нас просто Капа и Володя, мы люди простые».
Так и ладно!
Они не стали покорно зябнуть в одиночестве, а согрели чью-то девочку, а вот бы им еще мальчика! Володя, а что б нам еще мальчика?.. И нависла не проблема, а пришел праздник. Град их настиг, и было им опять весело на чужом крыльце Конечно же было много тяжелых лет, но все не обвисала струна игры.
Живем мы очень даже хорошо. Я вот ветеринар, а Володя плотник. В деревне, знаете, как ветеринар зарабатывает? Это же живое дело; помимо заработка, значит, получается тот зовет, тот зовет Я прямо об этом говорю, не скрываю, чего уж, дело-то нелегкое, беру свое, заработанное, и не крохоборка вовсе. Нету я бесплатно сделаю. Вот дом думаем ломать, новый строить. Володя, скажи, какой у нас будет дом.
Хороший, убежденно сказал Володя.
Подь ты! Не может уж Володя замечательный плотник, а потом, вы знаете, он у меня непьющий, это очень важно. Грамоты, конечно, большой нету, но и не дурак тоже. Сами не смогли детям дадим образование, пускай за нас учатся Конечно, с военными разными тягаться нам трудно, да уж подь они тоже, мы не хуже живем.
Володя уронил со стола руку и там, внизу, показал на жену большим пальцем. И подмигнул нам:
Ревнует.
Да нимало-то! Подумаешь, полковники, девочку они взяли Говорят, тыщи получают, спецпаек, икру там всякую, а они для своей пианино купили? Вот, а мы дочке нынче купили, на деревне только у одной нашей Люси пианино есть.
У директора школы тоже пианино.
Да поше-ел он! Что есть, что нет, раз в чехле держат. Боятся, как бы пылинка не упала, а по мне, так Знаешь! Вот. Телевизор, корова, поросята
Трр! Придержи, однако.
Нам когда смотреть можно будет? Сегодня?
Вы не через территорию шли? спросил Гордеич.
Нет, мы сразу спрашивать стали, где директор живет.
Это хорошо. У нас такой народ, все сразу узнаёт. Это как пожар: «Брать пришли!..» Так что прошу вести себя нормально, без всякого умиления и без конфет. Ведь прихватили?
Так а то как же?..
Не надо. И по возможности без слез. Утром будем вызывать по одному к Борису Харитоновичу. Вася, скажем, тебя Борис Харитонович зачем-то звал.
Вася Ва-ася, сказала Капа и заплакала. И засмеялась. Ей было смешно, что она плачет.
Ну, или там Петя, сердито сказал Гордеич.
Ва-ася, уже не принимала ничего другого Капа.
Они взяли первого, кого прислали смотреть.
Чувствуется, какими волнами через детдом прокатились увлечения. Ни следа не осталось от эпохи кораблевождения ни даже доски от яхты, ни лодок, ни весла, но еще кое-кто из старших вспоминает. Потом, наверное, был спорт висят грамоты с какими-то нездешними фамилиями, кубки, вымпелы, и в столбцах рекордов некоторые показатели не превзойдены. Потом что-то зоологическое. Вымершие небоскребы кроличьих клеток, гигантские альбомы, сплющившие и засушившие некое лето, какая громада лета представляется, какие луга, какие голоса, когда смотришь на эти невесомые, пришитые к страницам неумелой детской рукой папоротники, стрекозы и бабочки, неужели после снова падал снег и таял, падал и таял? Последним увлечением была, конечно, фотография. Стенды с фотографиями еще не пожелтели. Еще щелкает тот или тот, но до печатанья дело уже не доходит. Схлынуло. В фотолаборатории богатство и бедлам полузаброшенности. Разбираю фотографии. Странно, чаще других попадается Батыгин. Но, конечно, не потому, что лез под объектив, а потому, что во всем участвовал, присутствовал, был в качестве и был в роли. Фотографии немного портили его, резче проступали черты породы угадывалось, какой он будет в пятьдесят, но, главное, отнимали движение. То, что Батыгина было так много, натолкнуло меня на открытие совсем не было Танюшина-Горбуна. Вот как будто бы он, но в последний момент успел отвернуться.
Я еще раз вспомнил об этом, когда мы ехали на автобусе к местному художнику, с которым я заранее, конечно, договорился. (Наконец-то я что-то придумал и даже осуществляю. Художник носил известную фамилию, но подписывался на своих картинах с приставкой «младший». Говорят, что его мастерская это скорей мемориал отца, чем мастерская Сверхзадача: начать новую волну собирательство; музей, картинная галерея; вдруг да этот художник расщедрится и подарит нашей будущей галерее хоть этюдик своего отца или, на худой конец, что-нибудь свое.)
