Все молчат, и даже стены.
Почему не делают пирожков с кочерыжками? тихим шепотом пронеслось из левого полушария в правое.
Это палата на шесть человек. И он еще здесь. Правда, зебры не было.
Сон, просто сон! смеясь вслух, весело кричал эпилептик.
«Я всё забыл, я пил расплавленный винил», эхом послышалось из коридора и стало страшно, мелькнула тень санитара и растаяла в тусклом свете лампочки.
Легче правда не стало.
Теперь больной страдал от бессонницы. Никто, правда, этого не знал иначе его напичкали бы снотворными, а он так не хотел умирать.
Это всё еще палата на шесть человек, дыша тяжело и отрывчато, больной вертелся в больничной койке. Он встал с трудом, онемевшие ноги проткнуло тысячами игл, шаг, второй он пошёл. Часы на стене показывали 5 утра. Темно и зыбко. Консьерж спал, тускнела предрассветная мгла, все равно темно. Он шел к окну в конце длинного коридора, запахло реактивами из лаборатории и кровью. Большоене занавешенное окно, с широким подоконником, кого-то приютило, чернела тонкая фигура.
Доброе утро, шептала фигура, не поворачиваясь даже к собеседнику.
Доброе, растерянно отвечал Артур женскому голосу. Откуда вы знаете, что я здесь?
Слышу.
Я Артур с шестого этажа, а вы?
Алиса, а вообще Ася. Из кардиологического отделения говорила фигура.
Болеете?
А вы нет, что ли?
Я?
Нет, перебила Ася, просто умираю.
Как? Вы такая молодая и умирать? прошептал эпилептик.
А мне вот совсем не страшно уже. Знаете что, Артур, я сейчас понимаю, что совсем не играю на фортепиано. Как жаль. Лилась бы клавишами черно-белой метки, терялась среди струн но! Я не играю на фортепиано. Пальцы нашли бы себе применение, нашли бы себе приют, но я не играю. Все-таки, всё-таки, всё-таки внутри меня настоящий рояль. Мерцает лаковым отблеском. Черный. Я не играю на рояле. Могла бы? Могла бы, но не играю.Так и стоит он, одинок в тишине. Как жаль. Себя. Очень, то ли самой себе, то ли собеседнику шепотом говорила девушка Алиса.
Я скрипач, но от этого не чувствую себя счастливее даже наоборот, я сплошное несчастье, со мной всё не так, совсем не так, понимаете, Ася?
Зима началась слишком рано, нечестно! Я так люблю осень, снова перебила его девушка и расплакалась, пальцы её стали заметно дрожать, и она вся съежилась.
Артур подошёл ближе, взял её за руку, целовал пальцы. ему было странно, но сейчас девушка из кардиологического отделения стала кем-то очень дорогим, пусть совсем ненадолго, но, казалось, по-настоящему и искренне. Наконец, девушка обернулась к нему лицом. Артур улыбнулся, увидев её заплаканные глаза, большие карие, как у буренок на упаковках молока, и длинные ресницы склеились от солёной жидкости. Про таких, как она скажут: «необычная внешность», или «в ней что-то есть», или «вот результат смешения кровей». Восточные скулы, широкое глаза, чуть вытянутые щеки и ямочка на одной щеке появилась, когда она благодарно улыбнулась, странно, что только на одной; какой-то дикий, острый взгляд прямой и точный из-под густых бровей.
Где она? спросила Ася.
Кто? в недоумении переспросил Артур, всё еще опьяненный вкусом дрожащих пальцев на губах.
Скрипка
В палате.
Здесь нельзя. Но можно на улице, правда, холодно, оденьтесь, я буду ждать во дворе. Пожалуйста, я буду очень ждать, вы, ведь, придёте, сыграете для меня?
Скользили по поверхности стёкол, отбиваясь в разноголосое эхо, улетая в небо и цепляясь за голые кленовые ветки, звуки скрипки. Не мерзли пальцы, не болела грудь от раскалённого морозного воздуха, не было смешно и весело. Невесомо от жизни. Он играл на скрипке во дворе больницы. Справа морг, слева родильный дом, сзади больница, а впереди неизвестность. Мгла резала глаза и останавливала сердце. И она. Смотрела прямо в глаза. Стало тихо.
Каждый день сотни лиц, проходят мимо. Все словно неживые, безжизненные тени, все только для декораций. Это их роль, шептала она, кладя голову ему на грудь и прислушиваясь к сердцу, крепче прижимаясь. Оно билось. Но наступает момент прозрения, когда ты остановишься посреди улицы, и в ужасе будешь задыхаться, и молча внутри кричать от одной единственной мысли, что рапирой пройдет сквозь всё тело и останется навсегда в тебе, ты часть этой массы, ни чем ни больше и ни меньше. Проходить, как тень, мимо все к этому привыкли, и я тоже. Намеченный путь каждый день.
