С того бы и начал!
А Юрчиков, значит, проверял? Не доверяет авторитетам? сказал Иннокентий Павлович. Это мы зафиксируем. Между прочим, уходит от нас Юрчиков.
Ему никто не ответил. Молчание затянулось, стало неловким, потом неодобрительным и даже осуждающим. Наконец кто-то не выдержал:
Да, жалко Юрчика
Кто мог ожидать, а? ничего не замечая, жизнерадостно воскликнул Иннокентий Павлович.
А чего ты ожидал? ехидно спросили сзади.
А он ожидал, что Юрчик всю жизнь на них, бессмертных, будет спину гнуть, еще более ехидно подсказали сбоку.
Вы что, очумели? рассердился Билибин.
Но тут все зашумели разом. Вспомнили, как Юрчиков предсказал в прошлом году поведение «Марты» в магнитном поле блеск! никто не верил, сам Иннокентий что-то мычал, а Гена точно выдал, до десятитысячных И такого железного парня четыре года на побегушках сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что! Хреновина: прекрасно знают, куда и что! Идеи не продаются, зато покупаются! За сто двадцать рэ в месяц плюс тридцатка премиальных в год. Ему бы условия создать А теперь что? В канцелярию, на телефоне работать? Примитивный приборчик! И еще некоторые с наивными глазками удивляются: не ожидали от Юрчикова!
Да я-то здесь при чем? вскипел Иннокентий Павлович. Вскочив, он провел ладонью по лицу, словно опасаясь, что останется на нем хотя бы тень прежнего беззаботного выражения. У меня Юрчиков на побегушках? Перепились, что ли?
Ну, это уже того! Это уже, извиняюсь, хамство!
В давние времена нашего славного предводителя Иннокентия Мудрого, да святится имя его, загнусавил чей-то тенорок, спросили, что сотворить с человеком, который на дружеском застолье почнет хамить. И изрек тогда Иннокентий Мудрый: такого человека надобно взять и отнести на десять сажен, дабы не портил своими зловонными речами благоуханье дружеской беседы
Не трудитесь, я сознательный! со злостью проговорил Иннокентий Павлович и шагнул в сторону.
Он слышал встревоженные голоса: «Иннокентий! Иннокентий Павлович!» и еще голоса, упрекавшие друг друга; ему стало стыдно, он вернулся.
Шуток не понимаете, проворчал, пряча глаза, хотя было уже совсем темно. Пойду пройдусь.
Институтский городок остался далеко позади, прошумел и замолк лес, потянулась дорога через поле, впереди замелькали огни совхоза Билибин все шел, то успокаиваясь, то снова негодующе фыркая. Наконец он остыл настолько, что смог подумать здраво: чего они, собственно, пузыри пускали с этим Юрчиковым и чего он, собственно, взорвался? Конечно, ребята хамят, пора кончать с фамильярностью, не соображают С Юрчиковым же он всегда находился в наилучших отношениях: талантливый парень и вообще!.. Несколько раз Билибин просил его оформить данные, Соловьев не возражал. Так Гена же с радостью, за честь посчитал. И любой другой на его месте. Уходит Юрчиков. Ну и что? На самостоятельную работу. Интересную. Сам же говорил.
Словно припоминая смутный сон, Иннокентий Павлович увидел институтский коридор, долговязую фигуру Геннадия: «Возьмите меня к себе!» Ах вот что! В канцелярию уходит, к бумагам, к телефону! Он присвистнул: дела-а!
Все суета сует, каждый день решается чья-то судьба, так было, так будет, но мимо, мимо, иначе не сумеешь заметить главное, то, что определяет судьбу не одного человека, а целых поколений. Дорога каждая минута! И бесценно, когда ты принадлежишь не себе, а будущему.
Пока они с Юрчиковым бродили по древнему литовскому замку, ощущая вечность и свою причастность к ней, конференция началась. Иннокентия выбрали в президиум и тотчас, едва он объявился, попросили занять свое законное место. Конференция проводилась в городском театре; высмотрев из-за кулис крайний, единственно свободный стул, Билибин застенчиво прошмыгнул по сцене, уселся и стал добросовестно вникать в суть происходящего. Однако мыслями он был все еще там, у стен замка, и мысли у него поэтому шли глобальные, никак не меньше. Например, он думал о том, что история человечества понятие совершенно условное, а есть история людей, миллиарды историй, которые время выпаривает в своем котле, пока не останется на самом донышке эссенция, густой сироп, годный для учебников. Интересно, что останется потомкам от нашей эпохи? Ого-го! Котла не хватит!
