— Вы понимаете, за что вас арестовали?
— Меня арестовывали еще в 1984 году, — устало ответил Чикатило. — Арестовывали за то же самое.
— Вы слышали обо мне? — спросил Костоев.
— Нет, не слышал.
— Вы читали газеты, может быть, припомните, как в середине восьмидесятых московский следователь приехал в Ростов и арестовал почти семьдесят человек из правоохранительных органов?
— Я читал об этом.
— Так вот, я и есть тот самый следователь. Вы, вероятно, знаете также, что за вами охотится целая группа из Москвы. Во всей стране лишь девять или десять следователей по особо важным делам, и я возглавляю эту группу. И я лично занимаюсь вашим делом. Так что не советую хоть на секунду думать, что теперь повторится 1984 год. Вашим делом занимаются высшие инстанции страны. Результатом нашего расследования и стал ваш арест.
Чикатило держал голову склоненной, его глаза были прикрыты, так что Костоев видел лишь контуры лица, но не мог различить его выражения. Но он был совершенно уверен в том, что Чикатило взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести.
— В 1984 году вас содержали в КПЗ. Вы знаете, где находитесь сейчас?
— Да, — ответил Чикатило. — В КГБ.
— Совершенно верно. В том самом месте, где содержатся самые серьезные преступники: шпионы и проворовавшиеся представители власти. Вас допрашивает глава следственной группы по особо важным делам, допрос проходит в следственном изоляторе КГБ. Вы неглупый человек, Андрей Романович, и должны сделать соответствующие выводы.
Чикатило сохранял позу молчаливого внимания.
Костоев замолчал, он хотел, чтобы его слова дошли до сознания допрашиваемого, и ждал его реакции. Тот не реагировал. Его руки были сложены на коленях скрещенных ног. И в этот момент Костоев почувствовал запах, ни на что не похожий залах, какого он никогда не ощущал и даже не знал, с чем его можно было бы сравнить.
Запах был столь же отвратителен, сколь и незнаком, а желудок Костоева сжался в короткой судороге, он едва сумел подавить позыв к рвоте. Чикатило был одет в новую черную робу, значит, запах исходил непосредственно от его тела.
— В соответствии с законом, — продолжал Костоев, подавив охватившее его отвращение, — вы имеете право молчать. Но запомните одно: я — не сумасшедший. Я работаю следователем уже двадцать пять лет и ни за что не рискнул бы арестовать вас, не будь у меня достаточных доказательств.
На этот раз Костоев замолчал, чтобы подчеркнуть важность сказанного, и в пустом кабинете, где стоял лишь Т-образный стол да висел на стене портрет основателя КГБ Дзержинского, воцарилась тишина.
— Позволю себе сделать, последнее замечание по этому поводу, Андрей Романович, — продолжал Костоев. — Вы, вероятно, слышали, что в связи с убийствами в Ростове было арестовано множество людей. Хотя некоторые из этих людей признавались в убийствах, я их отпускал. Так что спросите себя сами, Андрей Романович, если я добивался освобождения людей, признавшихся в убийстве, неужели же я арестовал бы кого-нибудь без достаточных к тому оснований?
— У меня вполне, — продолжал он, — достаточно доказательств, чтобы вас обвинить. Но достаточно и обстоятельств, которые мне абсолютно неясны. Я не понимаю, зачем было совершать столько убийств, каковы были мотивы, что вас заставило их совершить. Я не верю в то, что нормальный человек способен на такие преступления. А по нашим законам сумасшедших не сажают в тюрьму и не наказывают. Их помещают в больницу и лечат.
Может быть, Чикатило и попался в ловушку Костоева, намекавшего на единственно возможный путь спасения, но говорить об этом им вообще было еще рано.
Как бы там ни было, пришла пора переходить к делу.
— Я готов начать официальный допрос, Андрей Романович. Не желаете, чтобы при допросе присутствовал ваш адвокат?
Чикатило кивнул. В кабинет пригласили адвоката. В соответствии с законом, официальный допрос должен был начинаться со стандартных вопросов — имя, место и дата рождения, национальность, партийность, место работы. Костоев еще раз, для протокола, объявил, что Чикатило содержится под арестом по подозрению в убийстве на сексуальной почве тридцати шести женщин и детей.
