Но в дни посвящения все изменилось, перевернулось. Теперь Сергей жаждал, чтобы время пошло вспять.
* * *
В углу заброшенного лесопарка над загустевшим от избытка водорослей прудом, где Медуница показывала им, какие ветки плакучих ив срезать для плетения корзин и корзиночек, на редкость молчаливый в тот день Иг невпопад спросил девчонку:
Можешь сказать, почему ты выбрала калину?
Мельком взглянув поверх головы Ига, Елена ответила:
Отзывчивая она
Отзывчивая? нахмурившись, переспросил Иг. Не видел я этого дерева никогда. Может, и видел, да не знал, что это калина.
В лесах, где тетка Стеша живет, калину нечасто встретишь, припомнил Ник, и она там невысокая. Не дерево, а скорее куст большой. С кустами у меня не очень. Но калина, по всему видно, дерево доброе.
Разве злые деревья бывают? спросил Шашапал.
Угрюмые бывают. Замкнутые. И недобрые есть, убежденно сообщил Ник. Холодные встречаются. Да и тех, что сами в себе, немало. Некоторые даже не хотят, чтобы ты к ним подходил. Если старые, с трещиной в сердцевине
Да какая она хоть из себя, эта калина? настаивал на своем Иг. Судя по листку, который ты вырезала, она на клен похожа.
Нет. Клен другой, задумалась Медуница. Кленкрасавец. А калинаскромница. Лист у нее плотный, по краям резьбой окаймлен. Ягоды сочные. Кистью, как пригоршня, растут. Калина сама ягоды дарит, протягиваетбери. На солнце ягоды, как янтарь, горят. Через калину надежда приходит. Знаешь, еще Как тетка Матрена сказывала: «На сердце трепет. Для душипокой».
Она сладкая? спросил Шашапал.
Нет. На вкус скорее клюкву вспомянешь, ежели первый раз отведать калину доведется А в середке каждой ягоды косточка. Как сердце плоское. Я когда от мамаши-тетки потерялась, у монашек жила. Уже кончалось лето На холме, за лесом сосновым, луг клеверный. За ним клен с листьями первыми багряными. А далее рядок калин молоденьких ягодами прельщал. Я на ягоды смотреть все бегала. Когда унылость приползала На лугу щавель конский, тоже красный, как мак, попадался. Огонь тот в ягодах калины, в щавеле кустистом на лугу клеверном да в листьях клена переливчатыхмне как знак от бабушки Марии был. Монашки меня жалели. Только радость откуда монашки возьмут? А калина и цветом, и ягодами одаривала. Родная на чужой земле.
А как ты у монашек оказалась?
Про монашек потом.
Ты говорила, что потерялась, напомнил Сергей. А как, не рассказывала.
Нас ведь долго гнали. Вокруг по-нашему уж и говорить перестали. Никто не подавал ничего. Даже воды из домов не выносили, там где конвой на передых нас останавливал. Когда по своей земле шли, в деревне какой картошку тетке совать изредка успевали. Мне и хлеб перепадал. А на чужой стороне, как на пароме нас через реку перевезли, уж и не смотрел никто в нашу сторону. Отворачивались. Первыми монашки со мной заговорили. А потерялась я в лесу. Когда из ручья пить стала. После расстрела
Какого расстрела? вскинул вверх брови Шашапал.
* * *
После расстрела у меня в голове сумятица вышла. Одно вспыхнет, а другое как в прорубь уйдет, не спеша выговаривала Елена. Только когда у монашек жить стала, в ясность все пришло, помаленьку. Открылось снова Многое из слов мамаши-тетки вспомнилось. И что другие женщины крутом говорили. Девчонка тощая привиделась. Она годков на пять постарше меня была. Тетка без бровей, которая всякий язык знала
Воспоминания Медуницы еще долго плутали среди стылых колдобин ушедшего времени.
Но постепенно тот час, что мог стать последним для Елены, высветился, протолкался из завесы прошлого.
Случилось это на третий день их перегона по глухим лесным дорогам, где немногословные хозяева редких хуторов, заметив этап еще издали, отворачивались, уходили в свои аккуратные огороды, а если были заняты неотложными делами на виду у дороги, с упрямой откровенностью старались не смотреть на гонимых.