По дороге на все щелкал Толя Деев, он прихватил фотоаппарат. Мне было интересно: как на этот раз Танюшин сумеет не попасть в кадр? Деваться-то в автобусе некуда.
С нами ехала и Маша. Когда Николай Иванович выкатил автобус из гаража, они там уже сидели, в автобусе, Батыгин и Маша. И видно, давно уже сидели, потому что обоих ослепил дневной свет, и Батыга, щурясь, осведомился, куда это мы собираемся. Маша хотела сойти, но тут повалили все в автобус, и их притиснули в дальний угол. Так они там и сидели всю дорогу. Если принять автобус за кусочек детдомовской территории, то можно считать, что черту Маша перешла.
Я сидел рядом с Николаем Ивановичем и время от времени оглядывался; кабину от салона отделяло зашторенное стекло Проснулся я оттого, что мы стояли, причем как-то косо, оказывается, съехали с обочины. Сбоку тянулся длинный забор, за ним виднелись ряды теплиц, крытых пленкой. От испарины пленка тяжело провисла и дышала от горячего внутреннего тока воздуха. Свет люминесцентных ламп где-то в недрах зелени напоминал электросварку на пленке то появлялись, то исчезали тени помидорных листьев. Ребята куда-то разбежались. Хотелось пить. Только я подумал, что вот бы сейчас холодной воды, как в конце забора появился Николай Иванович с ведром. Медленно уж очень он шел И голос Маши сказал за стеклом со шторкой:
Он не будет, не будет Уже скоро не будет.
Батыгин с ответом не торопился, и мне показалось, что Николай Иванович идет слишком быстро.
Уйдет на пенсию, понимаешь? Понимаешь ты это!.. Он не будет директором.
Хоть бы Николай Иванович запнулся, что ли.
Когда еще не будет.
Скоро.
Когда еще скоро.
Им же до шестидесяти, значит, семь месяцев. Разве это долго?
Молчание. К Николаю Ивановичу подбежали девочки, стали отбирать ведро задержка, задержка.
Отметим шестидесятилетие, сказал Батыга.
Па-авел Знаешь, какое это имя? Это такое большое, ровное, как поле, и я стою на этом поле и смотрю из-под руки, вот так вдаль, а там далеко-далеко идет совсем маленькая девочка.
Почему девочка?
Не знаю.
А хорошо с тобой. Мне так никогда ни с кем, а с тобой ну прямо вообще.
Да врешь ты все.
Не веришь?
И вот и врешь, и вот и Не надо. Ну не надо же, ну сильный, сильный, я знаю
Скорей бы уж они это ведро Опять стало казаться, что несут они его слишком медленно.
Да вообще-то я и не боюсь.
Господи, да конечно! Просто тебе неудобно директорская дочь и все такое, я понимаю.
Понимаешь!
Вот. Я бы на твоем месте, может, тоже Я бы знаешь как стеснялась, что ты! В этом нет ничего плохого.
Через пять минут мы опять едем, и в автобусе как в парнике, и ни черта нигде не продувает.
Художник был рад и много рассказывал. Вот это мольберт отца. Любимая кисть. Его трубки. Его шуба, в которой он писал зимние этюды. Его очки. Нет, это не смотрите, это не его, это так, попало случайно, не успел убрать А вот это опять он. «Сугробы». «Зимние дымы». Снежные холмики в снежном поле, и из холмиков поднимаются прямые стволы дыма. «Правда, хорошо, ребята? Ведь правда?» Переполнен отцом. А сам уже старик. «Для меня отец почти родина. Отечество, знаете ли, да. Извините». Господи, извиняется. Нет, это копия, оригинал у Третьякова. Наверное, раньше так и говорили: «У Третьякова».
И что-нибудь попросить не повернулся язык.
Потом он нас провожает до автобуса, и мы прощаемся, протягиваем ему руки. Сын-старик убирает руки за спину, хочет что-то сказать, но только дрожит ртом. Дрожь какими-то быстрыми накатами, как на холоде.
Отец любил детей, успевает он все же сказать. Потом еще успевает: Если вы правда галерею И еще успевает: Отец бы обязательно И еще: Возьмите что-нибудь на память, И вдруг совсем спокойно: Пожалуйста.
И мы валим гурьбой назад. Неловко, что у нас так много ног, что слышны только ноги и что никто ничего не говорит. Толя, который в этот момент перезаряжал в автобусе фотоаппарат, закричал: «Эй, вы куда?»
