Был Пашка тощ и бледен, точно после болезни. Нельзя было не улыбнуться в ответ на его доверчивую улыбку, и те, кто не знал младшего Фетисова, улыбались ему Лейтенант знал Пашку преотлично. Такого артиста свет еще не видывал. То прикинется в автобусе глухонемым, чтобы билета не брать, то встанет у шоссе на обочине, за живот схватится и такую рожу скорчит: бывало, даже пожарники останавливались. Калинушкин не раз ворчал на Пашку за фокусы, но больше для порядка больно потешный рос паренек!
Я к тебе по делу, сказал Александр Иванович Николаю, отпив глоток из стакана, принесенного Пашкой, и выплеснув с отвращением остальное. Билибина знаешь?
Билибина? Кешку? удивился Николай. А ты его не помнишь, что ли?
Откуда? в свою очередь удивился лейтенант.
Да наш он, местный, ярцевский, Кешка-то! Ну? У вокзала они жили с Васькой Соловьевым. Потом уехали, а теперь опять здесь. Ваську помнишь? В каменке они жили. По ту сторону
Николай, по правде, не помнил ни Кешку Билибина, ни Ваську Соловьева. Сведения, которые он сейчас излагал с таким воодушевлением, Фетисов получил в прошлом году непосредственно от Иннокентия Павловича, когда складывал ему камин. Город Ярцевск, хотя и был невелик, издавна делился на две части многопутной железной дорогой. И там и тут имелся свой клуб, своя школа и свой магазин. По этой причине каждая его часть жила обособленно, расценивая появление у себя соседей как вторжение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако Фетисов тотчас напомнил Билибину общие для всего города события, где они никак не могли разминуться: большой пожар в привокзальном буфете, когда прямо на снегу лежала россыпь обгоревших конфет и пряников, приезд в Ярцевск к двоюродному брату знаменитого летчика на собственной роскошной машине «опель-адмирал» и охота за неуловимой бешеной собакой, появлявшейся в одной части города почему-то по вторникам, а в другой по четвергам. Иннокентий Павлович тотчас вспомнил эти события, растрогался, и вскоре они оба верили, что в детстве были неразлучными друзьями.
Калинушкин попытался представить себе нынешнего важного, начальственного вида гражданина Соловьева в образе парнишки во дворе низкого и длинного, как казарма, каменного дома у вокзала, но у него ничего не получилось.
Нет, позабыл, признался он.
Калинушкин и самого-то Николая помнил по тем годам смутно. У матери на руках четверо, он, Сашка, самый старший, отец с войны на костылях вернулся не до игр было. Так что они с Фетисовым познакомились по-настоящему, когда Калинушкин в милицию пришел
Это мне все равно, местные они или какие, сказал участковый. Цветы у Билибина оборвали третьего дня. Ничего не слышал?
Цветы-ы? протянул Николай удивленно и недоверчиво. Делать вам, я гляжу, нечего в милиции. Цветы!
Ну, это нам лучше знать, что делать! обиделся Калинушкин. Я спрашиваю: ничего не слышал?
Да откуда же, Иваныч! Вон, поди, Пашка нарвал да продал. На кино.
Фетисов ухмыльнулся. Пашка, потупившись, светился нежной, застенчивой улыбкой.
Какие цветы, дядя Саша? спросил он вкрадчиво.
Дорогие, хмуро ответил Калинушкин. Мохнатые такие Нездешние.
Я у пацанов наших спрошу.
Он спросит! закричал Фетисов радостно. Ох, артист! Не верь ты ему. А может, не в цветах дело? добавил Николай, понизив голос и опять трезво и хитро глянув на участкового.
Больше ничего. Цветы.
Последняя надежда исчезла. Александр Иванович помрачнел, отяжелел лицом.
Брось, сочувственно произнес Фетисов. Да я тебе каких хочешь достану. Вернешь Кешке, чтобы не гавкал, и конец! Или хочешь, я с ним столкуюсь?
«Дело! подумал лейтенант. Найти бы такие же!..» Он немного приободрился, но виду не показал. Не попрощавшись, сказав, что зайдет еще, отправился к Билибину. Вслед ему Фетисов заорал:
Иваныч! Готовь к вечеру бутылку будут тебе цветы!
III
Иннокентий Павлович сначала не мог понять, чего хочет от него милиционер.
