- Это недоразумение, Даррак, - выдавил он из себя подобие улыбки.Просто рядом с такой красивой девушкой сложно себя контролировать.
- Если у тебя проблем с самоконтролем, возможно, тебе стоит еще раз пройти курс дисциплин первого года?невозмутимо поинтересовался Даррак.
- Я буду осторожней впредь. Думаю, такое больше не повторится, - уже без всякого подобия вежливости отрезал Грейнн.
- Уж постарайся, - оставил за собой последнее слово выпускник композиторского.
У Грейнна дернулась верхняя губа, но он сдержался и, кивнув мне и Дарраку, обошел нас и стал спускаться по лестнице с учебного этажа.
До этого самого момента я не ощущала, как на самом деле была напряжена, но теперь судорожно выдохнула, не зная, чего в моем выдохе было больше: облегчения или праведного гнева. Даррак Кейн обошел меня и заглянул в глаза.
- Все хорошо?спросил он, не отрывая взгляда, словно пытаясь заглянуть через глаза в саму душу.
Стало неловко. Я перевела взгляд на дверь музыкального кабинета и ответила:
- Терпимо.
- Что он хотел от тебя?от сурового серебра глаз собеседника было не скрыться, они притягивали к себе словно магнит.
- Спрашивал о моей соседке. У них был были отношения, - подобрала я уместное слово.
Оллам хмыкнул в ответ на собственные мысли, повернулся, подошел к двери музыкального кабинета и открыл ее:
- Идешь?полувопросительно произнес он, обернувшись.
Я как будто очнулась, перестала себя чувствовать каменным изваянием и последовала за временным учителем. Даррак пропустил меня вперед и зашел в помещение следом, плотно закрыв за собой дверь. Я улыбнулась. С тех пор, как он устроил мне резкий выговор за мою неосторожность, я всегда с большим вниманием следила о соблюдении этого правила консерватории. Хорошо бы поблагодарить его за появление такого полезного рефлекса, но как-то неловко.
Сегодня выбирать мелодию не пришлось. Она сама лилась из меня тональностью Солнечный Топаз, плескаясь оранжевым пламенем негодования и гнева с вкраплением ярко вспыхивающих искр отвращения. Казалось, всю комнату охватило безудержный огонь, вырывающийся из-под моих пальцев и рассыпающийся мириадами ярких точек. Стихия обжигала меня своим жаром, а в какие-то моменты почти ощутимо раскаленным воздухом становилось трудно дышать. Ярость находила выход и полыхала во всей своей неприглядности. Мне самой не нравилось, что я слышу, но эмоции требовали выхода, а лучшего способа, чем музыка, просто не существовало. Она столько раз спасала меня, помогла и в этот раз. Еще с детства я поняла, что гложущее чувство лучше излить инструменту, достаточно бесстрастному, чтобы стерпеть все измывательства исполнителя, чем выплескивать их на ничего не понимающих окружающих. Раз за разом я играла новую мелодию, отпуская неприятные эмоции, пока пальцы не привыкли к новым комбинациям, и исполнение уже не требовало никакого напряжения. Оранжевые всполохи покорились: они уже не походили на бушующий пожар, готовый поглотить все на своем пути, теперь это был маленький сердитый костер, гневно потрескивающий тлеющими дровами, безопасный для окружающих, но по-прежнему несущий в себе всю смесь моих сегодняшних ощущений.
Я не поворачивалась к Дарраку, не спрашивала ни о чем. Здесь и сейчас мне было безразлично его одобрение или порицание. Я просто играла раз за разом, пока мелодия не засияла сверкающим оттиском нот в моей памяти.
Остановилась, лишь когда почувствовала себя свободной от неприятных чувств, снова спокойной и уравновешенной. Подождав, пока окончательно затихнет последняя нотка, оторвала пальцы от клавиш и сложила руки на коленях. Сейчас я чувствовала себя умиротворенной, как никогда. В отличие от рояля. Он как будто был измотан, даже изможден моей игрой. Был бы человеком, наверняка сейчас стирал бы испарину со лба дрожащей рукой. Прости, мой друг
Тишину нарушил голос цвета горького шоколада:
- Ну и ну. Кто же вас так м-м-м расстроил, оллема Таллия, что вы едва не спалили своей музыкой рояль?
Я резко обернулась. Рядом с закрытой дверью стоял первый проректор и серьезно смотрел на меня.
- Метр Двейн, вы вернулись, - озвучила очевидное я.
