Белая птица
Старики просыпаются рано, будят молодых. Спасибо старикам. Роса обжигает лицо, знобит грудь. А выпрямишься, поднимешь глаза и видишь утренний свет.
Во все времена года в любом краю земли он льет в душу негромкую радость, которую хочется сберечь и продлить, как часы юности.
Он загорается робко, и в нем долго не гаснут звезды, россыпи Млечного Пути. Небо медленно зеленеет, как морская вода, прародитель и чрево всего сущего. И всё на земле зеленеет. Меркнет луна, кривое окошко в утренний свет. А он затопляет свечи звезд, смывает миражи туманностей, распахивает цветы, будит певчих птиц.
Дышит ветром утренний свет. Но небо не слепит, небо завораживает своим высоким сияньем, потому что задолго до того, как солнце коснется горизонта, ты чувствуешь: оно восходит, неизбежно, неодолимо, как коловращение миров, поднимая над землей наше знамя.
* * *
Поутру на лесной опушке после дождя вылепился след подкованного копыта. След свежий, точно отчеканенный. Шипы и дужка подковы под обрез вдавились во влажный зернистый грунт, и видны квадратные шляпки гвоздей-ухналей, которыми ее пришили к копыту. А из следа, из маленького выпуклого лобка земли, плотно сбитой, спрессованной клеймом копыта, торчала тоненькая былинка, живое нежное шильце бледно-зеленый огонек.
Еще неясно было, из чего она росла, может, из маковой росинки, может, из хлебного зерна, а может, из желудя. Так могли быть зачаты и травинка, и колос, и дуб. Рядом возвышался старый дремучий лес. А она глядела ему в лицо снизу вверх, из полукружья подкованного копыта, будто из материнской колыбели, невозмутимым младенческим взглядом.
И думалось: кто опрыскал ее «живой» и «мертвой» водой? Она была раздавлена насмерть. Она жила. Она дышала. Зеленый огонек горел!
ГЛАВА ПЕРВАЯНебыл. Серебряная Гора или сто преступлений
1
Мать рассказывала Сереже: был у отца приятель по фамилии Небыл. Звали его Ян Янович. Деды его происходили из чехов, но родители обрусели и почитали родным языком русский.
Сережа смутно помнил пришел к ним рослый дядька в сапогах. Лица его Сережа не видел: оно было заслонено могучей грудью, похожей на бочку. Дядька топал сапогами и гулко хохотал. А из его правого кулака тянулся табачный дым.
Ян Янович слыл весельчаком, балагуром. Он говорил:
Вся наша жизнь, ей-богу, комедия, причем уморительная, если не считать времени сна. Во сне мы серьезны. Самое комичное, что мне снилось, представьте, вот что: сидит мужчина и жалуется другому: «Слушай, а ведь я люблю твою жену!» А тот его утешает Но и это, кажется, было наяву.
Жил Ян одиноко.
Где-то в Чехословакии, в городе Киёв на притоке Моравы, у него были дальние родичи. Однако переписываться с ними ему не советовали. В начале тридцатых годов, когда мы покупали промтовары по карточкам, пришла Небылу из-за границы посылка, и в ней отменные темно-желтые штиблеты фирмы «Батя» и свитер с вышитыми на груди скачущими оленями. Свитера Ян не носил, но показывал его и смеялся, подергивая себя за рыжеватый шелковистый ус:
Жду, когда с него олени ускачут.
А в Киёв написал на модном тогда языке эсперанто.
Его мать и незамужняя сестра жили на Волге, под Куйбышевом, в маленьком рабочем поселке, который назывался Студеным Оврагом. Небыл виделся с ними редко добро, если в служебный отпуск, а отпуск он получал не каждый год.
Друзья пытались его сосватать, пристроить к порядочной женщине. Этот человек должен был принести счастье веселое, легкое, доброе. И его попрекали все, кому не лень:
Спишь на раскладушке, один, как дежурный или евнух. Это же грех!
Небыл отвечал с серьезностью:
Братцы, у меня сестричка старшая в девицах ходит. Выпрыгивать раньше нее? Неудобно. И потом, ну какой я муж, какой отец! Моя жизнь на колесах, на крыльях, на веслах, в седле. Я бродяга. Ходить в женихах лестно.
А не смешно?
Всё в жизни смешно, пока умеешь смеяться. И все очень грустно, если ты, прошу прощенья, Собакевич.