После очередной рассортировки и смены конвоя, на протяжении двухнедельного пути в колонне оказались лишь существа женского пола, от пятнадцати до пятидесяти лет. Совсем исчезли дети, что могли двигаться самостоятельно. Матерей с малышами на руках осталось не больше десяти. На фоне глыбистой мамаши-тетки субтильная Елена тоже была зачислена немцами в младенческий разряд. Из Зиморей в этапе никто не удержался. Лишь две малознакомые тетки из дальней деревниВерхние Пригорки. Зато в колонне появилось несколько полячек и одна безбровая литовка с перекошенным лицом. Литовка одинаково хорошо знала русский, немецкий и польский. Оттого, вероятно, и стала невольной переводчицей.
Последний конвой возглавлял одутловатый фельдфебель, трусивший на сонной толстозадой лошади впереди колонны. Ему помогали двое солдат с автоматами. Старший из солдат, явный обозник, тонкошеий, в очках-колесах, замыкал колонну, непрерывно гмыкая и откашливаясь. Второй, со странным, рассеянным взглядом, шел всегда справа, воспринимая женщин, как стадо овец. Он хладнокровно мочился на виду у всех, делая лишь несколько шагов до ближнего дерева.
Дождь, ливший ночь напролет, к утру заметно выдохся. Когда их выгнали из брошенного амбара в квелый рассвет, длинные капли еще неохотно сеялись на лес, но сила их была уже на излете.
К полудню, быстро подсыхавшая, песчаная дорога вывела колонну на глинистый угор, на гребне которого маячила приземистая кирпичная ферма, окруженная мелкими пристройками.
Возле фермы происходило какое-то копошение. Тарахтел, бесновался, захлебывался и снова начинал трещать тяжелый мотоцикл.
Чем ближе они подходили к ферме, тем отчетливее различали суматошно перестраивающихся солдат, в чьи шаткие ряды то и дело врезался мотоцикл с коляской. Вцепившись левой рукой в загривок солдата-мотоциклиста, бордовый от ярости офицер стоял во весь рост за спиной водителя, бешено жестикулировал свободной правой рукой, выкрикивая отрывистые команды худосочному ефрейтору, тщетно пытавшемуся постичь логику желаний взбешенного начальника.
Как только колонна женщин приблизилась вплотную к низкой решетке, отделявшей территорию фермы, обер-лейтенант, размотав солдат, подскочил на мотоцикле к ограде, что-то закричал сонному фельдфебелю, ехавшему в голове этапа. Фельдфебель козырнул, подняв руку, остановил колонну.
Офицер развернул мотоцикл на сто восемьдесят градусов, снова пустил его на затурканных солдат.
Чего ему от нас надо? спросила шепотом у безбровой литовки тощая девчонка.
Приказал, чтобы мы смотрели, как будет расстрелян дезертир. Ничтожный австриец, предавший фатерланд, равнодушно перевела литовка.
Тогда за разрозненной цепочкой солдат и увидала Медуница всклокоченного человека в нижней рубахе и солдатских штанах. Сапог на нем не было. Неестественно белые удлиненные ступни дезертира зябко мыкались на холодной глине. Приговоренный все старался отыскать меж длинных коричневых луж, образовавшихся под угрюмой кирпичной стеной фермы, островок посуше и понадежнее. Но непослушные ноги подводили, соскальзывая в липкую жижу. Всклокоченный человек спешил выдернуть ногу из вязкого ила, и, словно посмеиваясь над собственной нерасторопностью, кривился болезненной улыбкой. Казалось, весь мир приговоренного сосредоточился на загустевших лужах
Пока Елена пыталась разгадать, что происходит с босым дядькой, осатаневшему обер-лейтенанту и ефрейтору удалось построить взвод для исполнения приговора.
Двое рослых солдат подскочили к незадачливому австрийцу, подхватив его под локти, одним рывком подтащили к кирпичной стене, загнав по щиколотку в изогнутую лужу.
Ефрейтор огласил короткий приговор.
Австриец недоумевающе дернул левой бровью и то ли сморщился, то ли улыбнулся, прислушиваясь к собственному нутру.
Защелкали затворы вскинутых карабинов.
Обер-лейтенант, опередив команду ефрейтора, взлетел на свою трибуну-мотоцикл, обуянный новым приступом ненависти, заорал на солдат.
и если вы сейчас!.. На глазах этого сброда!.. Не разнесете, по моему сигналу голову этого австрийского ублюдка!.. На тысячу кусков! точно стремясь впаять в собственную память каждое слово, монотонно переводила вопли офицера литовка, стоявшая рядом с мамашей-теткой, Я всех вас!.. Загоню в штрафные роты!.. Если немецкий солдат не умеет точно стрелять!.. Он уже наполовину враг!.. Фюреру и фатерланду!.. Я не позволю позорить!..