— Не желаете сделать заявление по поводу обвинений, из-за которых вас арестовали? — спросил Костоев.
— Я считаю выдвинутые против меня обвинения ошибочными, — тихо, но отчетливо произнес Чикатило. — Я не совершал преступлений. Шесть лет назад я был арестован и обвинен в тех же самых преступлениях. И тогда, и теперь я был арестован случайно, так как не совершал ничего противозаконного. Я считаю, что меня преследуют за то, что я направил в адрес нескольких правительственных учреждений жалобы по поводу незаконных действий шахтинского руководства, разрешившего строительство частных гаражей во дворе дома, где проживает мой сын.
Итак, Чикатило сделал свой первый ход. Он не только не желал признавать себя виновным, нет, он хотел представить себя в роли жертвы несправедливости. Двойное отрицание.
Однако самым важным было то, что Чикатило согласился обсуждать создавшееся положение. Можно было продолжать игру.
— Пожалуйста, скажите точно — где, когда и при каких обстоятельствах вы поранили средний палец правой руки?
— Я поранил палец около месяца назад на заводском складе во время работы; точнее говоря, на погрузочной площадке. Я передвигал контейнеры с запчастями, готовя их к погрузке. Однако грузовик приехал за ними лишь несколько дней спустя. Я никому не говорил о том, что, передвигая контейнеры, я поранил палец; в этот момент на погрузочной площадке никого не было. Впрочем, минутку: чуть позже я упомянул об этом, вернувшись к себе в отдел снабжения. Я не могу объяснить, почему в момент ранения на площадке никого не оказалось и почему я сразу не сходил к врачу.
Судя по характеру раны, по сорванному ногтю, опухоли и следу зеленки, ранение было получено около месяца назад, как и говорил Чикатило. Однако рана появилась отнюдь не из-за контейнера. Вероятно, ее нанесла предпоследняя жертва, Тищенко — крупный, сильный мальчик, который вполне мог оказать сопротивление.
И вновь Костоев ощутил тот же запах и снова не понял, с чем его можно сравнить. Но уж во всяком случае, запах шел не от пораненного пальца.
— Но как получилось, что контейнеры передвигали вы, старший инженер, особенно если принять во внимание, что грузовик еще не пришел?
— Я просто хотел заранее навести порядок.
— Не получали ли вы ранений лица в течение последних десяти-пятнадцати дней, а если получали, то при каких обстоятельствах?
— В течение двух последних недель у меня на лице не появлялось ни царапин, ни ссадин. Впрочем, не совсем так: я действительно оцарапал правое ухо о кусты на Бердичевской улице по пути на работу.
Чикатило говорил таким тоном, будто уже устал возражать против подобных экстравагантных интерпретаций столь банальных событий.
Однако Костоеву было ясно, что сквозившая в голосе Чикатило усталость — такая же игра, как и его жалкая, старческая походка. Каждый жест, пауза, слово, произнесенное в этой полупустой комнате, — все это было игрой, и только игрой.
Костоев видел, что Чикатило, будучи в некотором смысле флегматичным, сохранял ясность и логичность мышления. Ему годами удавалось избегать разоблачения, он выполнял свои обязанности по работе, жил нормальной жизнью, водил в садик внучку.
Стремление выжить — если предположить, что у Костоева достаточно доказательств, чтобы его обвинить, — подсказывало Чикатило, что единственной надеждой была борьба за признание его невменяемым. Костоев понимал также, что на месте Чикатило он приложил бы все силы, чтобы точно выяснить — какими именно доказательствами располагает следствие.
Зная, что Чикатило мучительно гадает, чем же располагает следователь. Костоев отметил для себя, что удачно ушел от вопроса относительно царапин на лице. Если бы Чикатило отрицал, что у него были царапины, его можно было бы изобличить показаниями Рыбакова. Он же самого факта не отрицал, но сказал, что оцарапался на улице о кусты.
Многое стесняло действия Костоева, он был вынужден оставить про запас и без того крайне скудные улики и показания свидетелей, иначе в конце концов остался бы ни с чем. Однако уже в самом начале допроса следовало выложить некоторые факты, представляя их в виде вопросов, задавать их с непоколебимой уверенностью, чтобы Чикатило почувствовал: Костоев располагал весьма весомыми доказательствами. И вот наступил подходящий момент задать один из таких вопросов.