Одно время рассказывали: отличила Небыла девушка, смешливая и добродушная, как он сам, а главное одной с ним профессии, геолог. И будто бы Ян так расстроился, что на коленях просил девушку отпустить его с миром.
Небыл сердился, когда ему напоминали об этом:
Кентавры порожденья крокодилов! И добавлял, что единственный его друг Георгий Карачаев, Сережин отец, ибо он не сводничает.
А дружить Небыл умел. Дружить он был мастер. Он нравился людям с первого взгляда, с первого слова, и потому познакомиться в дороге, на речном пароме или в кузове попутной машины для него означало непременно обменяться адресами. Новые и старые друзья ждали Яна Яновича, готовились встретить. С ним не было скучно. От вина он не пьянел, зато хмелел от веселого свободного дружелюбия.
За преферансом он не мог бы усидеть и получаса. Но ему ничего не стоило после многодневной дороги провести ночь без сна за доверительной беседой. В голубых глазах Яна возникала пристальная точечка внимания, участия, увлечения. Он и сам возбуждал к себе жадный и всегда веселый интерес. Тратить Небыла на «пульку» никто не желал.
Был у Яна недостаток. Курил он, как дымогарная труба, как Вельзевул, если учесть, что именно от оного и пошло баловство с табаком; курил только махорку самых дешевых сортов. От пальцев его правой руки исходил запах жженой газетной бумаги, стойкий, как запах чеснока.
У тебя лошадиная комплекция, Янка, и лошадиный запах, говорили ему под веселую руку.
А я лошадь! В этом моя самобытная неповторимая индивидуальность. У меня и смех, кажется, лошадиный. Вы видели когда-нибудь, как смеется сытая хороших кровей лошадь, примерно игреневой или каурой масти?
Из Небыла вышел бы незаурядный ученый, лектор, если бы он мог удержать себя на месте дольше двух-трех недель.
Бес у меня в крови, оправдывался он. Этакий жалобный, скулящий. Он меня гонит. Я от него бегу.
И числилась за ним еще одна безобидная страстишка: он лез в воду, едва на реках сходил лед, и не вылезал до поздней осени «остужал беса». Летом норовил заплыть подальше, и по крайней мере дважды один раз на Ладоге, другой на Арале его вынимали из воды в нескольких километрах от берега, чуть тепленького.
Не чужд он был и своеобразного тщеславия: деньги а зарабатывал он их много Ян тратил на подарки тем, у кого гостил.
И вот в году уже тридцать седьмом Сережина мать узнала, что в одну из своих поездок, будто бы на Рудном Алтае, Небыл не то утонул, не то утопился в маленькой горной порожистой речке.
Это казалось анекдотом. Не хотелось верить, что человек с душой, которой хватило бы на несколько жизней, вдруг так укоротил свой век. И Анна, мать Сережи, подчас спрашивала себя со страхом:
А был он или не был?
2
Сереже исполнилось семь лет, когда он лишился отца.
Отец был высокий, а мама маленькая. У нее были длинные косы, исчерна-красные, словно медные. Она скручивала их тяжелым узлом на затылке, таким тугим, что щеки у нее пунцовели, а глаза становились узенькими, как у японки. Шпильки и гребни плохо их держали, она постоянно подправляла их пальцами и жаловалась: «Горе мое».
Подстригись под мальчишку, советовал отец. Мы с Сережкой выставим тебя на лестницу.
Сережа не хотел выставлять ее на лестницу, пугался и брал маму за руку. А смуглое скуластое монгольское лицо отца светлело, в прищуренных глазах зажигался черный блеск. Всегда он так смеялся беззвучно, глазами и скулами.
Отец вообще был скрытным, молчаливым, а мама понятливой.
Сережа запомнил, как она спрашивала отца:
Но дома-то, дома со мной почему ты молчишь?
Разве ты не понимаешь? отвечал он. Ты все понимаешь без слов, больше, чем я сам иной раз
Сережа любил слова. Без слова «пожалуйста», например, было плохо, как за обедом без ложки. Отец часто говорил маме:
Пожалуйста, не бойся. Пожалуйста, не трусь. И еще: Пожалуйста, люби меня. Нам с Сережкой это всего нужней. И тут Сережа с ним соглашался.
Мама была отнюдь не труслива. Она не боялась мышей, пауков, свисающих на паутине с потолка, и жирных червей, которых отец копил в банке для рыбной ловли. И Сережа не боялся. Он подошел и погладил рукой соседского сизого дога, потому что отец говорил, что пес не тронет ребенка, даже если тот ударит пса, чем и отличается пес от человека.