Может быть, кто-нибудь и оглянулся. Есть мгновения, когда почему-то не хочется оглядываться. Прешь лбом.
Приезжайте, говорим мы. Приезжайте в гости.
Может быть, кто-нибудь и разглядел то, что он нам подарил. Но есть мгновения, когда лучше потом.
Приезжайте! машем мы ему из автобуса.
Фотографии. Вот эти когда мы ехали оттуда. А эти когда туда. Можно перетасовать как колоду карт, и все равно: эти туда, а эти оттуда.
Совершенно четко.
Особенно если смотреть на Машу.
И только лицо Танюшина
Я попросил отпечатать обе пленки шестьдесят четыре кадра. Из них восемь вне автобуса (во время остановки) не в счет, потому что на них, как я и ожидал, Танюшина не оказалось, на трех его кто-то заслонил, еще десять были бракованные, остается сорок три. На всех сорока трех кадрах Танюшин был разный. Это тем более удивительно, что мне он в автобусе, когда я на него оглядывался, казался окаменевшим на всю дорогу и с одним только выражением сосредоточенности. Но на фотографиях оказалось совсем не так. То он выглядел как будто ожидающим, что вот-вот его пристукнут сверху (а в это время Батыгин, сидевший прямо за его спиной, хохотал), то вдруг спокойным (в это время все, повернув головы, смотрели в окна направо с выражением быстрого любопытства), то глаза смотрели в объектив с досадой (а все вокруг были довольны, что они едут, что в окна бьется солнце и что их фотографируют), то смотрели так, что сразу понятно ничего не видят, значит, весь ушел в слух (а в это время Маша что-то говорила Батыге).
И оказывается, что фотография неподвижному Танюшину вернула движение. Видно, потому он бессознательно и избегал фотографии она же разоблачала его.
Венера! А Венера! Богиня!
Я ждал. Уже несколько раз по утрам я слышал эти голоса, а теперь ждал и сразу же распахнул окно. Они сидели в кузове машины жизнерадостные, молодые, здоровые парни, человек пятнадцать, задрав голову, смотрели на меня.
Это еще кто?
Воспитатель, наверное.
Новый, что ли?
Да их тут
О! О! Смотрит.
А ну кончай! сказал кто-то старший из них. Саня, поехали!
Венера Касимова самая великовозрастная в нашей группе, семнадцать лет, в пятом сидела два года, медлительная девица с неразборчивой речью, простушка, талая душа, мамка все что-то кроит да шьет малышам, сплошь все какая-то невнятная нудь ворчит, шлепает, дерется. Детдом, его территория, его корпуса, его немного островная жизнь, столовая, кухня, мастерские, огороды, пашня, его коровник и свинарник, его покосы, его машины, трактора и автобус, его зима и его лето, его ремонты через два на третье лето, школа в полукилометре в деревне, ну, редко-редко, может, и клуб, да навряд ли, вот ее круг, очерченный почти весь. Все-таки хоть детдомовцы мечены одной метой, они разные, по отношению к гнезду своему, например. Одни топчутся в нем, не выходя, и вне чувствуют себя плохо, даже тоскуют, другие смотрят вон: и хлеб им тут не сладок, как Левашов, например, который четыре раза уже сбегал. Он и живет-то как-то по окраинам там на речке с удочкой, там в компании не детдомовских ребят, а больше все-таки один. (Эти вторые, Левашовы, потом, после детдома, все-таки находят себя и свое место быстрее).
Только единственный раз, уже при мне, Венера вдруг забеспокоилась и засобиралась сама, молча и непреклонно в Касимов. Случилось так, что маляры, красившие крыши, принялись за помещения и так добрались наконец до директорского кабинета, и ребята таскали в соседний общий зал папки с личными делами. Тут-то в руки Венеры и попала папка с ее фамилией, она, кажется, вообще не подозревала, что такие папки есть. И вот докопалась же, что взята она на станции Ожерелье, а в перечне вещей, найденных с ней, значились одеяло с касимовской фабричной маркой, пустая бутылка из-под красного вина местного разлива и касимовская деревянная игрушка «медведь с балалайкой». (Отсюда она и Касимова, а почему Венера не знаю.) Она засобиралась. Гордеич поездку не запрещал, но и не одобрял, говорил с ней довольно жестко, бесполезно, мол, ты что. Взрослая уже, должна понимать. Он предчувствовал, что добром это не кончится, что-нибудь будет не так, вдруг да травма, вообще пшик. «Горе ты мое Раззявила рот в надежде, а ничего не будет. Неужели ты не понимаешь, что твой родной дом здесь?» Она настаивала. Из всей ее неразборчивой шепелявой речи можно было понять, что ей только надо увидеть кого-нибудь похожего на нее. То есть вообще знать, что есть же корень, не взялась же она ниоткуда. Это я уже сам так додумал, но ручаюсь, что так оно и есть. Ей дали денег, она поехала. Через пять дней вернулась. Никакой перемены я в ней не заметил и, признаюсь, почему-то разочаровался даже, хотя ведь что ж
Но тут в стоячую воду упал топор, и пошли круги. Будто бы испортилась, «гуляет», спуталась с одним из этих рабочих, с Геной Стрекопытовым, и будто бы даже беременна. Влюблена как кошка, сама вешается, тот уж не рад.