Даррак по-прежнему сидел на преподавательском стуле и был сама невозмутимость.
- Оллема, не стоит в присущей женщинам мягкой манере ненавязчиво менять тему разговора. Этот прием хорош на званый вечерах, но не на занятиях, - черный бархат снова стал мягко, но неумолимо обволакивать, с намерением подчинить воле говорящего. Странно, но сейчас я не чувствовала ни малейшей попытки влияния. Проректор был силен не только как оллам, но и как человек, и эта властность сочилась в его голосе и создавала подобный эффект.
- Что вы, метр Двейн у меня и в мыслях не было переводить тему, - поспешила опровергнуть его предположение я.
Мужчина иронично приподнял бровь и многозначительностью паузы дал понять, что по-прежнему ожидает ответа на свой вопрос.
Что ответить? Рассказывать о произошедшем и причинах моей реакции не хотелось, ни к чему эти студенческие дрязги первому проректору консерватории. Невольно перевела взгляд на Даррака, подспудно ожидая от него подсказки или помощи в вопросе, как поступить. Его серебряно-серые глаза светились спокойствием и уверенностью, он смотрел на меня без малейшего признака напряжения, как будто давая понять, что любое принятое мной решение в этой ситуации будет верным.
- Это просто внутренние студенческие проблемы, метр Двейн. Уже решенные, но раздражающие самим фактом своего наличия, - ответила я, стараясь придать голос больше легкости и в то же время уверенности, чтобы у Маркаса Двейна не возникло желания углубляться в детали.
- Что ж, и такое случается. Ничего не поделать, - пожал плечами мужчина, удовлетворенный моим объяснением.И раз уж я застал ваш урок - проректор повернулся к Дарраку и обратился к нему:
- Что вы скажете о своей ученице, оллам?
Студент посмотрел на меня и ответил метру, не отрывая взгляда от моих глаз:
- Оллема Таллия весьма перспективна, у нее значительные успехи. Она на глазах раскрепощается, как музыкант, старательна и тонко чувствует музыку, - его голос стал оттенка предночного неба, чей темный глубокий синий цвет разбавляет сияние звезд.
- А что вы скажете об этом конкретном произведении?последовал другой вопрос после небольшой паузы.
Даррак ответил не сразу, словно подыскивая правильные слова. Мне же не было страшно ожидать его вердикта. С первого нашего занятия я поняла, что этот человек никогда не осудит ни меня, ни моей музыки. Он не тот, кто, походя или из прихоти, может перечеркнуть плоды движения чужой души презрительным размахом слов.
- Музыка довольно сумбурна, но, как мне кажется, этот штрих вполне уместен, учитывая, какие эмоции мелодия несет в себе.
- Это все?уточнил проректор.
Даррак Кейн кивнул.
- Значит, оллам, вы не заметили, что эта мелодия родилась у вас на глазах?нарочито беззаботным тоном вопросил Маркас Двейн.
И только теперь, после этих слов, серые с голубыми отбликами глаза перенесли свое внимание с моих собственных на преподавателя. И выражение их было весьма удивленным.
- То есть - произнес было Даррак и снова замолчал, а его взгляд метнулся обратно ко мне. Я неосторожно заглянула в серебристо серые глаза и замерла: в них разыгралась настоящая буря. Только причина вихря смутно различимых эмоций была мне не понятна.
- Именно, - подтвердил преподаватель, напоминая о своем присутствии, и меня вдруг затопила страшная неловкость, а мои щеки стали густо краснеть.
- Ну что вы, оллема, не стоит смущаться. Это признак немалого прогресса, - произнес лорд Двейн, замечая изменение цвета моего лица.Думаю, на сегодня достаточно.
Я встала, кивком попрощалась с присутствующими и выскользнула за дверь. Это глупое смущение меня сердило. Ведь мне и в самом деле нечего стесняться. Где же давать волю собственной музыке, если не на уроке композиции? Тогда почему мне даже дышать горячо? Вот глупая!
С такими мыслями я медленно шла по коридору, постепенно успокаиваясь и убеждая себя, что ничего сверхъестественного не произошло. Вдруг услышала за спиной тихий, но в тишине пустого пространства отчетливо различимый оклик:
- Таллия.
Обернулась и увидела в шаге от себя Даррака Кейна. Его глаза по-прежнему полыхали чем-то необъяснимымни, они неотрывно смотрели в мои, будто находили в них что-то удивительное.
- Даррак?прервала я паузу, грозящую затянуться.