Но однажды Сережа услышал непонятное. Отец просил маму:
Пожалуйста не бей меня хоть ты. На мне живого места нет Весь в синяках Жду партактива. Если там не добьюсь толка пойду в управдомы.
Непонятно, кто сумел побить отца. Должно быть, невероятный силач, этакий «мацист», безликий, бесчувственный урод из ковбойского фильма. Отец мог поднять мамку на руки и нести ее всю дорогу от дачи до станции Ухтомка.
Был случай, когда они втроем вернулись поздно и застали дома двоих незнакомых людей один, небритый, казался постарше, другой помоложе, оба рослые, длиннорукие. Младший снял с обеденного стола чемодан, который отец брал с собой в командировки, а старший вынул финку и невежливо сказал отцу:
Давай от двери, а то пришью с мальцом и шмарой.
Тикай под стол, легавый, громким шепотом добавил младший.
Сережа застыл в страхе, а мама, взяв его за руку и поправляя волосы на затылке, сказала:
Хорошо, хорошо Георгий, не трогай их, пожалуйста! Отпусти.
Но отец не послушался ее. Он взял стоявшую у голландской печки короткую железную кочергу и согнул ее руками в дугу один раз и второй, так, что посредине кочерги образовалось небольшое колечко. Лицо отца сделалось красно-медным, на носу выступили капли пота. Затем он, задыхаясь, сказал старшему, небритому:
Дай сюда перо.
Тот медленно подошел и протянул отцу нож.
Марш в угол, велел им отец, и они послушно отошли, младший с чемоданом. А отец, кончиком ножа набрал 02, вызвал по телефону милицию.
Мама все-таки расстроилась, покраснела и странно сказала:
Ты никогда не любил из пушек по воробьям.
Отец попытался выпрямить руками кочергу, но уже не смог.
Мама говорила, что отец у них отчаянный. На собрании он так обидно сказал про одного дядьку, самого ответственного на работе, что сразу того дядьку перестали любить и ему пришлось признавать свои ошибки. Но мама говорила, что их папке не хватает хитрости, что он наивный и прямой, как дитя, и только на рыбной ловле дипломат. Дипломат это значит вежливый человек. Сережа понимал так, что на работе отец не любил говорить «пожалуйста».
Много раз он обещал взять Сережу с собой на рыбалку. И говорил Сереже, что в его годы он уже хорошо знал, спиной и брюхом, что такое березовая каша и хлебец с лебедой.
Ты и слов таких не слыхал А между тем знать и уметь надо много, и сызмальства, брат. На сосну, которая у дачи, лазить упорно, хоть на ней и мало сучьев, и игрушки, конструктора эти твои, ломать, мастерить свое, что не задано в табличке, а самое главное с мальчишками, которые тебя постарше и посильнее, драться. Ага! Драться, сынок, не робеть, помнить, что ты Карачаев. И н е п и щ а т ь, как сказал батько Макаренко.
По правде сказать, Сережа побаивался отца, оттого, что чувствовал, что чем-то не нравится ему, вернее нравится не так, как маме, и оттого, что отец все умел делать своими руками. Руки у него были горячие, как кафельные плитки на печке.
Отец умел мыть полы не хуже мамы, умел стирать ватные стеганые одеяла, подшивать Сережины валенки, замазывать окна на зиму и белить досиня кухонную плиту в саду.
На рыбалку он уезжал в субботу вечером, возвращался к ночи в воскресенье. Рыбы никогда не привозил, но рассказывал, что сварил из нее такую ушицу, золотую, янтарную, с ершом, какая им с мамой не снилась. Только раз он приволок из-под Рыбинска осетра ростом с Сережу, выпотрошил из его толстого брюха жидкий черноватый ком икры в серой пленке и посолил в суповой миске. Мама рассердилась:
Ты браконьер, разбойник. Я тебя сама оштрафую. Не буду это есть.
Неужели? ответил отец любимым маминым словом.
И мама ела, и говорила, что очень вкусно.
Года в три-четыре Сережа принес в комнату молоток и огромный пятидюймовый гвоздь, сел на пол у порога, выбрал место поглаже, поставил гвоздь торчком, держа его в кулаке за середину, и стал вколачивать молотком в крашеную половицу.
Мама хотела отобрать молоток, но отец схватил ее и обнял, и она сразу стала маленькой, тихой и слабой. Сережа трудился долго, вогнал гвоздь сантиметра на два и обессилел, ударил себя по руке, обиделся на молоток и заплакал. Мама кинулась его умывать, мазать йодом. Отец смеялся одними глазами, а сказал строго:
Не забуду ему этого гвоздя.
