Это слово употреблялось в древности. Оно означало время вечерних сумерек, когда уже не день, но ещё не ночь. Время, когда человеческие силуэты размыты и трудно понять, кто есть кто. Когда вместо людей могут появиться совсем не люди, а духи или призраки умерших. Поэтому иногда его ещё называют «время демонов». Но название «суморочье» гораздо древнее.
Сэнсэй! А можно вопрос? Разве это не то же, что «лихочасный»? спрашивает какой-то парень.
«А ведь точно, думаю я. Сколько себя помню, вечерние часы, как правило, называют лихими».
Услыхав вопрос, госпожа Юки тихонько смеётся. Нет, всё-таки эта учительница литературы самая красивая девушка в нашем захолустье...
Но это же словечко из местного диалекта, разве не так? отвечает она. Насколько я слышала, так часто говорят старики в Итомори, в чьей памяти ещё сохранился древний язык...
Да просто он сам деревенщина! брякает кто-то, и по классу пробегает смешок.
Так и есть, Бабуля частенько бормочет на каком-то непонятном языке. И о себе говорит вечно в третьем лице, словно о ком-то другом... Думая об этом, я открываю тетрадь на странице, которая должна была оставаться чистой. Но теперь на ней чернели огромные буквы:
ТЫ КТО ТАКАЯ?!
Чего-о??
Незнакомые буквы словно всасывают в себя все окружающие звуки. Это не мой почерк. И эту тетрадь я точно никому не одалживала. И вообще. Что это значит: «Ты кто такая»?
... мидзу! Продолжай, Миямидзу!
А?.. Д-да, сейчас!
Спохватившись, я вскакиваю с места.
Продолжай читать с девяносто восьмой страницы, говорит госпожа Юки и, глядя на меня, странным голосом добавляет: Хорошо, что хотя бы сегодня ты помнишь, как тебя зовут!
Класс тут же дружно хихикает. Что всё это значит, чёрт побери?
Так ты что, ничего не помнишь?
Нет.
Честно?
Ну, сказала же, отвечаю я и пью свой банановый сок. Вкуснятина. Саечка смотрит на меня, как на чудо света.
В общем, вчера ты не могла вспомнить ни свою парту, ни шкафчик для одежды. Волосы у тебя торчали в разные стороны так, будто ты только проснулась, даже хвост не завязала. Форму надела без воротничка и вообще держалась так, точно тебя подгоняют палкой.
Я представляю себе, как это должно было выглядеть. Ого!
Да ты что... Правда, что ли?!
Короче, вчера ты была похожа на человека, потерявшего память.
Я лихорадочно стараюсь вспомнить хоть что-нибудь. Действительно, странно. Ничего не помню. Хотя нет. Какие-то обрывки ещё всплывают.
Что же там... Какой-то незнакомый город?
Моё отражение в зеркале... Парень?..
Я отчаянно пытаюсь восстановить фрагмент за фрагментом.
В небе, словно поддразнивая меня, клекочут коршуны. Обеденный перерыв. Мы сидим в уголке школьного двора и запиваем наши обеды банановым соком из бумажных упаковок.
Ну... Мне всё время кажется, будто я видела какой-то жутко странный сон. Как бы сказать... Словно из жизни кого-то другого. Только я очень плохо его помню.
Всё ясно! вопит Тэсси так неожиданно, что я вздрагиваю.
Он суёт нам под нос журнал «Му» об оккультизме и объясняет торопливо, чуть ли не яростно:
Это же воспоминания из прошлой жизни! Знаю, вы сейчас скажете, что это ненаучно, и всё-таки, согласно теории Эверетта, мы можем рассуждать о множественности миров и бессознательных воспоминаниях, которые сохраняются в течение многих наших жизней...
Да заткнись ты уже! кричит на него Саечка.
Ах, так это ты написал этот бред у меня в тетради?! кричу ему я.
Че-го? У Тэсси отвисает челюсть. В какой ещё тетради?!
Хотя нет. Конечно, он тут ни при чём. Он не из тех, кто занимается такой ерундой. Да и зачем ему?
Ладно, говорю я. Забудь.
Нет, погоди. Что за бред? В чём ты меня подозреваешь?
Говорю же, забудь.
Ну ты даёшь, Мицуха! Саечка, ты слышала? Это же ложное обвинение! Вызывай скорее полицию. Или лучше адвоката? Как в таких случаях поступают честные люди?
Но ведь Мицуха и правда вчера была очень странной, отвечает Саечка, пропуская все его «требования» мимо ушей. А вдруг у неё со здоровьем что-то не так?