Он тотчас же представил себе неведомого потомка, который будет судить о нашей эпохе, парня в легкой куртке и шортах, с нахальным и умным прищуром глаз. Парень сидел на стене древнего литовского замка, болтал ногами и смотрел на Билибина вопреки ожиданиям неодобрительно. «Ну и даете!» сказал потомок. «А что?» спросил Иннокентий Павлович. «На хрена ты сюда припер? Зачем время теряешь? Послушай, какую бодягу докладчик развел». «Все сидят». вяло отозвался Иннокентий. «Сидят! развязно продолжал потомок. Вон тот, лысый, который справа, этого я понимаю. Ему во как надо выступить. Чтобы фамилия в отчете мелькнула. И этот, который рожи рисует Этого хлебом не корми дай в президиуме покрасоваться. Но они уже давно того кончились. А ты?» «Не трепись! возразил Иннокентий. Вон Иващенко и Стецкий. Сидят ведь!» «Маются! отрезал потомок. Стецкий, кстати, с женой недавно поссорился, сбежал, отдыхает». «Ладно! Не учи, молод еще!» «Во-во! Неотразимый аргумент!»
Иннокентий Павлович, рассердившись, прогнал прочь своего наглого потомка, а вместе с ним глобальные мысли и вновь попытался слушать докладчика. К сожалению, потомок оказался прав. Вскоре Билибин понял, что опять отвлекся; теперь он следил за Иващенко и Стецким, пытаясь понять по их лицам: мучаются они или нет? В зале было темновато, горели лишь нижние боковые светильники, задача перед Иннокентием стояла нелегкая. Помнится, он еще подумал: почему бы и верхний свет не включить?
Подумав так, Иннокентий Павлович машинально посмотрел за кулисы, и тотчас ему на глаза попался небольшой ящик с распахнутой дверцей. Ящик висел на стене совсем рядом, из него торчали две кнопочки белая и красная. Иннокентий Павлович сразу понял назначение ящика с кнопочками: точно такой висел за кулисами в концертном зале, где обычно выступала жена со своим ансамблем.
Конференция шла своим чередом, ученые мужи сменяли друг друга на трибуне, совершенно чудесным образом исчезли из зала Иващенко и Стецкий только что были, а вот уже одни пустые кресла. Наивный Юрчиков в своем заднем ряду и тот сидел теперь, задрав голову к потолку: наверняка, мерзавец, подсчитывал количество лампочек в одной люстре, а также общее их число во всех светильниках
Иннокентий Павлович был в совершенном отчаянии. О чем бы ни думал он в эти минуты, как бы ни пытался отвлечься, мысли его неумолимо возвращались к ящику на стене с ярко торчащими кнопками. Ящик как живой придвинулся к нему по стене вплотную, кнопочки подмигивали лукаво.
Это ужасно! сказал наконец Иннокентий Павлович, изнемогая в борьбе с соблазном.
Ну-ну, потерпите, дорогой, скоро перерыв, зашептали ему коллеги, успокаивая.
Ах, ничего-то они не поняли! Ведь стоило ему привстать, ткнуть пальцем в белую кнопку и зал наполнился бы негромким протяжным гулом, сцена вздрогнула бы и величаво стронулась с места, унося за кулисы в медленном своем вращении людей, которые напрасно теряют время, и самого Билибина в том числе.
Едва дождавшись перерыва, Иннокентий Павлович сбежал с конференции и больше не показывался там. Но мысль о том, что он, уважаемый, серьезный человек, известный ученый, едва не совершил столь безрассудный и безнравственный поступок, еще долго приводила его в замешательство. Это не помешало ему, правда, уже на другой день рассказать в тесном кругу забавную историю с кнопочками, несколько изменив ее: в последний-де момент был объявлен перерыв и только этот факт спас устроителей конференции от грандиозного скандала. Гена Юрчиков тотчас безотказно подыграл, изобразив на лице восторженный ужас: «Тянется, вижу, к кнопкам. Ну, думаю, все! Даже глаза закрыл»
С Юрчиковым надо было что-то решать. А надо ли? Впору самому уходить.
