Охота на дьявола - Ричард Лури 22 стр.


— Как вы выбирали свои жертвы, Андрей Романович?

— Никак. Я специально их не выбирал, просто пользовался случаем, — отвечал Чикатило.

— Но вы никогда не выбирали мужчин, старух или стариков. Вы почти все время выбирали детей и бродяг.

— Ну, если вы так ставите вопрос, то это, пожалуй, правда, согласился Чикатило, он всегда старался избежать спора.

Но уступал он не всегда. Он, например, твердо стоял на том, что «никогда не пользовался собственностью своих жертв в личных целях» и оскорблялся при любом обвинении в воровстве.

Записав показания Чикатило о его первом убийстве в домике по Окружному проезду, в городе Шахты, Костоев объявил перерыв на обед и, когда Чикатило увели, позвонил в Шахты, в штаб бригады.

Костоев поручил следователю найти в прокуратуре или милиции города Шахты нераскрытое дело за 1978 год — об убийстве девочки, труп которой был обнаружен в реке. Вечером этот следователь приехал в КГБ, вызвал Костоева в коридор и передал ему дело в пяти томах, сказав, что он нашел его в Ростовском областном суде и что по нему за убийство девочки расстрелян гражданин Кравченко Александр. Отпустив Чикатило в камеру, Костоев надел очки, в которых стал теперь нуждаться, и начал читать. Кравченко был приговорен к смерти за насилие и убийство девятилетней школьницы Лены Закотновой из города Шахты, но Верховным судом Российской Федерации смертная казнь была заменена пятнадцатью годами заключения. Такая снисходительность привела в ярость бабушку девочки В. Закотнову, которая начала бомбардировать правительственные органы письмами, жаловалась на нарушение законов. Она писала редактору газеты «Правда», в Комитет советских женщин, а также направила страстную жалобу в адрес XXVI съезда партии.

«Кравченко, убийца моей внучки, истязал девочку и бросил ее тело в речку Грушевка. И этот мерзавец, этот тунеядец, этот выродок получил в награду за свои злодеяния право на жизнь. Помогите мне стереть этого мерзавца, это чудовище, человека, убившего уже двух девочек, с лица земли».

Ее жалоба была услышана. Решение суда пересмотрели, был утвержден первоначальный смертный приговор, подтвержденный впоследствии как Верховным судом России, так и судом Ростовской области. Костоев читал торопливые просьбы Кравченко о помиловании, написанные аккуратно и вежливо. Последний документ представлял небольшой листок бумаги, частично напечатанный на машинке, частично написанный от руки. Под грифом «Секретно» значилось:

«Приговор, рассмотренный коллегией Верховного суда, в соответствии с решением, вынесенным Ростовским областным судом от 23 марта 1982 года, согласно которому обвиняемый, Александр Кравченко, родившийся в 1953 году, приговорен к высшей мере наказания… приведен в исполнение 5 июля 1983 года».

— Мерзавцы! — воскликнул Костоев, сидя в одиночестве в своем кабинете. Ему приходилось бывать в камере смертников, когда там сидели настоящие убийцы, и он видел весь ужас их страха, даже тогда, когда они сами совершили тягчайшие преступления. Каково же принять такой приговор совершенно невиновному?

Костоев вскочил из-за стола и направился в соседнюю комнату, где также допоздна работал другой следователь.

— Дай сигарету, — сказал Костоев.

— Да ты же бросил.

— Дай сигарету, — повторил Костоев.

И через пять минут вернулся за следующей.

Глава 24

В январе 1991 года Костоев поручил следователям Казакову и Бакину продолжить допросы Чикатило, а сам занялся трагической историей Александра Кравченко.

Было нелегко убедить суды, вынесшие приговор, признать свою ошибку. Костоев понимал, что он должен так вести дело, чтобы оно стало неоспоримо очевидным и ясным. И даже этого могло оказаться недостаточно.

Но у него были показания Чикатило, где он детально описал убийство Лены Закотновой, убийца помнил нанесенные ей раны. Существовала также видеозапись Чикатило во время его короткой прогулки от потайного убежища в Окружном проезде до пустыря, за которым раньше жил Александр Кравченко. Во время нее Чикатило донес манекен маленькой девочки до небольшого холмика, заросшего бурьяном, затем показал, как бросил в воду тело и где бросил ее школьный портфель.