Да уж, странней ничего не видывал... Может, и правда стресс?
Я снова пытаюсь сложить все странности вчерашнего дня во что-нибудь цельное. Тэсси, как ни в чём не бывало, снова утыкается в свой оккультный журнал. Всё-таки не брать дурного в голову одно из лучших его достоинств.
Ну конечно, стресс! В последнее время, Мицуха, такое творится с людьми сплошь и рядом!
Похоже, она права. Не говоря даже о выборах мэра, сколько всего уже скопилось на сегодня в бедной моей голове! Что ни говори, а в этом крохотном городке мой отец мэр, а Бабуля священница синтоистского храма... Я утыкаюсь лицом в колени и безутешно вою:
A-а! Всё, с меня хватит! Окончу школу умотаю отсюда в Токио ко всем чертям! В этом городке так тесно... и так всё безнадёжно!
Ох, да! Как я тебя понимаю! с жаром кивает Саечка. У меня в семье уже три поколения служат дикторами на радио и предки, и сестра. Все соседки в округе называют меня «дочка громкоговорителя», представляешь? Они просто уверены, что я тоже обречена работать на радио! Я уже не понимаю, чего сама хочу!
Саечка, окончим школу поедем вместе в Токио! В этом захолустье, даже если стать взрослым, никогда не освободиться от школьной иерархии! Никогда не вырваться из этих условностей... Эй, Тэсси! Поедешь с нами?
А? Тэсси отрывается от своего оккультного журнала.
Ты слышал, о чём мы?
Ну да... Но я-то что... Я, наверное, так в этих местах всю жизнь и проживу.
Уф-ф-ф, вздыхаем мы на пару с Саечкой. Неудивительно, что у такого увальня до сих пор нет девчонки! Впрочем, у меня тоже до сих пор нет парня, ничего не попишешь...
Лёгкий ветерок дует в сторону озера Итомори, ещё более бесстрастного, мирного и спокойного, чем всегда.
В нашем городке нет ни книжного магазина, ни стоматологии. На поезде от нас можно уехать раз в два часа, на автобусе дважды в день. Всеяпонские прогнозы погоды наш горный район не охватывают, а на спутниковой фотокарте «Гугла» на его месте до сих пор сплошная мозаика. Супермаркет здесь закрывается в девять вечера, и продают там, кроме прочего, семена овощей и продвинутую сельхозтехнику.
По дороге из школы мы с Саечкой продолжаем общаться в режиме ворчания на Итомори.
Ни «Макдоналдса», ни «Мосбургера», зато аж две дорогущих ночных пивнушки с караоке. На работу никого не нанимают, невесты сюда не едут, световой день короткий. Бу-бу-бу-бу. И хотя обычно мы, напротив, даже гордимся нашим бедным вымирающим городком, сегодня нас охватывает самое искреннее отчаяние.
С силой налегая на педали, нас догоняет Тэсси.
Эй вы! кричит он нарочито сердито.
Чего тебе? неохотно отзываемся мы.
Чем так слоняться, говорит он, пряча улыбку, может, сходим в кафе?
А? Чего-чего? В кафе?! одновременно вскрикиваем мы.
Звяк-звяк! Металлический лязг падающих монеток тонет в стрекотании цикад.
Ну вот, держите! Тэсси достаёт из автомата три жестянки с соком и раздаёт нам по одной. Какой-то старичок на электрическом скутере с рёвом проносится мимо нас, возвращаясь на свой огород. Бродячая псина, сидя рядом на обочине, зевает с видом «может, поиграете и со мной?».
«Кафе» оказалось никаким не кафе. То есть совсем не тем, о чём мечтают, вспоминая «Старбакс» или «Таллиз», «Багель» или «Желато»; то была самая обычная автобусная остановка автомат с напитками и скамейка, над которой лет тридцать назад закрепили вывеску «Мороженое».
Мы садимся втроём на скамейку бродячая псина пристраивается у наших ног и маленькими глотками потягиваем сок из жестянок. Что уж сердиться на обманщика Тэсси? Что тут ещё поделаешь?
Ну, мне пора! говорю я после того, как мы выпиваем весь сок, поболтав о том, холоднее сегодня или всё-таки теплее, чем вчера, и о прочей бессмысленной ерунде.
Ну, ты уж держись там сегодня! желает мне Саечка.
Вечерком зайдём посмотреть, как ты там! добавляет Тэсси.