Иннокентий Павлович с отвращением вспомнил, как бегал все эти дни по институтскому коридору в отчаянии, в полном творческом бессилии; такого с ним никогда еще не случалось. Ни разу он не подгонял результат, как ученик задачку под ответ. Друзья не заметили его состояния ни тогда, когда он принимал поздравления, ни тогда, когда хохотал и дурачился вместе с ними возле костра. Даже когда сорвался, нахамил им, они тоже, кажется, не сообразили, в чем дело
Двадцать лет Иннокентий Павлович работал, ничуть не думая о человечестве. Он копался в тайнах природы, как мальчишка в отцовских часах, подталкиваемый лишь неодолимым любопытством. Стоило Билибину задуматься всерьез о своем месте в мире, как тотчас наступила расплата. Выходит, за мудрость надо расплачиваться? Он, правда, не был уверен, что эти события в его жизни располагались именно в такой последовательности: сначала гордое ощущение своей причастности к истории человечества, потом бессилие. Скорее наоборот: весь последний год ему неважно работалось.
Тогда, в Прибалтике, чувство вечности он воспринял с тайной гордостью, как некий знак отличия за верную службу человечеству. Мудрость, обернувшаяся бессилием? Или случайное совпадение?
Неужели стала меркнуть счастливая звезда Иннокентия Билибина?
Задумавшись, Иннокентий Павлович не заметил, как вошел в Ярцевск, спохватился лишь тогда, когда увидел, что сидит во дворе родного дома на качелях толстом стальном тросе, перекинутом через развилку старой липы еще его отцом на радость ребятишкам. Качели, как видно, все эти годы висели не зря: ржавый трос глубоко врезался в дерево, но был по-прежнему отполирован понизу ребячьими ладошками.
Однако и спохватившись, Иннокентий не слез с качелей, только косился на окно, откуда некогда суровый материнский голос провозглашал: «Кеша! Домой!» А что? Пожалуй, и сейчас могла бы, если бы увидела. Характер у нее и в старости остался жестким, прямолинейным. Отец, бывало, приставал: «Ты, Варвара, по всему видать, не русская. Ну признайся». «Не ярцевская», сухо уточняла мать. «Я говорю: не русская. Все у тебя на полках разложено. Делай так, не делай этак! Ходи вправо, не ходи влево!» «Для тебя русское значит ярцевское», говорила мать отчетливо и бесстрастно, словно на уроке в школе, когда проводила трудный диктант.
Мать была сибирячкой, Ярцевск она не любила. Впрочем, мало кто даже из коренных жителей испытывал к нему патриотические чувства. Горячими патриотами родных мест они становились вдали; в больших городах, в уютных квартирах они вспоминали Ярцевск со слезами умиления, что невольно настораживало тех, кто был знаком с легендой о посещении этого городка великим государем. Но как бы ни относилась мать к Ярцевску, она не уехала. Даже когда умер отец Иннокентия. В большом городе жили ее дети, звали к себе: бабушки нынче в цене; она отказалась переехать, не захотела жить даже у Иннокентия, когда он вновь обосновался в Ярцевске. На все уговоры отвечала твердо: «Нет, дорогие! Издали на вашу безалаберную жизнь гляжу и то плакать хочется»
Первое время она не оставляла заботами сына и внучку. Но едва Светке исполнилось пятнадцать, отрезала: «Все! Не маленькая, я в твои годы уже работала!» По правде говоря, Иннокентий Павлович не очень-то огорчился: вместе они не ужились бы.
При всей своей прямолинейности мать всегда была права. Больше всего ее сердили манеры Иннокентия Павловича. Смысл ее поучений лучше всего выразился в одном из разговоров, который состоялся между ними еще в юности Билибина, после того как мать посмотрела школьный спектакль, где Иннокентий играл главную роль. Голос у него переломился раньше, чем у сверстников, лет в тринадцать Иннокентий басил, как хороший мужик, поэтому роли ему доставались героические. «Подумай, кого ты играешь, сказала тогда мать. Достойного благородного человека, который поступился личным во имя общего! И прыгаешь по сцене козлом Где это видано, чтобы достойный человек козлом прыгал? Если он благородный, то и двигаться должен благородно, говорить красиво, умно. Помнишь? «В человеке должно быть все прекрасно» А ты, когда смеешься, за живот хватаешься. Смотреть тошно!»
Иннокентий Павлович нередко вспоминал об этом упреке и думал: наверное, если бы он держался с благородной важностью и говорил красиво, то все сразу бы поняли, что имеют дело с замечательным человеком. Вся жизнь его в таком случае могла бы обрести в их глазах некий высший смысл. Но, повздыхав о неиспользованных возможностях, Иннокентий Павлович оставался верен привычной своей манере, так не вязавшейся с той ролью, которая была предназначена в жизни Билибину.
