Джордж ГриффитВалдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Пролог
Великий город наконец-то заснул, если он вообще когда-нибудь спит, этот английский Лондон, современный Вавилон владык мира. Звезды на востоке уже растворяются в белесой синеве зимнего утра, и земля, словно новобрачная, встречающая супруга, ждет восхода солнца, которое придет с юга, чтобы вновь родился Бальдр Прекрасный, как говаривали мы в те давние времена, о которых должен буду рассказать яас Валдар, сын Одина, отца веков, громовержца, дарователя побед .
Я поведаю о многих удивительных вещах, прежде чем закончу свой рассказ. Я начал его сегодня в день солнцеворота, выполняя волю норнтрех бессмертных дев-волшебниц, сестер Урд, Верданди и Скульд, которым известно все, что было, что есть и что будет, и которые отмеряют судьбы людей, движущихся из прошлого через настоящее в будущее. Я пишу эти слова, сидя у выходящего на север окна моей верхней комнаты в этом новом Вавилоне, глядя на звезды, которые кружат над тем, что было моим первым домом в незапамятные века до начала времен. Пусть с виду я мало отличаюсь от тысяч людей, мимо которых ежедневно прохожу на ваших многолюдных улицах, но я, Валдар много-раз-рожденный, пожимал руки людям, чей прах стал забавой ветра, что носится над землями, самые названия которых забыты, затеряны в сумеречных туманах утра времен; людям, которые умерли задолго до того, как стала записываться история человечества. Я жил в городах, из руин которых были воздвигнуты другие города, которые потом сами превратились в руины, и я видел могучих, блистательных царей, единственным воспоминанием о которых остались лишь их имена, и то только потому, что были высечены в вечном камне. Я стоял на крышах дворцов и храмов там, где сейчас лежат ровные пески пустыни, а там, где я вместе с разгоряченными вином товарищами распевал буйные песни, теперь скулит одинокий шакал и сова мигает на луну в лесной чаще.
Короли и воины, которые для вас не более чем имена, начертанные на свитке истории, были моими вождями или боевыми товарищами, моими друзьями или моими врагами, как того желала судьба. Я смотрел на их лица теми же глазами, что сейчас смотрят на эту исписанную страницу. Я любил их и ненавидел, пировал с ними и сражался, так же, как люди делали и делают это вчера и сегодня. Я смотрел в глаза женщин, чей любовный взгляд воспламенил империи, и слышал слова бессмертной мудрости, слетавшие с уст пророков, которые открыли божественное откровение людям и основали мировые религии. Я видел не раз, как империи, словно переменчивый прилив, накатывались с Востока на Запад и откатывались обратно с Запада на Восток. Я пел триумфальные песни вместе с победоносными армиями, которые маршировали домой из завоеванных земель, где сейчас ветер пустыни свистит среди руин или где пахарь покрикивает на лошадей, которые тянут мирную сталь, ворочая землю.
Читая эти, казалось бы, дикие слова, вы спрашиваете теперь, как могло случиться, что кто-либо в смертном обличье, будь он из рода богов или людей, попал в жернова столь удивительной судьбы, и почему среди миллионов тех, кто жил, умер и был забыт, я был выделен, чтобы жить и помнить то, что другие могут только прочесть как повесть, которая покажется сном прошлых веков; повесть, населенную призраками, которые движутся туда-сюда как тени, отбрасываемые на ширму, или как неясные фигуры, подсвеченные неуверенным светом на темном фоне ночи времени.
Вопрос справедлив, читайте дальше и узнаете ответ. И если он покажется вам лишь рассказом об удивительном видении, порождением фантазии, то что ж в этом такого для меня или для вас, если у меня есть, что рассказать, а у вас есть настроение послушать?
И помните, даже если сомневаетесь, что прежде истина часто приходила к людям в обличье чудес и принималась или отвергалась в соответствии с их мудростью или глупостью.