Можно не приходить... Точнее, не приходите ни в коем случае! говорю я как можно твёрже. И молча молюсь за них: «Станьте уже наконец-то любовниками!»
Поднявшись по каменной лестнице, я оглядываюсь. Эти двое всё сидят на скамейке на фоне предзакатного озера, и я ставлю для них тихую, лирическую фортепьянную сюиту. Что ни говори, а они подходят друг другу. И пускай мне сегодня ночью предстоит нелёгкая работа хотя бы вы наслаждайтесь вдвоём подаренной вам молодостью.
Эй! Я тоже так хочу! требует капризным голоском Ёцуха.
Тебе ещё рано, отвечает Бабуля.
В крохотной мастерской, примерно на восемь татами, раздаётся мерный стук челнока.
Слушайте голос нити, говорит Бабуля, не отрываясь от работы ни на секунду. Если человек слушает нить, когда её прядёт, постепенно между ним и нитью возникают особые чувства, о да...
Ну вот ещё! фыркает Ёцуха. Разве нитки умеют говорить?
В тех плетениях, что делают у нас... продолжает Бабуля, не обращая внимания на внучкины колкости.
Мы сидим втроём, одетые в кимоно, и сплетаем шнурки из нитей для ритуала, который состоится сегодня ночью в Бабулином храме. Плетение «кумихимо́» наше старинное ремесло, состоящее в том, чтобы из тоненьких нитей связывать крепкие шнурки. Законченные шнурки оплетаются разными узорами и получаются яркими и красивыми. Но вся эта работа требует навыков и умения, поэтому за всем, что делает Ёцуха, пристально смотрит Бабуля. Сегодня малявке доверена роль ассистента по наматыванию нитей на челнок.
В тех кумихимо, что плетут у нас, сокрыта тысяча лет традиций! И если уж на то пошло, даже в ваших школах должны бы преподавать кумихимо, о да! Потому что это история нашего города! Вот, помню, лет двести тому назад...
«Ну началось», думаю я и едва заметно улыбаюсь. С малых лет в этой самой мастерской я слушала неповторимый Бабулин язык.
...у сандальщика Ямадза́ки Маюго́ро загорелась баня, пожар перекинулся на соседей, и всё в округе сгорело дотла. И храм, и хранилище старых рукописей всё подчистую, о да! С тех пор в нашей долине этот пожар так и называли... Бабуля выжидающе косится на меня.
Пожар Маюгоро! отвечаю я без запинки.
Бабуля довольно кивает.
Что-о? Пожар назвали именем человека?! возмущается Ёцуха и недовольно ворчит: Бедный Маюгоро-сан! Значит, все помнят его только за это?
С тех пор о том, какой великий смысл спрятан в наших плетениях и в наших танцах, все и забыли. От них осталась одна только форма, о да... Но всё равно, даже если смысл исчез, форму забывать нельзя! Смысл, заключённый в форме, когда-нибудь обязательно прочитают снова...
В рассказах Бабули, точно в сказках, есть какой-то особенный ритм, и я, не отрываясь от плетения, тихонько повторяю вслед за ней одни и те же слова. Смысл, заключённый в форме, когда-нибудь обязательно прочитают снова. И наш храм Миямидзу...
И наш храм Миямидзу сыграет в этом свою роль, о да!
Тут Бабуля смотрит куда-то вниз, и её добрые глаза делаются круглыми от печали.
Вот только зять дурак... Мало ему было бросить богослужение и уйти из дома! Так он ещё влез в эту чёртову политику!
Дыхание Бабули тяжелеет, и я тихонько вздыхаю. На самом деле я тоже толком не понимаю, люблю я наш городок или ненавижу. Уехать ли мне отсюда куда подальше? Или лучше остаться с семьёй и друзьями? Когда я снимаю готовую плетёнку с каркаса, она издаёт печальный звук оборвавшейся струны.
Звуки японской флейты, на которой играют в нашем храме, людям из больших городов, наверное, покажутся музыкой из фильма ужасов. Из какой-нибудь жуткой кинокартины про убийство семьи такой-то в городке сяком-то. Вот и я бы лучше исполняла танец мико под «Пятницу, 13-е» или «Фантомаса».