Дальше литовка перевести не успела. Горбоносый офицер, прервав себя на полуслове, выбросил вверх правую руку, срывая связки, завизжал:
Фойер! Фойер! Фойер!!!
Конвульсивным разнобоем захлопали выстрелы. Австриец по-детски вскрикнул, ткнулся лицом в суглинок.
Солдаты пугливо затоптались на месте. Обер-лейтенант соскочил с мотоцикла, обтер вспотевшие маленькие ладони о ягодицы, клюнув громадным носом в сторону притихшего австрийца, медленно двинулся к нему, громко втягивая в себя воздух, насторожившимися ноздрями.
Как почудилось тогда Елене, обер-лейтенант шел к жертве на удивление долго.
Но все-таки дошел. Наклонился, вглядываясь в неподвижный затылок австрийца. Недоверчиво всматриваясь в убитого, усиленно работал ноздрями, как будто вознамерился постичь запах смерти.
Глянув на сгорбившегося ефрейтора, офицер лаконичным жестом подозвал его к себе, а сам снова склонился над трупом.
Подошел ефрейтор. Горбоносый что-то ему буркнул, показывая на голову убитого. Усердный ефрейтор присел перед дезертиром на корточки, только что лицом в него не уткнулся. Но того, что искал обер-лейтенант, тоже не обнаружил. Поднял на офицера затравленные глаза, промямлил нечто невнятное.
Обер-лейтенант распрямился. Принялся задумчиво водить пальцами левой руки по глянцевому козырьку фуражки. Ефрейтор подавленно ждал, не осмеливаясь распрямиться. Что-то про себя решив, офицер прошептал ефрейтору несколько коротких фраз.
Ефрейтор поспешно вскочил, перевернул убитого на спину, почтительно отступил перед обер-лейтенантом, который вновь склонился над головой дезертира. На рассматривание лица австрийца офицер потратил времени значительно меньше, чем на изучение его затылка.
Проглянувшее через клочья рваных облаков солнце, ослепив обер-лейтенанта, на несколько секунд стерло все рельефные составные его лица. Даже громадный хищный нос. Выделялись лишь темные впадины глаз.
Скользнув невидящим взглядом по ссутулившимся солдатам, что бестолково топтались на месте, горбоносый подманил ефрейтора, не обернувшись к нему, приказал закопать расстрелянного.
Заведя руки за спину, офицер застыл, уперев взгляд в носки собственных сапог.
Тетка Вера, мне боязно, зашептала тощая девчонка, прячась за спину мамаши-тетки.
Словно уловив страх девчонки, обер-лейтенант поднял голову, вперившись немигающими птичьими глазами в понурую толпу женщин, медленно двинулся к ним навстречу, постепенно ускоряя ход.
Подойдя вплотную к низкой решетке, обер-лейтенант подозвал к себе фельдфебеля, понуро сидевшего на толстозадой кляче. Фельдфебель, пыхтя, слез с лошади, подкатившись к обер-лейтенанту, выпятил живот, обозначая предельное внимание.
Вы видели, что никто не попал ему в голову? спросил офицер.
Нет, господин, обер-лейтенант! заверил горбоносого фельдфебель.
Зато эти видели, кивнул офицер на женщин. Видели, что этот ублюдок не получил ни одной дырки в башку, не повышая голоса, ввинчивал в голову фельдфебеля неоспоримые улики горбоносый. Видели позор немецких солдат Вы понимаете, фельдфебель, чем это чревато?
Фельдфебель отфыркивался и молчал.
Не понимаете, подождав немного, подытожил горбоносый. Скажите, фельдфебель, скашивая глаза на ноги и забрызганные грязью подолы женщин, что вам полагается делать в том случае, если весь этот сброд попытается разбежаться?
Стрелять, господин обер-лейтенант! рявкнул вспотевший от напряжения фельдфебель. Но они никогда не осмелятся
Так вот считайте, что они побежали, грустно покачивая головой, подсказал офицер.
Но, господин обер-лейтенант
Никаких но, отвернувшись от фельдфебеля, прервал его офицер. И доканывая последние колебания фельдфебеля, твердо заключил:Акт о расстреле при попытке к бегству я подпишу лично. Исполняйте.
Их растянули вдоль всей темной стены фермы. Пытавшихся кричать, горбоносый приказал бить по лицу. Сам хлестал наотмашь. Спокойно и четко.
«Успокоив» пленниц, обер-лейтенант педантично, но быстро сам расставил притихших солдат, величаво взошел на мотоцикл, выкаченный на бугорок, в прогал меж жертвами и палачами.