Сегодняшние мифы вчера были религией, а мечты одного века становились деяниями следующего. Я, пишущий эти строки, видел мужчин и женщин, брошенных на растерзание диким зверям на арене, чтобы развлечь их агонией праздную публику имперского Рима, и я видел других мужчин и женщин, корчащихся в пламени святой инквизиции за то, что они исповедуют веру, отрицание которой вы считаете смертным грехом. Нужно ли выразить мораль точнее? Наверное, нет, потому что я прошу вас выслушать историю, которую стоит рассказывать только тем, кому это интересно. Это все, что меня волнует, ведь я всего лишь рассказчик, канал, по которому течет ручей, и то, теряются ли воды в песках пустыни или удобряют поля будущих урожаев, имеет мало значения для их источника или русла, по которому они текут, так что читайте дальше, если хотите.
Глава 1. Чужак в этом мире
Во тьме бессознательности родился слабый, неопределенный толчок чувств. Сквозь черный покров забвения пробился тонкий лучик света, который поцеловал мои глаза, сомкнутые, кто знает, как долго, и заставил их открыться.
Трепет возвращающейся жизни сначала холодной дрожью пробежал по окоченевшим членам, а затем все более быстрыми волнами от сердца к мозгу и обратно стал распространяться по всему моему обнаженному телу, как рябь от камня, брошенного в стоячую воду. Так отступал и набегал прибой возвращающейся жизни. С каждым разом прилив усиливался, и вдруг, сделав глубокий судорожный вдох, я подобрался, вскочил на ноги и огляделся.
Это то, что я помню о первом из многих пробуждений от смертного сна, которые я испытал с тех пор, и вот так я, тогда еще смутно осознавая свою судьбу, отправился в свой земной путь, который начался в утро, которое для тех, кто читает эти строки, было более пяти тысяч лет назад.
Поднявшись на ноги и повернувшись на запад, я сделал еще один глубокий вдох, напряг все еще скованное тело и ноющие конечности и вытянулся во весь рост, широко разведя руки. В тот же миг порыв теплого ветра ударил мне в спину, стремительный поток света хлынул со светлеющего неба позади меня, и на голый утес, на котором я стоял, передо мной упала длинная тень, тень той мистической формы, которую я с тех пор видел в качестве символа во всех религиях мира: в молоте Одина, в мече Бэла и в Голгофском кресте.
Я повернулся, чтобы приветствовать солнце, и склонился перед его восходящим сиянием, так что мои длинные золотые локоны упали с плеч на лицо, и я мог видеть свет, сияющий и искрящийся сквозь них. Это был невольный акт поклонения, первое сознательное действие моего нового существования. Я снова поднял голову и, продолжая глубоко вдыхать свежий, сладкий воздух, который, казалось, разливался из груди по каждой жилке и нерву моего тела быстрыми потоками легкого экстракта жизни, стал рассматривать удивительный мир, в котором я так таинственно родился.
Я стоял на голом серо-коричневом утесе. Вокруг со всех сторон тянулись бесконечные ряды диких изломанных холмов, поросших густым лесом. Холмы круто спускались в темные глубокие долины, в которых все еще маячили тени уходящей ночи. Насколько я мог видеть, я был единственным обитателем какого-то первобытного мира, одиноким и беспомощным, если не считать силы рук и ног, обнаженным перед ужасным ликом матери-природы.
Но хотя мне и показалось, что я одинок, все же я был не один, потому что вскоре низкий, хриплый крик сзади заставил меня обернуться. Из густой сосновой поросли, окружавшей утес, вышли пятеро рослых мужчин в накидках из богатого темного меха, обутых в сандалии, с голыми руками и ногами. Их длинные черные волосы были убраны со лба назад и стянуты широкими лентами из желтой кожи. У каждого на спине был лук и колчан со стрелами, а в правой руке длинный блестящий обоюдоострый меч.
С минуту они стояли и глядели на меня, как будто онемев от изумления. Затем быстро и ловко четверо подбежали и встали по сторонам от меня, а пятый, чья головная повязка, как я заметил, была из золота, а пояс с ножнами представлял собой широкую серебряную цепь, подошел ко мне на расстояние трех шагов и незлобно заговорил на незнакомом музыкальном языке, все же направляя в мою сторону острие сверкающего клинка.
Я заглянул в его глаза, протянул к нему безоружные руки, раскрыв ладони, покачал головой и сказал на языке, который показался мне наполовину чужим, но все же родным:
Твои слова мне непонятны. Кто ты?
Его брови сошлись на переносице, и в вопрошающих глазах появилось выражение недоумения. Он оглянулся на товарищей и сделал им знак, по-прежнему держа острие меча на уровне моей груди. Мечи звякнули в ножнах, а затем эти четверо мягко и быстро шагнули вперед и схватили меня за руки.