Каждый день сотни лиц, проходят мимо. Все словно неживые, безжизненные тени, все только для декораций. Это их роль, шептала она, кладя голову ему на грудь и прислушиваясь к сердцу, крепче прижимаясь. Оно билось. Но наступает момент прозрения, когда ты остановишься посреди улицы, и в ужасе будешь задыхаться, и молча внутри кричать от одной единственной мысли, что рапирой пройдет сквозь всё тело и останется навсегда в тебе, ты часть этой массы, ни чем ни больше и ни меньше. Проходить, как тень, мимо все к этому привыкли, и я тоже. Намеченный путь каждый день.
Что же ты такое говоришь, родная? шепотом хрипел эпилептик.
Глупо выдумывать, приписывать себе особенность, надеяться, стараться быть «не как все», ты скоро поймешь, что «быть не как все» хотят все. Как глупо и однообразно, продолжала она.
Ты действительно особенная.
Но почему становлюсь чуть заметна на фоне серого неба? Я почти прозрачна, почти часть нерушимого процесса существования.
Это всё сумерки. Просто туман.
А что здесь не туман? Городская грязь, утомлённая и липкая. Дороги. Они оплетают больное тело земли. И кто-то укажет на одну из них; все они пойдут, без вопросов и слов, зная, куда она ведет. В итоге, дороги бесконечны, они тянутся кольцами и сплетениями, никогда не кончаются, может кончиться жизнь, но тотчас найдётся другой пеший, бредущий кругами, лабиринтами бесконечных дорог. А я ведь скоро умру.
Нет, ты не умрешь. Никогда не умрешь.
Запомни меня
Я не смогу тебя теперь забыть, никогда не смогу, Ася, говорил он.
Забудешь
Нет. Мы будем вместе? Мы ведь будем вместе! Я понял только что, мы будем вместе! Слышишь? Всегда! почти кричал Артур Кальман.
Молчи.
Молчали. Во влажных глазах девушки с подоконника отражалось зимнее ноябрьское солнце, хоть на небе его еще не было, а мгла колола глаза. Солнце было в ней. Он поднял голову вверх и увидел, как лучи проходят сквозь разноцветные пузыри. Кто-то пускал их из окна больницы. Совсем-совсем не было холодно, и в горло не впивался мороз. В этой жизни их было двое.
Чирикали весело воробьи, форточка в палате на шесть человек была открыта. На тумбочке лежали оранжевые апельсины, Михаил Порфирьевич рассказывал анекдоты про патологоанатомов. А завтра эпилептика выпишут, он снова вернется в филармонию.
Вот заходит врач в палату на шесть человек. Что-то говорит.
Артур идёт на процедуры, сдает анализы, не спит ночью. Тускнеет лампочка в коридоре, но тот подоконник пуст. Странно. Артур выходит на улицу. Холодно. Сон. Просто сон и ничего больше. Сон. Вспоминает пузыри, их, верно, пускала Лизанька. Точно сон.
Он возвращается в палату. Он совсем не спит. Но
Привет, Водопад! слышит и открывает глаза больной.
НЕТ! вырывается из него и врезается прямо в полосатое тело Зебры.
Это я, твой лучший друг! Ты меня не узнаёшь?
Я хочу проснуться. Разбуди меня. Проснись.
Да ты не спишь, сказала и растаяла Зебра.
«Опять сон или сумасшествие? Нужно проснуться. Бред. Полный идиотизм. Нужно проснуться. Ну же, Артур, ты можешь проснуться прямо сейчас!» говорили голоса внутри головы больного Артура Кальмана.
Умирать зимою холодно, от любви или от голода, ржала Зебра над головой и тут же исчезала.
Это не я, это не со мной, бредил вслух Кальман.
Тебе страшно? Очень страшно, Артур? говорил скрипучий голос Лизаньки. Ну не надо. Всё прошло уже. Это сон, родной, просто сон. И ты тоже сон. Просыпайся
Ныл позвоночник от больничной койки, особенно шейный отдел. Он оделся, взял скрипку и ушёл.
Нужно оформить выписку и больничный лист, сказала медсестра в регистратуре.
«Нужно срочно уходить. Я здесь больше не выдержу», думалось больному.
Холл больницы сгибался пополам, белые стены желтели от времени и чернели от страха. Кто-то горько плакал, кто-то ругался с техничкой, кто-то упал в обморок.
Под ногами и в душе гололёд. В филармонии пахнет временем. Он сидит в третьем ряду скрипачей. Концерт для школьников. Шумно. Играет лунная соната. Дети шелестели чипсами и звенели мобильные телефоны, кто-то из учителей кричал. После концерта снова работа. Кто-то умер, а у него работа. Кальман Артур зарабатывает на похоронах.Играет похоронную музыку, как того требует ритуал. Зима началась слишком рано. Мокрый снег таял на зелёных листьях, стекая прозрачными кристаллами вниз. Тёплая кожа пальцев липла к стеклу, отдавая тепло. Безнадёжно серо, но естественно. Сердце обрывалось и падало в желудок ежесекундно, разъедалось желудочным соком. В глазах отражалось зимнее светило, а за окнами плыли айсберги и воробьи, люди, тени, дома и полосы на дорожном полотне. Он ехал на работу.