Уходить я уже не собирался, но иногда наступали как бы приступы этакое ощущение отъезжающего человека: надо отдать долги и сделать на прощание что-нибудь хорошее. Должен я никому не был, а хорошее Именно в такой момент я и пошел поговорить с Геной Стрекопытовым, поэтому шел с ощущением необязательности: можно поговорить, а можно и не поговорить, как дело покажет.
Где живет? да вот за магазином, за магазинным складом, ну как же, Матвей Стрекопытов, отец, жуткий старик, из старообрядцев, как же это, не знаете самого Стрекопытова. У Гены брат, между прочим, в тюрьме сидел, а вам зачем?
Брата я увидел первого. Он разбирал на крыльце пилу «Дружба», раскидал по всему полу детали, ступить негде.
Зачем вам? спросил он, морщась от дыма папиросы.
Я воспитатель из детдома, мне поговорить с ним надо.
Зачем?
Есть одна тема.
Какая?
А сам он что маленький?
Он ни разу еще не взглянул, даже в самый первый момент, когда я толкнул калитку, не поднял глаза.
Генка! позвал он.
Появился парень лет двадцати; в машине сегодня я его не видел. Он тоже не взглянул (наверное, у братьев хорошо развиты чувство достоинства и боковое зрение), сел на ступеньку, прислонился затылком к стене и утомленно закрыл глаза. Утомление было неподдельно, вызывало уважение. То ли с работы только что и прилег, да помешали, то ли перед работой не добрал свои положенные минуты сна. Я все еще пребывал в своем необязательном настроении, поэтому не торопился; я пришел не выяснять, не читать нотации, не просить и не умолять. В равной мере не грозить и не стращать. В равной мере не взывать к совести. Так, взглянуть.
Ну?
У тебя было что-нибудь с Венерой?
Т-та
Нет, ну все-таки. Что именно было?
Он сказал точно и кратко.
С чего это началось?
Я его утомлял, но он честно думал. Он уважал во мне профессию, дело, я был на работе.
Не помню. Кажется, сирень подарил.
Сирень?
Да вроде бы Давно было. Мы с ребятами стояли возле клуба, скучали. Смотрю, эта дура идет. Ну, сорвал и преподнес.
Было смешно?
Да нет, не очень. Кто ж думал, что она всерьез примет.
Гена, ты врешь. Было очень смешно. Очень. И знаешь почему? Потому что у тебя все это здорово получилось. Ты подошел, так? И у тебя был немножко смущенный вид, ты даже робел. Может, ты даже заикался Во всяком случае, ты делал это очень серьезно. Иначе бы получилось не смешно. Что ты ей сказал?
Вообще-то вам чего надо?
Честное слово, ничего. Ты только припомни, что ты ей сказал.
Ходят тут Какие-то вопросы
Что ты ей сказал?
Да откуда я помню!
Ну да, ведь давно было. Тогда еще сирень цвела Как там в песне?.. Тоже не помню. Ну ладно. Ну а что же ты, польстился на дуру?
А чего. Она же сама. Об этом хоть кого спросите. Вообразила чего-то. Вон Сашка скажет: проходу не давала. Утром выхожу, она стоит за калиткой. На работу едем, она стоит, машет. Ребята уже смеются. Представляете картину? стоит и машет.
Да, история с Венерой выходила до одури банальная, да ведь другого-то и ожидать нельзя было. А главное, Гена был неуязвим, потому что не врал. Вранье требует усилия и внутреннего контроля и идет от страха, от чувства вины, а Гена ничего не боялся и не чувствовал себя виноватым. Это было у него как здоровье ни в какой ситуации не чувствовать себя виноватым.