Едва я почувствовал их хватку, странный новый дух овладел мной, и горячая кровь ударила от сердца к голове. Мои мускулы собрались в узлы и шнуры на шее и груди, я вывернул руки вверх и выбросил их в стороны, и четверо сильных мужчин, державших меня, отлетели и упали на землю, словно маленькие дети.
Когда я выпрямился во весь рост, на добрую голову выше, как я теперь заметил, человека, стоявшего передо мной, он издал глухой резкий крик и пригнулся, как будто собрался броситься на меня; так пригибаются лев или тигр для последнего смертельного прыжка, как я много раз видел с тех пор. Еще мгновение, и острая сталь вонзилась бы в мое тело, но прежде чем он прыгнул, я, движимый каким-то непонятным мне тогда порывом, выставил открытую ладонь левой руки к острию меча, а правую ладонь протянул ему.
Наши глаза на мгновение встретились, и в его глазах вспыхнул свет доброты, а затем румянец, должно быть, стыда выступил на его смуглом лице. Он опустил меч и отпустил рукоять, и когда сталь звякнула о камень, его правая рука встретилась с моей в долгом, теплом рукопожатии, которое было знаком доверия и дружбы между людьми с самого начала мира, и когда хватка ослабла, я больше не был одинок в этом мире.
К этому времени четверо его товарищей поднялись на ноги и переругивались, стоя в нескольких шагах, хмурясь то ли от гнева, то ли от стыда за то, что с ними сделал безоружный человек. Но когда они взглянули на меня, в их глазах появилось что-то такое, что я много раз видел потом в глазах людейсмесь удивления с испугом, которые можно увидеть в глазах дикого зверя, когда он впервые встречает человека.
Они увидели во мне то, чего я еще не знал о себе самом, то, что мне суждено было узнать только после многих долгих лет мучительных раздумий, одиноких непонятных мыслей и быстрых, кратких откровений, просвечивающих сквозь дым и пыль сражений. Наконец, они склонили лица и отвели взгляды, как будто больше не осмеливаясь глядеть мне в глаза.
Увидев это, тот, кто пожал мне руку, снова улыбнулся мне, а затем со смехом сказал им несколько слов и положил мою ладонь себе на грудь. Его слова и знак были поняты сразу, и все четверо подошли, неловко кланяясь, как будто не привыкли выражать почтение. Он подвел их ко мне одного за другим и каждому положил на грудь мою руку, при этом каждый произнес два или три слова. Потом он указал пальцем на себя и медленно, четко произнес:
Аракс!
После этого он указал на меня, подняв брови и глядя на меня с выражением, которое говорило так же ясно, как могли бы сказать слова на моем родном языке:
«Меня зовут Аракс. А как зовут тебя?»
Некоторое время я молчал, потому что у меня не было имени, и, хотя я понял вопрос, я не мог на него ответить. Вдруг у меня вырвалось слово «Терай», что на моем неизвестном языке означало «незнакомец» или «странник».
Это слово было не хуже любых других, так как он увидел, что я понял его, и принял произнесенное слово за мое имя. И в самом деле, я бы и не мог выбрать лучшее, ибо разве не был я чужаком на Земле, и разве эти пять охотников не были единственными смертными, которых я знал тогда во всем мире? Он повторил его два или три раза, как ребенок, который учит новый урок, и заставил своих товарищей повторить его за ним.
Подняв меч и вложив его в ножны, он снова взял меня за руку и повел с утеса к тому месту, откуда он с товарищами вышел из леса. Отсюда узкая тропинка вилась вниз в долину, и по ней мы с ним пошли рядом, а четверо следовали за нами гуськом.
Мы споро спускались вниз, не произнося ни слова, пока тропинка не свернула резко влево вдоль небольшого ручья с прозрачной коричневой водой. Тогда мы пошли быстрее и все так же молча по гладкому мягкому дерну, засыпанному сосновыми иголками и гнилой листвой, пока сумрак леса, через который ручей бежал, как под куполом, не уступил место яркому свету и тропинка не вышла на маленькую горную поляну, на краю которой под высокими прямыми соснами приютилась бревенчатая хижина с крытой мхом крышей.