Какое хищение? переспросил он. Пойдемте посмотрим. Ах, цветы? Черт, действительно! Он подошел к клумбе, пожаловался: Не хамство, а? Они знаете какие только что не разговаривают, а все понимают! говорил Иннокентий Павлович, снимая с кителя Калинушкина прицепившийся сухой листик. Идите, идите, хозяйничайте! махнул он рукой гостям. Я сейчас! А вы откуда узнали?
В управление был сигнал, вздохнул участковый. Приказано найти. Протокол надо составить.
А нельзя как-нибудь в другой раз? сморщился Иннокентий Павлович. Денька через два?
Денька через два мне о результатах приказано доложить.
Они сели в беседке составлять протокол, но это оказалось делом нелегким, потому что Иннокентий поминутно вскакивал, бегал к гостям, чтобы распорядиться по хозяйству. Калинушкин гулко кашлял, напоминая о себе, и тот спешил в беседку, извинялся, но вскоре опять исчезал. Наконец лейтенант не выдержал.
Нехорошо получается у нас, гражданин Билибин! сказал он с обидой. Я, конечно, понимаю: вы ученый, большой человек. Только у каждого своя служба. У вас своя и у меня своя. Вот вы шум какой подняли насчет своих цветов, в управление сообщили. Меня за них уволить грозятся А вы бегаете!
Иннокентий Павлович растерялся. Нужно было бы рассердиться: с ним в таком тоне уже давно никто не разговаривал, если не считать продавцов в магазинах, пассажиров в переполненном автобусе вообще людей, которые не знали, что перед ними Иннокентий Билибин. Он все-таки рассердился:
Во-первых, уважаемый, я никуда и ничего не сообщал. Не имею такой привычки! Во-вторых, никакого шума, как вы изволили выразиться, не поднимал. И потом Тут он собирался сделать замечание насчет недопустимого тона лейтенанта, но вместо этого воскликнул: Что за чушь! За что уволить?
Калинушкин, едва Иннокентий Павлович заговорил, тоже весь ощетинился. Еще бы! Здесь веселились, хохотали, неподалеку раскладывали костерок, нанизывали куски мяса на железные прутья, звенели бутылками, а его, Калинушкина, грозятся снять с должности за пять лет до пенсии из-за цветов, про которые тут и думать забыли! Но и он, как только что Билибин, смешался от последних слов собеседника, от их недоуменной участливости.
На кого подозрение имеете? спросил он тем не менее сурово, как будто Иннокентий был не потерпевшим, а виноватым. Может, кто заходил, интересовался?
Иннокентий Павлович заерзал на скамейке. Что он мог ответить? Никто не заходил, не интересовался? Шоферы? Компания у ограды пела про цветы? Тогда уж лучше шоферы они не местные, колесят теперь невесть где, ищи ветра в поле. Тем более что именно о них подумал Иннокентий в первую очередь, увидев разоренную клумбу.
Шоферы заходили под вечер Ночевали тут. Проездом. Но вряд ли. Симпатичные, знаете ли, ребята.
Верно. Ночевали, вспомнил Калинушкин, оживившись. Когда обнаружили хищение? Утром? А когда эти уехали?
Слушайте, товарищ милиционер, сказал Иннокентий. Давайте так сделаем: вы составьте бумагу, а я напишу претензий не имею. И разойдемся полюбовно. Можно так?
Александр Иванович не сразу оценил это предложение и даже воспринял его как еще одну попытку потерпевшего улизнуть поскорей к гостям, но, по счастью, не поддался чувству негодования, вновь поднявшемуся в нем, и тогда предложение Билибина открылось перед ним во всей своей естественности и глубине.
Если претензий не имеете, тогда конечно. Это можно, важно произнес он. Протокол я потом оформлю, вы только черканите внизу: мол, так и так.
Пока Иннокентий Павлович писал на протоколе свой отказ от претензий, участковый присматривался к нему, пытаясь узнать в нем земляка. Ему хотелось заговорить с Билибиным совсем по-другому. Сначала спросить: верно ли, что тот местный, ярцевский? И если Фетисов не соврал или не напутал, вспомнить детство, городишко, каким он был раньше, общие знакомые, может, найдутся Словом, поговорить по-людски, не злобиться, не бросаться друг на дружку, как сейчас. А потом уже перейти и к главному: узнать, какая у Билибина специальность; если подходящая, предложить ему научную мысль, которая с некоторых пор, а именно после того, как он посмотрел в прошлом году по телевизору передачу про космические полеты, не давала Александру Ивановичу покоя. Но теперь, конечно, не время было. И лейтенант, взяв со стола бумагу, бережно уложив ее в планшетку, откозырял Билибину.
