Сережа вошел с отцом в обыкновенный дом с узкими окнами высотой в несколько этажей. И оказалось, что внутри нет стен. Дом походил на каменный сарай, только со стеклянной крышей и очень чистым цементным полом. В этом доме строили другой дом до самой крыши громоздились знакомые дощатые леса. По ним ходили люди в спецовках, с молотками, и слышался, то звонче, то глуше, лязг молотков, частый, как барабанная дробь.
Ну вот сказал отец, будто следовало чему-то удивляться, и ушел от Сережи надолго.
Пока он ходил, Сережа разглядел за лесами длинный ребристый решетчатый переплет из светлого металла, с пятнышками заклепок, и догадался: строят мост. Но зачем в доме мост? Разве мосты бывают в домах?
Вернулся отец, взял Сережу за руку и потащил прочь. Лицо у отца было сурово и темно. Сережа спросил на ходу, оглядываясь на леса:
Это что?
Птица, ответил отец с непонятной дрожью в голосе. Самая большая в мире.
Сережа надулся. Отец, конечно, шутил. Он ничего не объяснял и не рассказывал, так же, как маме дома.
После этого они пошли в другой дом, тоже обыкновенный, но с широкими окнами во весь этаж. Сереже открылся огромный зал, заставленный от стены до стены досками-щитами; они стояли торчком. К доскам прикноплены широченные листы бумаги. Между досками, словно прячась друг от друга, ходили люди в халатах, с карандашами.
Отец опять куда-то исчез. Сереже надоело смотреть на доски и бумагу. Такая хорошая бумага, а на ней ничего путного не нарисовано. Тонкая паутина линий, непонятная и неинтересная; называется чертеж, от слова черт.
Все же Сережа спросил отца, когда тот появился и опять потащил его за руку:
А это что?
И это птица. Она же самая Десять тысяч ее костей и перьев. Десять тысяч чертежей Так сказал отец, глядя поверх Сережиной головы, будто там, перед ним, был другой Сережа и будто тот Сережа был ему милей всего на свете.
Горестно опустив голову, Сережа бежал за отцом. Птица! Самая большая в мире Десять тысяч костей Сережа мечтал увидеть, потрогать ее. И никогда не думал, что отец над ним так посмеется.
На асфальтовом дворе, между домами с узкими и с широкими окнами, на солнцепеке, где резало глаза и мутилось в голове, встретился им дяденька с портфелем, правда, очень интересный деревянный. И желтые зубы, и серые волосы на стриженой голове, и руки с толстыми ногтями у дяденьки были деревянные, и голос тоже деревянный. Когда этот дяденька шел, поворачивал голову, открывал рот, слышался скрип.
Здорово! сказал дяденька, заступая отцу дорогу.
Привет, Антон-н-н сказал отец, как послышалось Сереже.
Дяденька глянул на Сережу бархатными глазами, сделанными из кусочков коры (ресницы были белые).
Пацан? Ведь вот, подлец, мужеского полу!.. А? Ремешка-то пробовал у тебя? Оно чувствуется, что воспитание даешь хорошее.
Отец медленно поднял ладони к своим по-азиатски прямым и черным волосам, медленно и страшно. Подумалось Сереже: как опустит отец ладони ах! и расколет дяденьку, словно чурбан. Внутри он будет трухлявый, из него посыпятся муравьи, унося белые-пребелые шарики; если эти шарики спрятать хоть под тяжелым камнем, хоть на верхушке дерева, муравьи их отыщут и спасут; отец говорил, что из этих шариков можно сделать омлет
Пока Сереже это думалось, дяденька шевелил губами, как в немом кино, и вдруг Сережа удивился, услышав, как дяденька кричит на отца гнусаво-деревянно:
ребенку понятно то, что ты вроде бы понять не поймешь. Спроси вон своего, спроси давай, каким таким способом эта птица, как ты ее называешь, вылетит из сборочного цеха, ежели все стены в обрез, вплотную, чуть не касаются ее этих габаритов! Опроси, спроси Цех это или мышеловка?
Сережа подумал и испугался: а правда, как же вынуть тот мост, обросший лесами, который сейчас внутри дома с узкими окнами?
Бдительный ты человек, не проведешь тебя, сказал отец. Но ты припомни: еще задолго до того, как самолет попал в цех, еще когда он был на бумаге, перед ним выросла стена казалось, непроходимая! А вот он на стапелях. Даст бог, будет и в полете.