Молодой человек сделал резкий вдох, открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом легко выдохнул и улыбнулся. От искренней и, как оказалось, очень красивой улыбки черты его лица смягчились, а взгляд стал теплым. Я замерла.
- Спасибо, - произнес оллам, после чего кивнул мне в знак прощания, развернулся и удалился в сторону лестницы.
Не нужно было никаких объяснений, я знала, за что Даррак поблагодарил меня. Рождение мелодиипроцесс глубоко интимный, сакральный, я бы сказала, мало кто знает, как она вообще появляется на свет, ведь у каждого композитора это происходит по-разному. А я раскрылась. Но что мне было делать? В такие моменты, когда эмоции бурлят кипящей лавой и грозятся поглотить все твое существо, когда вдохновение раз за разом скручивает внутренности, требуя выхода, невозможно не подчиниться. Подспудно приходит понимание, что глушить такой порыв в себе ни в коем случае нельзя.Потому что каким бы тираном вдохновение иногда ни было (в моем случае, оно как будто имело свой характер, иногда витая легким ветерком и навивая столь же невесомую мелодию, а иногда, прожигая, словно раскаленные прутья, кажется, саму мою суть насквозь, неистово требуя воплощения в звуках) и как бы ни трепало нервы в определенные моменты, без него жизнь не так ярка. А затушенный раз пожар может вновь и не вспыхнуть. Так что несмотря на собственное смущение, я была твердо уверена: знай, что все получится именно так, поступка бы своего не изменила.
Я еще какое-то время стояла и слушала удаляющиеся шаги, а потом будто что-то отпустило. Чего, спрашивается, я здесь стою? Во-первых, меня ждет урок с метрессой Линдберг, а во-вторых, дождаться здесь еще и лорда Двейна мне уж точно не хочется. Снова развернувшись, быстрым шагом устремилась к аудитории, в которой должен был проходить долгожданный и предвкушаемый урок игры на псалтири.
Занятие, хоть и не требовало присутствия рояля, все же проходило в фортепианном кабинете, потому что все музыкальные классы были им оснащены. Ведь рояль ценен не только как сольный инструмент, но и незаменим в качестве аккомпаниатора, я уже не говорю о пользе в деле настройки.
Постучав, зашла в кабинет и первым делом стала искать взглядом свой струнный инструмент. Он был тут. Вернее, их тут было целых два. Успокоившись наличием псалтири, перевела взгляд на преподавателя и поздоровалась. Санна Линдберг ответила на приветствие и улыбнулась так, будто видела перед собой увлеченного восторженного ребенка.
После того, как я села на указанный стул напротив стула метрессы, руки сами собой потянулись к инструменту. Сестра-близнец псалтири преподавателя, она была прекрасна, похожа на перевернутую чашу, мягким изгибом сужаясь к дальней от меня стороне. На верхней деке, как и на тыльной стороне красовались резные отверстия, являющие собой плавный орнамент переплетения пустот и дерева, гладкостью исполнения похожий на роспись. Колки располагались по левому боку, а струны, словно нити рукодельницы хитрым способом крепились за выступ правого, словно вязальным узлом, и возвращаясь обратно к колкам. Концы струн были аккуратно спрятаны. Сама псалтирь была бережно окрашена в ореховый цвет и как будто манила прикоснуться к себе, хотя, возможно, это мне не терпелось поскорей познакомиться с новым инструментом получше.
Санна Линдберг, дав мне время изучить новую знакомую пристально-восторженным взглядом, произнесла:
- Ну что ж, давай попробуем вас подружить.
Я с энтузиазмом кивнула, и урок начался. Метресса рассказывала все, начиная с самых азов: поясняла музыкальный строй, показывала, как правильно держать руки и кисти, чтобы они не слишком уставали и не «зажимали» звук, демонстрировала, как и с какими сопутствующими движениями нужно цеплять струны, чтобы на выходе был именно тот звук, который нужен - в зависимости от темпа исполнения они могли меняться. Я ловила каждое слово преподавателя, следила за каждым взмахом руки и малейшим движением, отслеживала поведение приученных к инструменту пальцев и старалась повторить в точности.
В итоге урок пролетел практически незаметно, а я только больше утвердилась в том, что мой выбор был единственно верным: ведь даже на мои пока неумелые щипки и цепляния псалтирь откликалась мягкими небесной легкости звуками, словно в ней была бездна терпения к ученице и радость любому, кто заставляет ее звучать.