Постойте! воскликнул Иннокентий Павлович, уцепившись вдруг за планшетку, откуда высовывалась растрепанная и увядшая головка цветка, сорванного Калинушкиным третьего дня. Значит, вы нашли?
Участковый смущенно заправил цветок в планшетку, сказал сурово:
Пришлось у вас изъять в ходе следствия На время. Для опознания.
И не дав Билибину опомниться, еще раз откозыряв, решительно направился к выходу.
Бросив жалостливый взгляд на клумбу, Иннокентий Павлович поспешил к гостям, весело-голодным, шумным и счастливым оттого, что работа им удалась, что сегодня можно ни о чем не думать, дурачиться, и пить хорошее вино, и есть дымящийся шашлык с острым запахом, а завтра снова заняться настоящим делом. Они ели, и пили, и дурачились, вино не брало их, а только веселило верный признак того, что людям весело и без вина. Стемнело уже, но в дом они не ушли сидели вокруг костра, разложенного на жаровне, подкидывали щепки и дразнили Билибина, представляя его таким, каким он был в последние дни. Устроили даже, хулиганы, конкурс. В прыгающем свете костра одна за другой появлялись расхристанные фигуры: рубахи расстегнуты до пупа, брюки приспущены, волосы падают на безумные глаза, искривленные губы сыплют беззвучно ругательства
Врете вы все! хохотал Иннокентий, заваливаясь на спину. Подонки несчастные! Что бы вы делали без меня, гениального? По миру бы пошли!
Как раз в таком положении и застал его испуганный возглас:
Ахтунг, ахтунг! На горизонте Светка!
Ну и что? небрежно спросил Иннокентий Павлович, поспешно принимая, однако, более достойную позу. Следуя его примеру, все принялись торопливо приводить себя в порядок.
Дочку Билибина любили, но стеснялись и даже несколько побаивались: Светка была существом необыкновенным.
Дело в том, что за четыре года она не пропустила ни одной лекции в новом, построенном в институтском городке клубе и обладала по этой причине совершенно феноменальным уровнем знаний в самых различных сферах интеллектуальной деятельности, особенно в психологии, социологии, биологии и поэзии. Ничего не понимала Светка лишь в той области, в которой работала, но, поскольку числилась она в институте лаборанткой, этот пробел в знаниях не сказывался на ее репутации.
Лекции, которые она посещала, были записаны в ее голове как бы на магнитофонную ленту; они аккуратно, на разных полочках хранились до тех пор, пока не наступала необходимость прокрутить их в обратном порядке. Процесс этот производил на окружающих тем большее впечатление, что внешность у Светки была очаровательная: круглое, свежее и розовое, в едва заметных веснушках лицо; вишнево-сочные губы, не теряющие форму сердечка, даже когда с них слетали самые сложные, труднопроизносимые термины; большие голубые глаза, всегда мечтательные и томные, как бы ни был серьезен предмет разговора. Каждый, кто хотя бы раз общался со Светкой, явственно ощущал, глядя на ее ясное, как погожее утро, лицо, что все замечательно умные мысли, которые высказывает она без запинки, не стоят ей ни малейшего умственного напряжения, и невольно ахал про себя: что же будет, если к тому же Светка начнет думать!
Поклонников у нее в городке было множество: практически все младшие научные сотрудники. На своих ухажеров Светка взирала равнодушно, с доброй улыбкой и пренебрежительным жестом объясняя любопытствующим: «Меня сексуально волнует лишь мыслительно-интуитивный тип личности. А эти»
Итак, сказала Светка, подходя к отцу и с жадностью принюхиваясь. Едва я ушла, вы тотчас устраиваете роскошный пир. Как это понять?
Символически! ответил Иннокентий Павлович. В смысле возвращения блудного сына. Вот вернулась ты нищая и босая
Нищая, босая и голодная
И, как всегда, голодная. И я не только не упрекаю, я говорю: мы все уже слопали.
Люди! закричала Светка, бросаясь к кастрюле, где лежали остатки шашлыка. Не дайте погибнуть ребенку! Не подходите! приговаривала она, прижимая к себе кастрюлю и запуская в нее вилку. Смотреть противно, какие вы сытые и самодовольные.