Жена Кравченко и ее приятельница теперь были готовы подтвердить, что изменили свои показания под давлением. Можно было также подтвердить, что уголовника М. специально поместили в камеру Кравченко, с тем чтобы выбить из того признание, что им и было сделано.

Хотя Костоев и уделял большое внимание подготовке дела Кравченко к передаче в суд, с тем чтобы приговор мог быть пересмотрен и это дело стало частью обвинительного заключения Чикатило, — он еще внимательнее наблюдал за дальнейшим ходом расследования, и особенно за допросами самого Чикатило.

Яндиев допрашивал его жену Феню, и провел с ней так много времени, что Костоев даже начал подшучивать на эту тему.

А истинная причина заключалась в том, что Феня Чикатило была настолько напугана, что с трудом могла говорить. Напугана тем будущим, которое открывалось перед ней и ее детьми. Напугана тем, что совершил ее муж. И еще более напугана тем, что кто-то мог подумать, будто она принимала во всем этом какое-то участие.

Яндиев жаловался, что она выдает ему информацию в час по чанной ложке. Когда Феня убедилась, что ее муж действительно убийца, она хотела отказаться от него.

— Я не хочу его больше видеть, я не хочу знать этого человека. Я не хочу даже говорить о нем!

Но Костоев постоянно напоминал Яндиеву:

— Важно, чтобы она от него не отказалась. Чикатило должен знать, что у него все еще есть семья. Если он впадет в отчаяние при мысли, что семья от него отказалась, он, вместо того чтобы сотрудничать со следствием, дойдет до такого безумия, что дальнейшая работа с ним станет бессмысленной.

Чикатило разрешили писать жене так часто, как он считал нужным, — то была привилегия, которой можно было и лишить.

«Самым светлым в моей жизни была ты, моя чистая, любимая, чудесная жена. Почему я не послушался тебя, моя дорогая, когда ты говорила мне: работай возле дома, не берись за работу, в связи с которой тебе приходится много ездить. Почему ты не взяла меня под домашний арест — разве я тебе всегда не подчинялся? Сейчас я был бы дома, стоял бы на коленях перед тобой и молился бы на тебя, свет моих очей.

Как я мог опуститься до такого зверства, до такого первобытного состояния, когда все вокруг меня было так чисто и возвышенно. Все ночи я заливаюсь слезами. Почему Бог послал меня на эту землю, меня, человека любящего, нежного, заботливого, но совершенно беззащитного перед своей собственной слабостью…»

Яндиев уговорил Феню отвечать мужу в тюрьму коротенькими записками. Иной раз она бывала настолько парализована самой мыслью о том, что должна обратиться к подобному человеку, что даже самые простые слова не приходили ей в голову, и Яндиев вынужден был диктовать ей текст: у нее, мол, все хорошо, у дочери все хорошо, равно как и у сына.

Это все, что она написала? — спросил Чикатило, одновременно и обрадованный ее первым ответом, и удрученный им.

— Это все, что ей разрешили, — ответил Яндиев и был доволен тем, как покорно Чикатило принял жесткость тюремных порядков.

Вместе с тем Яндиев устроил так, чтобы деньги, находившиеся в сберкассе на счету Чикатило, выдали Фене, которая потеряла мужа, потеряла смысл жизни, а также источник существования. Чикатило пришлось передать ей права на его деньги по доверенности, которую она представила в сберкассу. Это позволило семье Чикатило какое-то время продержаться.

Когда Чикатило стал впадать в апатию, Яндиев решил воспользоваться своими хорошими отношениями с Феней Чикатило.

— Я хотел бы, чтобы вы встретились с мужем, — сказал он.

Феня отказалась категорически.

— Не пойду я в эту тюрьму КГБ, люди увидят, что я туда хожу, и потом все кому не лень будут говорить, что я с самого начала все знала, — не пойду!

Но Яндиев знал, как сыграть на ее главном страхе — быть обвиненной в соучастии. Он не сказал ей впрямую, но дал понять, что они с Костоевым оба считают ее совершенно невиновной и до наивности простодушной. В конце концов она уступила.