Солдаты! начал обер-лейтенант
И пористый нос его в мелких капельках пота (такой громадный, что захватил большую часть лба), неотвратимо, приблизившись, заслонил перед Еленой весь мир.
Нос корчился и раскачивался, нацеливаясь, превращаясь в жадный, прожорливый клюв
Теперь перед Еленой был только нос-клюв и голос безбровой литовки, шедший откуда-то снизу.
солдаты, соберите все свое мужество и волю!.. Я даже разрешу вам не закапывать убитую сволочь!.. Пусть их сожрут и загадят мухи!.. Вы слышали, как смеялись они, когда ни один из вас не попал в голову дезертира? Слышали? Как они хохотали над бессилием германского оружия! Я и ваш боевой другфельдфебель Гец даем вам последний шанс, солдаты!..
Именно на этом выкрике обер-лейтенанта сильные руки мамаши-тетки отодвинули, увели Елену от носа-клюва. Сначала поставили на землю, а затем принялись медленно переводить, прятать девчонку за подол тяжелой юбки, за могучие тумбы-ноги.
Пористый нос отодвинулся, утратил исходившую от него угрозу. Где-то далеко, над головой Елены, неслышно исчезали, стаивали слова безбровой литовки.
Вперехлест той визгливой речи в сознание девчонки проник властный шепот мамаши-тетки:
Гляди!.. Как солдаты ружья вскинут, враз за ноги мои ложись, да плотней к земле приникай. Упаду на тебятерпи. Хоронись, как мертвая. Уйдут когда, выползать не спеши. А как стемнеет, выбирайся. Подале отсюда уходи К жилью, где детишки
Шепот осекся.
Рванувшись вверх, словно пытаясь взлететь, завис в воздухе, рухнул подкошенный внезапным приступом офицер. Забился, захрипел, захлебываясь в клочьях желтой пены.
Дальше все неслось рваным галопом.
разбегающиеся сапоги солдат
судорога крестного знамения поджарой девчонки
кислый вкус обильного пота мамаши-тетки, на бегу вдавившей лицо Елены себе под мышку
брызги глинистых луж, секущие глаза и щеки
расплющенное страхом лицо фельдфебеля, что оборачивался и оборачивался, подгоняя колонну
дрожь синих, вздувшихся узлов на ногах бабы из Верхних Пригорков
Спад наступил в лесу. Припав к земле, выли женщины. Одниглухо, стыдясь, пряча лицо в траву. Другие надрывно, в голос, заходясь и кусая руки.
Фельдфебель разделся донага, упал в лесной ручей, лицом вниз. Мелко вздрагивала рыхлая спина-подушка, усеянная блекло-оранжевыми кляксами. Тонкошеий обозник, присев над фельдфебелем, тер трусливую спину куском голубого мыла.
Солдат с рассеянным взглядом сидел, ухватившись руками за ствол молоденькой осины.
Мамаша-тетка, делая вид, что торопится справить нужду, волоком затащила Елену в кусты тальника. Обернувшись на хмурый наворот туч, зашептала жарко, кивая на подлесок за ручьем:
Ползи, ползи туда, за кустики. Ручей на карачках перейдешь. Мелкий он Затаись в сосенках и жди. Я скоро следом. Ну!.. Чего таращишься? Пошла!..
Подтолкнув Елену, шагнула назад, шумно поправляя юбку.
Колкий ивняк за ручьем корябал лицо и руки. Перед глазами острые ветки, переплетение корневищ. Усталость дурманила, прибивала к земле. Елена улеглась на прохладную траву. Провалилась в трясину сна
* * *
Утром следующего дня, когда Сергей пришел к Медунице, Шашапал показал ему записку. Первую оставленную в их тайнике со дня образования Союза Необычайников. Шаткий почерк Ника предупреждал: «Уехали с отцом на два дня. Сами вас найдем. Иг и Ник».
Вот так пилюля! Ведь только вчера, расставаясь на обратном пути из парка, они договорились произвести первый эксперимент с перевоплощением «в старушку».
В промежутке между двумя и четырьмя часами ребятня обычно спешила во двор после обеда, утаив что-нибудь из съестного для обмена и подкормки товарищей. Во дворе наивных уже поджидали стервятники из команды Харча и Щавы. В ход шли угрозы и лесть, всякого рода ловушки-приговорки, цыганские пари и откровенная экспроприация. Вымогатели «работали» кланом, парами и в одиночку. В связи с наступлением жары добыча стервятников заметно возросла. Поэтому вероятность пребывания во дворе кого-либо из врагов пятерки была практически стопроцентной.