Постанывая от удовольствия, Светка принялась обсасывать баранью косточку, а все вокруг суетились, предлагая ей кусочек повкуснее и подливая кислого винца в бокал. И раньше им было хорошо, но лишь теперь они поняли, сколь далеко находились от истинного блаженства. Истинное блаженство состояло в том, чтобы сидеть возле прелестной девушки, прислуживать ей, смущенно отводя взгляд от ее полных, обтянутых брючками, совсем не девичьих коленок, и, помня о Светкином абсолютном интеллектуальном превосходстве, пытаться щегольнуть особенно глубокомысленным изречением.
Иннокентий Павлович тоже откровенно любовался дочкой, только морщился иногда, если кто-либо из гостей, забывшись, придвигался к Светке слишком близко. Он не верил в Светкину сексуальную неуязвимость, застав ее недавно в объятьях лохматого парня на крыльце своего дома, причем непохоже было, что парень относится к мыслительно-интуитивному типу личности. Что-то, кажется, начиналось у них с Геной Юрчиковым; одно время Светка то и дело цитировала его: «Генка вчера сказал Генка сегодня выдал» Василий Васильевич Соловьев даже подтрунивал. «Быть тебе, Ирина, говорил он жене, подмигивая при этом Билибину, посаженой матерью у Светки!» «С удовольствием. Отличная пара!» отвечала Ирина Георгиевна. За Светкино будущее Иннокентий Павлович был спокоен. Юрчиков или другой, но скоро, судя по всему, она выйдет замуж и, выбросив за ненужностью весь свой интеллектуальный багаж, проживет с мужем счастливо год или два. Разочаровавшись, оставит его и возьмется всерьез за учебу уже не баловства ради, а с определенной практической целью. Память у нее великолепная, если не подурнеет глядишь, годам к тридцати сделает карьеру Иннокентий Павлович не относился к числу людей, внимательных к тем переменам, которые постоянно происходят вокруг. Но даже он не мог не заметить удивительную закономерность: раньше карьеру делали, как правило, дурнушки, не имеющие личной жизни и поэтому отдающиеся работе, теперь, наоборот, процветали хорошенькие. Возможно, это обстоятельство говорило о возросшей эстетической культуре производства
Кто-то вынес из дома гитару, грустно вознесся над притихшим лесом старый романс. Иннокентий молчал.
Год назад под старыми стенами литовского замка пришло к нему странное чувство: вся прошлая и вся будущая история человечества представилась вдруг собственной биографией, а он крохотное звено в этой необозримой цепи.
По литовскому замку они лазали вместе с Юрчиковым: Иннокентий тогда брал его с собой на конференцию.
Ну? спросил его Билибин. Что чувствуешь?
Чувствую, опоздаем мы на заседание, застенчиво ответил Гена Юрчиков.
На древней кирпичной кладке, греясь на солнце и шевеля усиками, застыл серый кузнечик-кобылка. Тысячу лет, наверное, сидел, шевелил от удовольствия усиками. Крохотный кусочек неразумной плоти насколько он сложнее всех формул и графиков Иннокентий Павлович неосторожно вздохнул, и кузнечик спрыгнул со стены, поскакал по зеленым былинкам. Что кузнечик! Люди складывали эти стены тысячу лет назад, страдали и радовались, мечтали и отчаивались. Братья по разуму
Бог ты мой, какая-то безнадежная конференция, надутые умники, разжевывающие всем известное, а тут ощущение вечности. Иннокентий Павлович не стал ничего объяснять Юрчикову. До этого надо было дойти самому, в какой-то миг понять.
У костра между тем совсем разыгрались: вздумали исполнять ритуальный индийский танец на горящих углях босиком.
Разложенцы, маразматики, ворчал Иннокентий Павлович, с интересом наблюдая, как решительно принялись гости разгребать жар. Останетесь без бюллетеня, не надейтесь, это не производственная травма!
Но его не слушали; в красной полумгле уже замелькали чьи-то босые ноги, и Иннокентий Павлович заорал, вскочив:
Невежды! Я же десять лет назад обсчитал этот танец! Девять переменных, включая социальное происхождение! Пятки должны быть толстыми!
Ерунда! уверенно отвечали из темноты. Юрчиков твои расчеты проверил. Липа! И сам ты ходил в позапрошлом году. Давай, ребята, разувайся
Ну давайте, согласился Иннокентий Павлович. Только учтите: девять переменных, а сегодня десять. Дровишки с гвоздями. От старого сарая доски, злорадно добавил он.