В конце занятия метресса Линдберг, все так же улыбаясь в ответ на мою горячую благодарность, напомнила, что мне следует вместе с инструментом спуститься к мастеру Имону, чтобы тот внес необходимые пометки в документацию. Прикрепив добротный кожаный ремень к инструменту и перекинув его через плечо так, чтобы псалтирь плотно прилегала к боку и бедру, попрощалась и покинула кабинет.
А у мастера-кладовщика меня ждал сюрприз, которого я никак не ожидала. Когда я, увидев, что за стойкой мастера нет, громко по ней постучала, в проеме двери, ведущей в мастерскую, показался ни кто иной, как Кеннет.
- Кнет? А ты что тут делаешь?не смогла сдержать удивления я.
Парень на секунду смутился, а потом встряхнулся, уже привычно подмигнул мне и ответил:
- Я тут учусь, Таллия, мы же в консерватории, помнишь? Тут люди учатся, - голос играл стеблями молодой травы, как озорной ветерок, ласково шевеля их то в одну, то в другую сторону.
- Учишься у мастера Имона?не дала я сбить себя с толку.
- Все-то ты подмечаешь, Талли, - улыбнулся парень.
- Кнет, это же здорово!воскликнула я в ответ.Мастер Имон может столькому тебя научить!
- Да, опытней и талантливей мастера найти сложно, а мне понравилось давать потрепанным инструментам второй шанс, - согласился оллам.
В этот момент из-за его спины появился сам мастер-кладовщик и пробурчал:
- Нечего мне тут песни хвалебные петь. Идите дорабатывайте состав клея, оллам, он у вас до безобразия неэластичный, таким клеем только бумажные паровозики мастерить пятилетним детям. Марш!
Скрипач еще раз подмигнул на прощание и скрылся в мастерской. Мастер Имон посмотрел ему вслед и не сдержал довольной улыбки. Я сделала вид, что ничего не заметила. Обратив внимание на меня, мастер ворчливо поинтересовался:
- Зачем пришли, оллема?
- Да вот, оформить инструмент хочу, - ответила я.
- Номер инструмента?вопросил он, проходя за стойку и открывая журнал.
- Не знаю, но у вас его сегодня брала метресса Линдберг, для занятий, - четко и без задержек произнесла я. Мастер-кладовщик терпеть не мог мямлей, они его вгоняли в раздражение.
- Положите-ка псалтирь на стойку. Сейчас разберемся, - ответил мастер.
Я последовала указанию и под пристальным взглядом старого Имона сначала определила инструмент на стойку и лишь потом сняла ремень, укладывая псалтирь так, чтобы она - ни дай небо! - не упала. Одобрительно хмыкнув, мастер развернул ее к себе другим боком, слегка приподнял и пригляделся, после чего положил обратно.
- Так-с, номер совпадает, - пробормотал он сам себе, а потом обратился ко мне. - Значит, оформляем на тебя. На какой срок?
- А какой максимальный?не колеблясь ни секунды, выпалила я, чем вызвала понимающую усмешку старого мастера.
- До конца учебного года, - ответил он.
- Значит, давайте до конца учебного года, - кивнула я.
Мастер-кладовщик хмыкнул и принялся что-то писать сначала в одном журнале, а потом в другом, гораздо более толстом, попутно давая мне наставления.
- Значит так, оллема. С инструментом обращаться бережно: не ронять, не бить, сокурсникам увечья не наносить, - в ответ на мои округлившиеся от удивления глаза пояснил.А что, и такие прецеденты бывали, но за порчу казенного музыкального инвентаря в консерватории весьма строгое дисциплинарное наказание, вплоть до отчисления. Так что еще - в течение десятка секунд он снова настраивался на мысль, а потом продолжил:
- Над инструментом не есть, рядом с ним не пить, обращаться бережно и нежно. Под дождь без чехла не выносить! Все ясно?
- Ясно, уважаемый мастер Имон, - ответила я без тени улыбки.
Нет, улыбнуться очень хотелось, но этот вопрос был слишком важным для старого мастера, чтобы он спустил пренебрежительное или легкое к нему отношение. Так что, увидев улыбку, мог на целый час лекцию устроить о том, как важно беречь музыкальные инструментытруд не одного поколения мастеров и проводник музыки в наш мир, который без нее был бы тусклым и бледным. Поэтому я прилагала все усердие, чтобы умиленная радением мастера о сохранности вверенного ему музыкального инвентаря улыбка не проскользнула по моим губам.