К сожалению, каждый год главными выступающими на празднике урожая в храме Миямидзу приходится быть нам с сестрой. Надеваем строгие одежды, красим губы красной помадой, надеваем на головы украшения из бус, выходим на сцену в храме и танцуем перед прихожанами так, как нас учила Бабуля. Вдвоём. Обо всём, что потеряло смысл в том самом пожаре. У каждой свой яркий плетёный шнурок с колокольчиком. Мы чуть подпеваем флейте, кружимся, точно пух на ветру, и обмениваемся этими шнурками. Оглядываюсь и краем глаза замечаю Тэсси с Саечкой; ну я же попросила их не приходить, а они всё равно тут, потому что верят в силу колдовства, которое якобы происходит в танцах мико; ладно, надо им погадать и поставить на память храмовую печать. Хорошо, что пришли. То есть дело не в самом танце. К танцу-то я с детства привыкла. Дело, как я ни стесняюсь это признать, в самом ритуале взросления. В том, что придётся делать потом. Той, кому довелось родиться женщиной...
Ох, ну хватит.
Хватит уже!!!
Ну вот, пока обо всём этом думала, уже и танец закончился. И слава богу.
Ням-ням-ням.
Чав, чав, чав.
Ем рис. Стараясь ни о чём не думать, не чувствовать никакого вкуса и не слышать никаких звуков; закрыв глаза, я просто жую рис. Рядом то же самое делает Ёцуха. Мы сидим на коленках за низеньким столом, и перед каждой небольшая коробочка с рисом. А ещё перед нами, конечно же, зрители: мужчины и женщины, стар и млад. Смотрят, как мы жуём.
Ням-ням-ням.
Чав, чав, чав.
Скоро нам выступать.
Чав, чав.
Ну, хватит.
Чав...
Не в силах больше терпеть, я хватаю свою коробочку и подношу ко рту. От людских глаз укроюсь быстро рукавом...
О, чёрт!
Я распахиваю рот и выплёвываю всё, что только что жевала, обратно в коробочку. Из меня выливается какая-то мутная белая жидкость пополам со слюной. Слышу, как публика начинает роптать. О-о-ох. Заливаюсь слезами в душе. Умоляю, только не смотрите!
Да это же саке!
Кутика́ми-саке́. Древнейшее японское саке, которое бродит после того, как рис прожуют и выплюнут. Потому что этим нужно обязательно делиться с богами. Говорят, когда-то этот напиток готовили так в самых разных провинциях Японии, но теперь, в двадцать первом веке, есть ли такое искусство где-нибудь, кроме нашего храма? И какой смысл в том, чтобы этим, точно маньяки, занимались девчонки-мико? Размышляя обо всём этом, я опять героически наполняю рот уже пережёванным рисом. И снова жую. Ёцуха с трагическим лицом делает то же самое. До тех пор, пока наши коробочки не наполнятся снова, мы должны выполнять этот ритуал. Вместе со слюной выплёвывать пережёванный рис. И заливаться слезами в душе.
Я вдруг различаю хорошо знакомые голоса. Тех трёх уродов, моих одноклассников. Ох... Я уже хочу взорвать этот чёртов храм. Вижу, как весело они треплются про меня какая неумёха, какая пошлячка, стыдно людям показывать! слышу каждое сказанное ими слово.
Окончу школу уеду отсюда куда подальше.
Это решение окончательное.
Сестричка, чего грустишь? Не хочешь, чтобы на тебя смотрели девчонки из школы? А что тут такого ужасного?
Много ты понимаешь, малявка без месячных!
Я смотрю на Ёцуху в упор. Мы уже переоделись в футболки и выходим из храмовой конторы.
Когда праздник урожая закончился, мы остались, чтобы помочь нашим старикам и старушкам убраться в храме, а заодно и на банкет. Им заправляла Бабуля, а мы с Ёцухой разливали саке и развлекали гостей разговорами.
Сколько тебе сейчас, Мицуха? Ах, семнадцать? Да-а, когда такая прекрасная юная девушка подливает тебе саке, чувствуешь себя снова молодым!
Ну конечно, вы опять молодой! Пейте-пейте!
Мы уже совершенно вымотались, когда наконец настало время детям отправляться спать, а взрослым с Бабулей во главе продолжать праздновать.
Ты знаешь, Ёцуха, спрашиваю я, сколько в среднем лет прихожанам этого храма?
Мы идём с ней по храмовой дорожке; уже совсем темно, и только отчаянные цикады всё не смолкают.
Не знаю. Шестьдесят?
Я в конторе проверила. Семьдесят восемь, ты представляешь? Семьдесят восемь!
Ого...
А теперь, когда мы ушли, остались сплошь девяностолетние старики! Так что, если хочешь всю дорогу выступать на этой сцене, к концу твоей жизни тебя придут смотреть уже только с того света.