Отец умел свистать соловьем, плясать с мамой лезгинку под названием «танец Шамиля», держа кинжал в зубах. Кинжалом считался кухонный нож с деревянной ручкой. А мама говорила, что отец еще умеет не спать по нескольку ночей подряд, причем не евши, не пивши, пробавляясь одними папиросами.
Больше, чем рыбную ловлю, отец любил свой завод, особенно по воскресеньям. Выходных дней он терпеть не мог. Гости на даче говорили, что Карачаев перестраивает сборочный цех «под новый объект», а ему мешают. Его цех назывался сборочным. Даже летом в Ухтомку отец приезжал только на ночь ночью он все-таки не хотел быть без мамы. И Сережа не мог постигнуть, зачем она гонит его из дома, напоминает:
Спиннинг твой заржавел. Какой ты рыбак! Нет в тебе настоящего азарта. Учти: обленишься, разжиреешь не буду тебя любить. Вот при Сережке говорю
Сережа смеялся, вскрикивая и захлебываясь, так смешно было представить себе папку жирным и ленивым. Дядя Ян Янович был большой, но мягкий, а папка твердый, как памятник на площади. И губы у него были твердые, точно вырезанные резцом, а у Сережи губы расшлепанные, толстые, как у мамы.
Мама обещала Сереже, что он будет таким, как отец, но «когда подрастешь». Сереже хотелось подрасти поскорей, чтобы и его так обнимали, как одна русоволосая тетя обнимала отца в саду. Было темно, когда отец и эта тетя вышли в сад, и она потащила его за руку как раз к тому кусту акации, за которым стоял Сережа.
Вы ведете себя нелепо, сказал отец вполголоса, возьмите себя в руки.
А вы истукан, идол железобетонный, сказала тетя сердито. Не мужчина, пес на сворке у своей дамы. Но это же смех: вы и она Кто вы и кто она!
Она человек самой превосходной профессии на земле, сказал отец, самой счастливой, самой древней
Сережа не успел сообразить, о какой профессии он говорит.
А вот Киплинг считает самой древней другую, несчастную для женщины выговорила тетя, запрокидывая голову, вдруг заплакала и тут же стала смеяться, хватать отца за руки и целовать их.
Что за пакость? Молчать! неожиданно громко сказал отец.
Зря мама говорила, что не представляет двух вещей: чтобы рыба заговорила, а папа крикнул на женщину.
Простите ради бога, простите сказала тетя и все-таки обняла отца за шею, всхлипывая.
Сережа знал, что это называется виснуть на шее. Теперь отец не сопротивлялся. Он повел тетю к калитке; она ушла.
А Сережа побежал к маме и завопил на всю дачу, что он сам видел, как тетя висла у папки на шее.
Гости перестали пить и закусывать, перестали играть на гитаре. Дядя Ян стукнул кулаком по столу. Пришел из сада отец, взял Сережу за руку и повел спать раньше времени. Сережа долго не мог уснуть от обиды и горя. Он не раз слыхал, как гости за столом кричали, что бабы вешаются отцу на шею. Гостям можно, а родному сыну нельзя?..
Пришла мама и сказала Сереже:
Люби папу. Мы будем с тобой его любить?
Сережа решил, что будет.
Сама она любила книги, и Сережа их любил, кроме одной, которую мама почему-то показывала гостям.
Гости снимали с полки ее первую, и только ее. Подходил отец и тоже заглядывал в эту книгу, хотя до того сто раз ее видел и держал в руках.
Сережа знал, что в ней одни цифры и ни одной картинки. Правда, на обложке ее была напечатана маленькими буквами мамина фамилия. Ну и что ж из того? А сколько раз фото отца печатали в газете; эту газету, посмотрев, бросали
С рыбалкой так ничего и не вышло. Но мама добилась своего: весной отец взял Сережу с собой на завод. Повез в трамвае через всю Москву, провел через проходную, похожую на деревянный тоннель, подтолкнул в спину
Сережа с трепетом оглядывался, ожидая увидеть то, что так любил отец. И не увидел.
Сережа знал, что завод это кирпичные трубы от земли до облаков, выше голубиного полета, печи с жаркими ослепительными пастями, из которых изливается жидкий металл, и станки, станки, станки, мотающие дышлами, как паровозы, но стоящие на месте. А тут ничего такого не было.