Высокая, черноволосая, деревенского вида, Феня подобающим образом оделась для этого свидания. Пока они ждали, когда Чикатило приведут в комнату для посетителей, Яндиев предупредил ее, что она должна говорить только о семье и о том, что у них все в порядке. Яндиев занимал Феню разговором, чтобы помочь ей совладать с охватившим ее невообразимым душевным смятением.

Чикатило привели. Склонив голову, он подошел к жене, обнял ее и звонко поцеловал в шею, затем они отстранились друг от друга. Феня впилась в лицо мужа взглядом, которого тот не мог выдержать.

— Как ты себя чувствуешь, Андрей?

— Феня, Фенечка, вот как все обернулось! Ты всегда говорила, что мне нужно показаться врачу, но я тебя не послушался, я тебя не послушался.

Чикатило сжался, словно ожидая от нее удара.

— Это правда, — вмешался Яндиев, чтобы ослабить напряжение, и добавил, что Чикатило предстоит медицинское обследование.

— А как Юрка? — спросил Чикатило, назвав имя, которым всегда звали сына. Он говорил мягким, виноватым тоном, как бы сознавая, что любой вопрос, который он задает, ужасен уже сам по себе.

— У Юрки все хорошо, — сказала Феня, — только вот не слушается.

Яндиев подумал, что подробности о непослушном сыне, хотя сами по себе и не радуют, в основе своей могут сыграть положительную роль, как привычный предмет семейных разговоров. Яндиев знал, что на самом деле стоит за этим замечанием Фени: их сын был сейчас полон яростной ненависти по отношению к отцу и матери: «Если бы ты не вышла за этого человека замуж, он бы не был моим отцом!»

У сына есть подружка, он больше ее никогда не увидит, и впереди не светило ничего, кроме жизни, в которой ему придется скрывать свое происхождение. Дочь Людмила так никогда и не примирятся с тем, что человек, который ходил гулять с ее дочерью, уводил других детей в лес на лютую казнь.

Встреча была короткой — больше нервы Фени могли не выдержать. Но присутствие жены доставило Чикатило столько радости, что это укрепило в его мечтах о лечении и возможности в конце жизни все-таки соединиться с Феней.

Чикатило и Феня простились, как и при встрече, неловким объятием, — его глаза так и не отважились встретить ее взгляд.

— Алло, — сказал Костоев, поднимая телефонную трубку в своем кабинете в Ростове.

Звонок был от начальника конвоя, сопровождавшего Чикатило в Краснодарском крае на место преступления.

— Мы не можем найти труп. Использовали даже вертолет.

— Арестованный с вами? — спросил Костоев.

— Да.

— Дайте ему трубку.

— Я смотрел и тут и там, — жалобно сказал Чикатило, — но прошло уже столько лет, и они столько всего здесь понастроили…

— Слушай, ты, сукин сын! — заорал Костоев. — После всего, что я для тебя сделал, тебе лучше не возвращаться сюда без этого чертова трупа.

Он сразу бросил трубку, чтобы Чикатило не услышал, как он рассмеялся: сколько было черного юмора в его профессии, если ему пришлось приказывать людоеду, чтоб нашел останки, которые он же восемь лет назад закопал.

Первый протест на смертный приговор Кравченко, написанный Костоевым и представленный российским генеральным прокурором, был отвергнут; он тут же подал второй. Дело шло медленно, тянулось месяцами, и, когда в Ростове была весна, второй протест еще не был рассмотрен.

В июле 1991 года допросы Чикатило подходили к концу. К этому времени их дополнили показания тех, кто знал его в родной украинской деревне, тех, кто помнил его по школе; людей, с которыми он служил в армии, его учеников, его коллег и сослуживцев; женщина, с которой он работал в одном кабинете в 1984 году, в самый пик его убийств, вспомнила, что от него исходил тогда ужасный запах, ни на какой другой совершенно не похожий.

Дело занимало двести двадцать пять томов, содержащих свидетельские и другие показания, доказательства. Настало время писать обвинительное заключение. Это означало, что Костоеву нужно будет собрать в один том все самое существенное и с безупречной, железной логикой изложить фабулу каждого из пятидесяти трех убийств, предъявленных Чикатило. Эту работу нельзя было закончить, пока не будет получено заключение из Института Сербского, куда Чикатило предстояло отправить в августе и где он должен был провести примерно месяца три.