Дяденька дернулся и словно бы осевшая дверь заскребла по полу
Даст бог? Непроходимая? Распоясываешься, Карачаев! Соображаешь ты, что говоришь? Отвечаешь ты за свои слова?
Ну, до твоего проникновения в суть, до твоей зрелости и пронзительности мне далеко, ни опыта у меня, ни масштаба.
Я рядовой, врешь, я не кто-нибудь, сказал дяденька тихо. Ты мне не приписывай, не клей. К чему это надо?
Насколько могу понять ты клеишь
Спрашиваю я, спрашиваю! Если вот эта вот твоя мышеловка называется строительство, что же тогда есть вредительство?
А ты не задумывался неужели не задумывался над тем, что легче и выгодней сломать стену в старом цеху или возводить новый цех о трех стенах, с ангарными воротами?
А-а! закричал опять дяденька. Вот ты и признался! Сам не заметил, как признался Спасибо, уважил. Сло-мать! Это мы, гражданин хороший, за тобой знаем. Это мы все убежденные, ломать тебе легче, выгодней, чем строить. Только вот что: ты здесь не Морга́н и не тот Рябушинский! Брось ты свои буржуазные замашки транжирить, понимаешь, народное добро. Пока что у нас государство, а не частная лавочка для вашего брата и-тэ-эра. У нас с тобой что на уме? Пятилетка или что? Будет партактив спросим!
Сережа почесал кулаком нос и подумал: почему этот крикливый дяденька говорит, смотрит, скрипит так, будто он умней отца?
Очнулся же Сережа оттого, что его больно тянули за руку. Отец вел его по заводскому двору, по мягкому от солнечного зноя асфальту.
Тотчас они поехали домой, будто отец хотел поскорей от него избавиться. И, пожалуй, больше всего запомнилось Сереже, что у каждой двери на заводе стояли вахтеры, вахтеры.
Отец и не заметил, как Сережа глотал слезы в трамвае. Дома отец поспешил к маме.
Ну вот. Грозят. Сказать нельзя чем
А все-таки?
П я т ь д е с я т в о с ь м о й статьей!
Что? беззвучно выговорила мама. Ах, шакал.
Сережа и тут удивился. Никто ничем отцу не грозил. Этого не было! Наоборот, он сам грозил одному молодому человеку у чертежной доски, а другому, пожилому, у моста
Отец сказал маме, что в фамилии того деревянного дяденьки лишняя буква, и потому фамилия звучит, как у шведа или норвежца: Антоннов, а во рту у него, надо думать, лишний зуб, оттого он и кусается. Сережа не видел, чтобы Антоннов кусался.
Отец рывком стянул с шеи галстук, отстегнул белый крахмальный воротничок от сиреневой в полоску рубашки. И стал пить пиво, которое поставила на стол мама. Сережа смотрел, как он пьет большими жадными злыми глотками, и думал: с чего это взяли, что отец любит завод?
Впервые целый день отец не нравился Сереже. Не нравилась и мама. Она учительница, а отец начальник цеха, а дядя Небыл какой-то геолог Лучше бы мама была ткачихой Дусей Виноградовой, а отец летчиком, а дядя Небыл хотя бы старым большевиком из каторги и ссылки.
Через неделю, уже под вечер, что-то, однако, переменилось, и отец все переиграл. Подозвал Сережу и посмотрел ему в глаза так, что тот задрожал от восторга.
Дурачок Мамкины гляделки Собирайся!
Куда?
Куда нам, дурачкам, нужно.
«Дурачкам!» смекнул Сережа, вспоминая сказку (дурак-то умней всех), и кожа на его руках стала гусиной от любопытства.
Они опять поехали на трамвае на другой конец Москвы, мимо улицы, которая называлась Разгуляй, опять прошагали нога в ногу сквозь деревянный тоннель проходной, пересекли раскаленный солнцем асфальтовый двор.
Теперь Сережа не искал высоких труб и жарких печей. Он уже понял, что завод отца таинственный. Посмотрел вбок, вдоль забора и увидел как будто бы неподалеку Серебряную Гору.
Сережа, затаив дыхание, пошел к ней, мимо многих зданий, боясь, что она вдруг растает в воздухе, но отец шел за ним, и она не растаяла. Когда же они подошли поближе, оказалось, что Гора сложена из богатырских панцирей. Все они были изломаны, помяты и покорежены. Многие проржавели. Это означало, что сюда приходят богатыри и складывают доспехи, разбитые в поединках, приходят, конечно, лунными ночами, когда люди спят, один раз в сто лет.