— Не могли бы вы сказать, где вы находились и что делали 6 и 7 ноября 1990 года? — спросил Костоев.
Седьмого числа была годовщина Октябрьской революции, об этом помнил всякий.
— Да, я помню, чем занимался в эти дни, — ответил Чикатило. — 6 ноября я до обеда находился на работе, точнее до четырех часов. В тот день я был не в Ростове, а на одном из предприятий в Новочеркасске. После работы я отправился домой и провел весь вечер дома с женой. Утром 7 ноября мы с женой сели в поезд, отправлявшийся в 7 часов 50 минут в Родионовку, где живет моя сестра Татьяна. Мы гостили у нее до 9 ноября. Больше я нигде не был.
Ложь Чикатило была приятна Костоеву. Даже если Чикатило внезапно изменит свои показания и заявит: ах да, мол, действительно, я припоминаю… — это уже не имело значения. Главным была первая реакция виновного человека, его желание скрыть правду.
Аккуратно записав этот ответ, Костоев спросил:
— Не появлялись ли вы 6 ноября на станции «Лесхоз»?
— Нет, — ответил Чикатило, — ни 6 ноября, ни в какой иной день я не был на станции «Лесхоз». Мне там нечего было делать.
Чувство радости подступило к горлу, но было важно не выдать себя. Не будь он виновен, ему незачем было бы скрывать факт встречи с Рыбаковым на платформе «Лесхоз» 6 ноября.
— При аресте у вас был изъят общегражданский паспорт. Скажите, не передавали ли вы его кому-нибудь в последнее время?
— Нет, я никому не передавал своего паспорта.
— Я могу представить вам рапорт сотрудника милиции Рыбакова, подтверждающий тот факт, что 6 ноября 1990 года около двух часов дня вы вышли из лесного массива неподалеку от станции «Лесхоз», имея серьезные повреждения на руках и на лице. Как вы прокомментируете рапорт патрульного Рыбакова?
— Я не был на станции «Лесхоз». И не понимаю, почему он решил, что это был я.
Костоев помедлил, давая Чикатило возможность вспомнить последнее убийство, дождь, лес, давая ему время припомнить, что 6 ноября его личность действительно проверяли на станции «Лесхоз». Время осознать, что теперь Костоев связал его по рукам и ногам его же ложью.
— На сегодня хватит, Андрей Романович, — сказал Костоев.
Глава 16
22 ноября, на второй день допросов, Костоев сказал:
— Я хочу кое о чем вас предупредить, Андрей Романович. Видя, что вы уклоняетесь от правды, я говорю себе: «Нет, этот человек — преступник ловкий, пытающийся избежать наказания, как это случилось в 1984 году». Одно из двух — либо вы действительно ловкий преступник, либо вы не в силах справиться с собственными навязчивыми идеями. Я бы не хотел, чтобы такой человек лгал мне, когда я спрашиваю, был ли он там-то и там-то. Так что не лгите мне, Андрей Романович, когда я спрашиваю вас, были ли вы на станции «Лесхоз» 6 ноября. Маленькая ложь вызывает большое недоверие. Если вы врете в очевидных вопросах, мне будет трудно верить вам, когда вы действительно будете говорить правду. Продумайте свое поведение.
Чикатило не ответил и даже никак не отреагировал. Его сила была в его пассивности. Однако и в этом состоянии пассивности он продолжал внимательно слушать. Костоев мог бы выразиться и более ясно, сказав, что сопротивление бесполезно и даже губительно. Это лишило бы Чикатило последней надежды попасть в психбольницу вместо того, чтобы получить пулю в лоб.
— Должно быть, в детстве вы находились под воздействием целого ряда разнообразных дополнительных факторов, которые нам предстоит внимательно изучить. И я уверен, что найдется немало научных организаций, которые пожелают вас исследовать, ведь вы, в конце концов, весьма редкий феномен, Андрей Романович.
Внезапно Костоева охватило ощущение, будто он остался в комнате один. Серые глаза Чикатило остекленели, и душа его словно бы покинула телесную оболочку.
До сих пор Костоеву не доводилось испытывать ничего подобного. Ему встречались люди, полностью уходившие в себя, когда были на грани признания, дабы в последний раз поговорить с самим собой. Однако, до какой бы степени ни доходила их самоконцентрация, Костоев всегда ощущал их присутствие; они уходили в себя, но душа их оставалась на месте.