И над обвинительным заключением, и над протестом по приговору Кравченко Костоев мог работать дома, в Москве. И вот он упаковывает вещи, он в последний раз в своем номере 339 гостиницы «Ростов», где, как правило, летом нет холодной воды, а зимой — горячей.

Ива теперь поднялась высоко над балконом, ее зеленая листва казалась печальной.

На второй день путча в Москве, когда жители ее оправились от шока и стали собираться на баррикадах вокруг «Белого дома», Андрея Чикатило доставили в Институт Сербского; автомобиль, везший его из аэропорта, не встретил танков и не попал в столкновения, которые происходили только в отдельных точках города.

Чикатило освидетельствовала целая когорта психиатров, из них шестерым предстояло через три с лишним месяца подписать заключение института.

Чикатило всегда рад был возможности еще раз рассказать историю своей жизни, особенно в таком институте, где могли его спасти, объявив умалишенным. Он подчеркивал ужасы своего детства, войны, бомбежек, смертей и самое страшное — историю своего старшего брата, которого съели во время голода в тридцатые годы. Однако не были найдены никакие документы о рождении Степана Чикатило, и жители их деревни не могли вспомнить такого мальчика. Впрочем, сестра Чикатило Таня подтвердила, что их мать в детстве рассказывала эту историю много раз, и каждый раз при этом плакала.

Была то правда, или просто мать Чикатило хотела страшной историей заставить его остерегаться чужих людей во время голода, свирепствовавшего после войны, — в любом случае эта история стала частью выдуманной жизни Чикатило, как и его пребывание в партизанском отряде. Ведь он сам говорил о себе:

— Я сочинил свою жизнь и порой не мог отличить фантазию от действительности.

Он охотно говорил о своей выдуманной жизни, но свои убийства обсуждал «холодно и спокойно», как было сказано в заключении. Вспоминая о них, он говорил, что раскаивается, но такое случалось нечасто. Все же время от времени он делал откровенные признания, весьма интересные — о своих сексуальных переживаниях во время очередного убийства.

Во всем, что он писал или говорил, Чикатило представлял себя «затравленным волком», которого доводила до безумия его импотенция и который мстил за это людям. Он представлял себя личностью «с экстремальными чертами, чьи надежды были столь высоки и кто пал столь низко».

Однако психиатры Института Сербского расценивали Чикатило как осторожного садиста, не имеющего таких умственных отклонений, которые не позволяли бы осознать, что его действия были преступными; его преступления были преднамеренными и ни в малейшей степени не являлись случайным результатом переполняющей его страсти. 25 октября 1991 года институт сформулировал результаты обследования, выделив крупным шрифтом то слово, которое было решающим: ВМЕНЯЕМ.

Чикатило был потрясен, когда, читая заключение, дошел до слова, выделенного крупным шрифтом.

— Я не вынесу суда, я повешусь, — сказал он.

Костоев сидел и ждал, пока Чикатило, переведенный в Бутырскую тюрьму перед отправкой в Ростов, прочтет заключение, напечатанное убористым шрифтом на девятнадцати страницах. С остальными материалами дела он и его защитник уже ознакомились.

— Решать будет суд, а не Институт имени Сербского, — сказал Костоев, который хотел, чтобы Чикатило предстал перед судом здрав и невредим. — Просто скажите правду в своем признании, и суд взвесит все. Только суд имеет право вынести решение о судьбе подсудимого.

— Я хочу еще раз прочитать свое окончательное обвинение, — потребовал Чикатило.

Костоев мог бы дать ему полную копию обвинения, где не было его, Костоева, анализа личности Чикатило. В начале ноября Верховный суд России отменил смертный приговор по делу Александра Кравченко, и Костоев смог включить в обвинительное заключение первое убийство Чикатило. Борьба между Верховным судом и генеральным прокурором длилась с января по ноябрь, но доказательства были настолько очевидны, настолько сильны, что правда восторжествовала, тем более что после путча в обществе произошел определенный сдвиг в сторону большего уважения законов. Чикатило уже была предоставлена возможность ознакомиться с окончательным документом, где он обвинялся в пятидесяти трех из пятидесяти пяти убийств, в которых он сознался (два тела так никогда и не были найдены). В деле было также пять обвинений в приставании к малолетним.

Назад Дальше