Всмотревшись, Сережа, однако, приметил нечто знакомое На его глазах меч закруглился, притупился и обернулся в самолетный винт. Сережа поднял глаза на отца, тот кивнул. Значит, так и есть! Обыкновенное колдовство.
Отец вышел вперед и упер руки в бока, рассматривая Серебряную Гору. Это были части разных самолетов, перенесшие тяжкие пробы на изгиб и кручение, на излом и разрыв, на вибрацию и иные аварийные катастрофические перегрузки. Здесь можно было найти крыло с обгрызенным, как у вафли, концом, со зверски выдранными нервюрами; хвост с кудрявыми мотками растяжек, превращенный из креста в букву икс; причудливо измятые шпангоуты с гофрированной обшивкой, словно бы источенной молью, и без обшивки; мощные лонжероны, похожие на изогнутых в смертной судороге удавов; бензиновые баки с уродливо разинутыми щербатыми пастями, со срезанными под корень зубами заклепок; винты, или, по-латыни, пропеллеры, завитые в спираль.
Отец поднял с земли серебряную ленту, согнул ее в кольцо, и получилась браслетка с двумя рядами крохотных круглых дырочек по краям. Он надел ее Сереже на правую руку, поверх рукава ковбойки, и стал Сережа Мальчиком с Серебряной Горы.
Это правда Серебряная Гора? спросил Сережа.
Отец дернул себя за мочку уха.
Да Отсюда взято сто мыслей. А один умник считает: сто преступлений
Сережа тотчас сообразил, кто этот умник: дяденька Антоннов!
Они вернулись на асфальтовый двор и вступили в сборочный цех, который неделю назад был домом с узкими окнами, а теперь местом более необычайным, чем морской подводный грот с осьминогом в глубине, о котором рассказывала мама. Конечно, здесь было смертельно опасно, как во всех таинственных местах
В три часа пополудни отец подвел Сережу к стапелям! К тем стапелям, которые он считал простыми лесами, когда был еще глупым нетерпеливым, обидчивым и даже слезливым мальчиком. С безумной отвагой Сережа прыгнул на чистые скользкие строганые доски, точно на острый борт шлюпки, которую бросает крутая волна. Отец, конечно, нахмурился, чувствуя, как судорожно цепляется за его руку Сережина рука, но дал ему отдышаться. Они прошли по первому ярусу стапелей из конца в конец цеха и не провалились, не взорвались. По узенькой стремянке без перил поднялись на второй ярус и очутились на страшной высоте; отсюда цементный цеховой пол казался розовым, как промокашка.
Теперь Сережа понимал: за стапелями не мост, костяк огромной птицы.
Кружится голова?
Нет!
Отец заставил его поднять голову, поднять глаза.
Ну? Перестала?
Ага.
И в самом деле голова у Сережи перестала кружиться, и он сморщился оттого, что вдруг услышал нескончаемую тягостную стукотню молотков, громкие голоса и увидел на стапелях много людей в черных спецовках и халатах.
Все они здоровались с отцом; здоровались и с Сережей за руку и заговаривали с ним, а он только таращился, как кукла, пока кружилась голова. Теперь он всем с удовольствием отвечал; поправляя на руке браслетку:
Сережа. Ничего я не боюсь Мне? Семь, уже восьмой пошел. Нравится?.. Ге-ге! Просто я всю жизнь мечтал пойти на завод.
Что-о? Ах, ты сказал отец сердито-весело. А ну, поди-ка сюда. Держись!
И прежде, чем испуганный Сережа успел сообразить, что ему угрожает, отец подхватил его под мышки, поднял с освещенных, милых и приятных стапелей и сунул куда-то далеко во внутрь, в полумрак, в гулкую неизвестность, туда, где сизо сияли словно бы стеклянно-прозрачные балки и со всех сторон упорно глядели немигающие совиные глаза заклепок.
Отец крепко держал Сережу, пока он нащупал пока ухватился пока оседлал там, в железном чреве, нечто жесткое, холодное. Когда же Сережа изловчился и оглянулся, отца позади не было. И людей на стапелях не стало видно и молоточного грохота не слышно Вот это и называется висеть на волоске
Правда, он не висел, а сидел верхом на толстенной черной трубе, вцепившись в ребристую раму золотистого цвета. Если бы он знал, что сидит на лонжероне и держится за шпангоут самолета! Если бы он знал, что лонжерон это становой хребет, а их у самолета четыре а шпангоуты это ребра, как нервюры у крыла а привязаны они к своим хребтам косынками, серебристо-голубенькими на утопленных заклепках Наверно, задохся бы от приступа гордости, лютого, как приступ астмы. Но Сережа этого не знал. А под ним, сквозь широкие щели между досок, зияла пропасть.