Помолчав несколько минут, Костоев заговорил вновь:
— Я с вами разговариваю, Андрей Романович. Я понимаю, что все ваши действия продиктованы желанием скрыть истину, однако уже слишком поздно. Вы долгое время скрывали правду о самом себе, но теперь ваши тайны стали нам известны. Ваше молчание — не что иное, как очередная попытка избежать того, что все равно придется сделать. А вы должны сделать лишь одно: правдиво рассказать о всех преступлениях, которые совершили, и о том, что вас толкнуло на эти страшные дела.
Увидев, что его речь не возымела действия, Костоев умолк.
Костоеву, внимательно наблюдавшему за Чикатило после заданных ему вопросов, на которые тот так неудачно ответил, показалось: не исключено, что Чикатило думает, будто спецслужбы видели последнее его убийство, но нарочно его отпустили.
Ему оставалось лишь пристально разглядывать Чикатило, съежившегося в в кресле и сложившего руки на коленях. Повязка все еще красовалась на пальце его правой руки. Руки, укушенной мальчиком, дравшимся за свою жизнь; руки, раздиравшей внутренности детей ради удовлетворения звериной страсти.
Это напомнило Костоеву, что он каждую секунду должен быть настороже. Он не должен выдать ненависть, которую испытывает к Чикатило, равно как не имеет права выдать подследственному, что улик, имевшихся в его распоряжении, явно недостаточно.
Казалось, жизнь стала возвращаться к Чикатило, глаза уже не глядели так остекленело. Вновь потянуло давешним запахом.
— Мы с вами говорили о необходимости полного признания, — сказал Костоев, заметив, что к Чикатило вернулась способность слушать. — О том, что вы совершили неслыханные доселе преступления, мы знаем, но мы не знаем, что вас на них толкало. Это не могут пояснить даже очевидцы. Об этом говорить нужно вам самому.
— Я бы хотел написать заявление на имя генерального прокурора, — отозвался Чикатило.
Костоев придвинул к нему стопку бумаги и ручку. Пока Чикатило писал, он оставался в кабинете, делая вид, что ничего существенного не происходит.
Костоев не ожидал от происходящего слишком многого, уж во всяком случае — полного признания. Одно было важно: ему удалось сдвинуть Чикатило с мертвой точки полного запирательства, которое магнетически притягательно для всякого преступника.
Чикатило писал быстро, его рука то и дело дергалась, почерк был ровный, но вдруг буквы принимались прыгать, словно при землетрясении. Покончив с заявлением, он подписал его и протянул Костоеву.
«20 ноября 1990 года я был арестован и с тех пор нахожусь в заключении. Я намерен честно изложить все, что я чувствую. Я нахожусь в состоянии глубокой депрессии и признаю, что совершал определенные действия и мои сексуальные чувства были в расстроенном состоянии. В прошлом я обращался за психиатрической помощью в связи с головными болями, потерей памяти, бессонницей, половыми расстройствами. Однако назначенное мне лечение не возымело действия. Хотя у меня есть жена и двое детей, я страдаю половым бессилием, импотенцией. Люди смеются надо мной, потому что я не могу вспомнить некоторых вещей. Я и понятия не имел о том, что зачастую прикасался к своим половым органам, мне об этом рассказали позже. Я чувствовал себя униженным. Люди оскорбляли меня и на работе и в прочих ситуациях. С самого детства я чувствовал, что деградирую, и был от этого в отчаянии. Когда я был школьником, я распух от голода, и меня непрерывно дразнили. Все надо мной смеялись. Я столь старательно занимался, что порой терял сознание и силы. У меня университетское образование. Я желал подтвердить свою ценность на работе и отдавался ей целиком. Сотрудники меня уважали, но очень часто администрация, пользуясь слабостью моего характера, вынуждала меня увольняться без всякой на то причины. Это происходило очень часто. Я жаловался в высшие инстанции, истощая свои силы в судебных процессах. И меня с позором выгоняли. Так случалось много раз. Я состарился, и половые трудности волнуют меня меньше, все мои проблемы уже носят психологический характер. А теперь мне мстят за то, что я написал в Москву о том, что какая-то свинья позволила перекрыть подъезд к дому моего сына постройками уличных туалетов и частных гаражей.