Так и знала: сюда придешь! раздался сбоку торжествующий возглас. Комплекс Светка возникла из темноты с приподнятой нацеленной рукой; Иннокентию даже показалось, что в ее пальцах вилка, которой она намеревается подцепить один из многочисленных комплексов, выбрав посочнее. Да! Комплекс неполноценности, конечно. При неблагоприятных обстоятельствах ощущаешь себя ребенком, отсюда стремление вернуться в мир детства
Потеснив отца, Светка присела на качели.
Вообще-то ты прав, сказала она. Гена Юрчиков отвратителен.
Я этого не говорил, запротестовал Иннокентий Павлович. И совсем так не считаю.
Самоуверен, как сиамский кот, настаивала Светка. Хотя выраженный двенадцатый тип личности Все признаки.
Это, извиняюсь, кто же двенадцатый? робко спросил Иннокентий Павлович.
Ох, Кеша, я тебе объясняю, объясняю Ничего ты не помнишь! Двенадцатый тип обслуживающий персонал.
Бедняга! пожалел Юрчикова Иннокентий Павлович. Ну а тебе-то чего? Не хочет обслуживать?
Светка в негодовании вскочила с качелей, и Иннокентий едва не шлепнулся наземь.
Если хочешь знать, твой Гена Юрчиков в мою честь забрался по лоджиям на четвертый этаж и хотел спрыгнуть со второго. Только я еще не знала, что он отвратителен, и, к сожалению, не разрешила.
Чем же он отвратителен?
Само дыханье его ядовито, речитативом затянула Светка.
Ну ясно, поспешил перебить ее Иннокентий. И несет от него, паразита Больше компрометирующих материалов нет?
Есть! Только я промолчу. Не хочу уподобляться вашему Юрчикову.
И правильно. Никому не подражай, дочка. В крайнем случае, если очень захочется, бери пример с меня.
Светка хмыкнула.
Три года назад она училась тогда в восьмом Светка поделилась с Геннадием важной тайной. Началось все с того, что с ней на улице заговорили польские туристы: «Пшепрашам, паненка», ну и прочее. Светка развела руками: мол, увы, панове, не понимаю. Извинились еще раз, уже по-русски, и объяснили: были уверены, что встретили землячку, чисто польский тип лица. Она зарделась, как от изысканного комплимента. Увы, панове, увы
В наивном детстве все стараются походить друг на друга одинаковые курточки или шапки вызывают у их обладателей радостные, родственные чувства. Зато миновав отроческий возраст, люди прилагает немало усилий, чтобы как-то отличаться друг от друга. Но отличиться в наше время трудно. Образованием нынче не удивишь, квартирой, машиной или мебелью тоже. Отличались друг перед дружкой собаками у кого породистей, но столько их поразвели, что дворняжка стала редкостью. Некоторые искали выход из положения не в реализации возможностей, а в их отрицании, но выход этот оказался ложным: лишенный телевизора, автомашины, полированной или старинной мебели индивидуалист вскоре начинал задумчиво приглядываться к комфортабельной жизни соседей и с удвоенной энергией принимался наверстывать упущенное.
По молодости лет Светка еще не познала трудностей, которые ожидали ее в этом плане, но уже предчувствовала их, приняв даже некоторое участие в бесконечной битве за индивидуальность. Стены ее комнаты были украшены шеренгами пестро разрисованных ритуальных масок этаких воинов, которых она вела в бой за свою самобытность. Туалетный столик заставлен фигурками деревянных, нарочито грубо вырезанных идолов бездарными европейскими копиями африканских шедевров; их привозили по Светкиному заказу родители из заграничных поездок. Одно время Светка, глядя на свою страшноватую армию, чувствовала себя победительницей, но вскоре обнаружила такие же коллекции в квартирах двух школьных подруг и заскучала.
Встреча с польскими туристами пришлась как нельзя кстати. Родителям она учинила допрос: не было ли в их роду поляков? Ей очень хотелось, чтобы были. Лучше всего из старинного знатного рода, владельцы какого-нибудь замка. Прыгающий багровый свет факелов, прекрасные панны в длинных платьях, с ниткой жемчуга на длинных гордых шеях и стройные страстные паны-шляхтичи с саблями, которые они готовы обнажить в любой миг за честь и любовь Ах, это было бы потрясающе! Оказаться представительницей знатного польского рода, прекрасной, гордой панной это, извините, не новый мебельный гарнитур и даже не коллекция ритуальных масок. Знатность товар редкостный, штучный