Дверь ее была приоткрыта, в нее и зашли мы с Араксом в сопровождении двух других. Один из них высек огонь из чего-то, что держал в руке, зажег сосновый факел и воткнул в металлическое гнездо в стене. Когда факел разгорелся, я огляделся и увидел висящие на стенах хижины луки и связки стрел, топоры, копья и другое охотничье оружие, название и назначение которого мне вскоре предстояло узнать.
В углу висели две или три шкуры. Аракс снял одну и, развернув передо мной, показал, что это была меховая накидка, как та, что была надета на нем. Затем он сделал несколько движений, из которых я понял, что он хочет одеть меня, и я довольно неловко позволил ему это сделать. Затем он взял полосу выделанной кожи и завязал ее у меня на поясе, а потом снял со своей головы золотую ленту и надел ее на мою, откинув с лица мои длинные, густые волосы. Наконец, нашел пару сандалий, жестом предложил сесть, и крепко, но свободно привязал их к моим ногам.
Все это он проделал с улыбкой и, очевидно, был очень доволен собой и мной, как мать, одевающая своих детей, так как он, очевидно, взял меня, чужестранца, под свое покровительство и старался сделать меня как можно более похожим на себя и своих товарищей. Но он не предложил мне оружия, ни меча, ни копья, и не пытался повесить мне на спину лук или колчан. Это должно было случиться позже.
Когда он закончил этот мой самый первый на свете наряд, снаружи послышалось потрескивание, а так как дверь была открыта, вскоре я почувствовал приятный запах, который был незнаком для моего носа и который пробудил во мне еще более незнакомые чувства. Я посмотрел на дверь, потом на Аракса, улыбаясь, сам не зная чему, а он, кивая и смеясь в ответ, взял меня за руку и вывел из хижины на поляну, где ярко пылал костер. Один из товарищей Аракса резал на куски мясо какого-то недавно убитого животного, а другой жарил их над огнем. Третий катал маленькие лепешки из муки и воды на плоском куске коры, а вскоре из-за хижины появился четвертый, неся в обеих руках большую чашу с пенящимся парным молоком.
Потом мы вшестеромя и пятеро моих удивительным образом обретенных друзейуселись на зеленой траве этой уединенной горной поляны, и я впервые поел. Впервые я почувствовал голод и жажду, и впервые я утолил их.
С тех пор я трапезничал с королями и полководцами, ел с серебряных блюд и пил крепкое вино многих стран из золотых кубков, сверкающих драгоценными камнями; я ломал твердые скудные сухари у костра на биваке и запивал их мутной водой из вытоптанного ручья; я проводил целые дни в пустыне, питаясь десятком фиников и несколькими пригоршнями муки; но какой бы ни была еда, хорошей или плохой, богатой или скудной, никогда с тех пор я не пробовал ничего вкуснее того первого простого охотничьего завтрака, съеденного на маленькой поляне среди гор в стране, названия которой я даже не знал.
Когда, наконец, мы закончили, а я могу сказать вам, что мы сидели долго, потому что были голодныя после поста, который длился, не знаю, как долго, а мои спутники после похода по пронизывающему свежему горному воздухуАракс поднялся на ноги, а за ним и все остальные. Он положил мне руку на плечо и указал на холмы далеко на западе, а потом на тропу, по которой мы пришли, показывая, что нам предстоит долгое путешествие. Я кивнул, чтобы показать, что понял его, и потянулся так, что завязки моей накидки чуть не лопнули, потому что она была пошита на человека меньшего, чем я.
Его товарищи затоптали костер, отнесли в хижину то немногое, что осталось от съеденного животного, и когда с этими простыми делами было покончено, мы снова двинулись в путь, шагая один за другим. Аракс с двумя спутниками шел передо мной, а двое других шагали сзади.
Так шли мы по лесным тропам, карабкались по горам и ныряли в долины, а солнце поднималось все выше и выше над нашими головами и начинало светить нам в лицо. Наконец, мы взобрались на последний гребень, и с его вершины я увидел широкую красивую долину, посреди которой возвышался высокий крутой холм из голых, зазубренных скал, на вершине которого послеполуденное солнце роняло лучи на белые зубчатые стены и низкие массивные башни крепости, которая должна была стать моим первым домом на земле.