И все же ему было очень хорошо: во-первых, страшно, во-вторых, интересно.
Догадался он посмотреть вдоль черной трубы и ахнул, как мама ахает, когда видит потеки и ссадины на его коленках. Вдали сбоку, у самых стапелей, висел в воздухе, в пятне света серебряный пупырчатый кусок пола, не из дома, конечно, из мавританского дворца; на полу стоял желтый кожаный царский трон; а выше, тоже сбоку, в воздухе, подобно ладони, приложенной к козырьку фуражки, висел серебряный кусок стены и в нем иллюминатор из непробиваемого пулей стекла. Ясно было, что, если глянешь в этот иллюминатор, увидишь джиннов, увидишь драконов а может, просто летучих рыб или гигантских черепах?
На секунду Сережа закрыл глаза, а когда открыл, внезапно увидел там, на троне, необыкновенного черного человека с белыми глазами и белыми зубами; он сидел и смотрел в иллюминатор. Он словно примеривался, удобно ли ему сидеть и смотреть и повелевать одним взглядом И видно было, что он может все, что захочет! Сережа вскрикнул: он узнал отца.
Седой! позвал отец.
Рядом с иллюминатором показалась косматая белая голова и большие белые руки, точно лапы белого медведя Отец беззвучно смеялся.
Скажи, пожалуйста, будь друг, о чем я думаю?
Да о французах
Главный был, смотрел?
Сидел, как ты.
Поминал их?
Перво-наперво! Министра, говорит, авиации мосье Петра Кота обратно бы к нам бы в гости
Плакали французы?
Седой помял белый ус.
Стало быть, плакали. По-французски не знаю, а по-нашему чистота! А что чисто, то и румяно.
Отец вскрикнул весело:
Ну, а к чему нам эта роскошь, барство? Мы же не Морга́ны, не Рябушинские. Ты погляди, как мой сын смотрит
То-то и оно, сказал Седой, как твой сын посмотрит через сколько-то годков. Тот не отец, да и не мужик, кто не видит, что его сын увидит апослезавтрева!
Даже не мужик? Кто же?
Седой, насупясь, показал большим пальцем себе за спину. И опять Сережа догадался: дяденька Антоннов И решил обязательно запомнить, что увидит послезавтра.
А потом как будто кто-то задышал ему в затылок Сережа рывком обернулся и с дрожью посмотрел в противоположную сторону. За первой, второй, третьей рамой, непонятно далеко или близко, словно бы на черном бархате, бесшумно завивались в спирали и замкнутые круги крошечные белые мурашки цифр, их нагоняли и пронзали быстрые белые стрелки; круги и стрелки горели белым огнем. И было их десять, двадцать, сорок
Сережа присмотрелся, громко икнул от страха и понял, что это такое, потому что знал: самая нужная вещь на свете, если не считать хлеба и воды, компас! Перед Сережей была стена компасов.
И он нисколько не колебался, шмыгнул носом воинственно и полез по трубам, рамам и балкам туда, к компасам, чтобы потрогать их Ему уже не приходило в голову, что он может сорваться. И про осьминога он больше не думал. Он опять слышал гул клепки, и видел на стапелях людей, и обрадовался, вспомнив, что такая стена есть, между прочим, на фотографии Днепрогэса, только там циферблаты не черные, а белые.
Большая неуклюжая желтая железная штука, очень похожая на оплывший бок бегемота, преградила Сереже дорогу. «Бак», догадался он, полез в обход и потерял из виду стенку компасов И вообще заплутался. Внезапно скрылся из глаз и трон. Кругом теснились клепаные бесцветные и крашеные балки, и их становилось все больше. На некоторых было выведено черной краской: «I кв. 1937 г.», «План 1937». Сережа ушибался об них все чаще, вспотел, измазался, ободрал руки, ноги и уже не знал, куда лезть.
Тут-то отец неизвестно откуда протянул к нему горячие ладони и вынул его из железного лабиринта. Сережа заикался, оглядывался и тыкал пальцем туда, где был, стараясь объяснить, что видел и что хотел увидеть. И не мог объяснить.
Ладно, ладно, хорошо, говорил отец, отряхивая на нем штаны. Это приборы отечественные золотые