Не-е-ет, тянула, как жженую резину, глупышка Лизанька, это совсем не друг, смотри, это обычный напуганный до безумия человек. Смотри же, у него всё написано на лбу! Вот: не женат, одинок, но боится признаться в этом себе, боится одиночества, боится свободы. Типично и несуразно. Хм, просто как инфузория туфелька. Он тут всё испортит, Зебра! Я не хочу, не хочу!
Артур не сказал ни слова. И зачем? Это ведь дурдом какой-то, ничего умного. Потом он пришёл к следующему ужаснейшему умозаключению, если это дурдом, то он в нем. Он в дурдоме! Он среди умалишенных, психов. Он псих. Всё, что он мог сделать, уйти от этой парочки. Так и поступил. Пока Лизанька пускала пузыри, а Зебра-Ручей их ловила заостренным лошадиным языком, Артур ушёл
«Какой-то странный коридор» думалось ему. Совсем светлый и белый, больничный-больничный, но без дверей ни одной двери. Наконец, лестничный пролёт и желание выбраться. Он спустился на этаж вниз и попал в прачечную. В самую простую больничную прачечную. Было светло и пахло щелоком, а еще было солнечно. Светило смеялось, билось о роговицу глаза, скользило радужными пятнами вокруг зрачка. Радость. Детская, наивная радость билась ускоренным пульсом по венам, вместе с молекулами кислорода проникала в ткани и клетки с жизненной энергией, давая кусочки светила, как адреналин. Ешь. Светись. И он светился. Еще за окном сохли простыни. Видимо-невидимо простыней развевалось на натянутой проволоке. В каждой из них поселилось солнце. Он вышел на огромную незастеклённую лоджию, под ногами смолёный брезент, а над головой белое небо. Где-то этажей пять было над и под ним. Кальман Артур бродил между простынями, понимая, что всё-таки он псих.
Его сон оборвался. Он проснулся с чувством завершенности внутри, казалось, что белый свет от простыней всё еще светит в глаза. Над ним стоял медбрат с судном. Эпилептик хотел было возразить и отправиться в уборную самостоятельно, но всё свершилось иначе. Койка под ним прогибалась чуть ли не до пола, кто-то сунул ему несвежую газету с бестолково неразгаданным кроссвордом, хотя попытки были очевидны. Ручки не было, пришлось читать потерявшийся во времени репортаж из Москвы, где бесчинствовали ультранационалисты с призывами «изгнать оранжевую мразь с исконно русских земель» и залитый чаем криминальный материал, о каком-то маньяке. Буквы расплылись, будто в пьяном танце, часть из них разъела чайная гуща, но он успел прочитать кусок интервью с тем самым убийцей: «одиночество нормальное состояние человека статика души в динамике жизни. Всевышний играет нами. Это еще одна партия в шашки, где все фигуры для Него равны, нет королей и офицеров, нет рядовых, только пешки, одни пешки. Я играл со Всевышним, заранее зная, за кем будет эта партия. Абсолютная истина». Дальше было совсем не разобрать, время сделало своё дело, и это чайное пятно еще. В голове засела одна мысль: одиночество статика души.
Был больничный вечер, на тумбочке томилась холодная гречневая каша и кисель. Ему ничего не лезло в горло. Он закрыл глаза и попытался представить белое небо из предыдущего странного сна. Больной снова спал, а может, и нет.
Всё еще был вечер, палата на шесть человек проецировалась за окном, немного искажая геометрические формы и пропорции, а рядом восседала Лизанька. Девочка смотрела вниз под кровать, и что-то там жалобно скулило.
Бедняжки, совсем одни, замерзаете в ноябре одни без мамы в подвале. Ну уж, нет! Теперь я позабочусь о вас. Теперь я буду вашей мамой! лепетала, сюсюкаясь Лизанька. Из-под кровати всё громче скулило, да еще и не одно, собачье отродье. Лизанька схватила одного из щенков и поднесла к лицу, сморщив своё милое личико, чмокнула глупыша прямо в нос, тут же протянув его Артуру.
Смотри, Водопад, фу, какое дурное имя! Надо бы тебе придумать новое смотри, какой маленький, тёпленький, молочный. Ну же, возьми его! Это Филька! Передаю тебе в руки чистую невинность сказала девочка, хихикнув.
Артуру стало не по себе от слов девочки-подростка, особенно на слове «невинность», но собачку он всё-таки взял в руки. Даже погладил по толстенькому брюшку. Тут же заскулили, запрыгали по выбившемуся верблюжьему одеялу неизвестного цвета еще три собачьих младенца. Артур чувствовал себя настоящей дворнягой, собакой с мокрым носом и весьма хвостатым. Высунув язычки, щенки радовались ему, человеку. Они облизывали лицо и руки, делились своей огромной щенячьей радостью, а Артур так хотел стать щенком, чтоб в голове возникали только щенячьи мысли. Он заглядывал в глаза Фильке. В маленькие глаза, полные любви, радости и добра. Как ему этого не хватало, этого самого добра. Всего-навсего кусочек солнца в простыне и по-щенячьи невинного добра. Сейчас больной действительно чувствовал себя как дома.
Знаю! Я назову тебя Артуром, можно?
Но это и так моё имя!
Правда? А я думала, что так звали эпилептика, который умер сегодня утром вот на этом самом месте, где сейчас лежишь ты.
Похолодело всё внутри, пересохло и потрескалось
Как это?
Очень просто! А сейчас, ас-фи-кси-я, вот так умирают эпилептики, от удушья. Хи-хи, врачебная ошибка, думали, что он будет крепко спать, а он взял и удушился во сне! Надеюсь, сон хоть был хороший
Я умер как это? Как? Не может быть быть не может.
Что за вздор? пищала удивлённо девочка. Совсем не умер! Живой Правда, самый живой из всех живых, уже шептала она, приближаясь всё ближе к нему.
Вдруг она чмокнула Артура в лоб и резко убежала, подпрыгивая, прочь.
Щенки умостились у него под боком, а он смотрел в потолок, внезапно этот самый потолок перестал быть просто белой поверхностью, на нём предательски появились неровные черные полоски и два скользких черных больших глаза, еще две ноздри целая Зебра.
Привет, Водопад! громко ржала Зебра-Ручей, плюясь своей липкой лошадиной слюной.
Ты всего лишь моё воображение это сон зебры не разговаривают зебры не живут в больницах и не поют
Как это? несчастно обиженно говорила живая Зебра. А как же я?
Иллюзия, всё иллюзия
Как это так? Эй, я здесь, зде-е-есь!!!
Озарение, вспышка и вдох больными лёгкими уставшего тела. Всё-таки он здесь, а рядом настоящая зебра, просто умеющая говорить
Открыл глаза, кровяной сосуд лопнул, и кровь залила роговицу. Он всё еще здесь.
Пойдём со мной, продолжала настоящая, говорящая зебра, говорила живо, так живо как никакой другой не сказал бы, пойдём со мной!
Артур встал и пошёл вместе с зеброй. Эта тварь снова пела:
Does it have to be so cold in Ireland?
Does it have to be so cold in Ireland, for me?
Он проходил по тем же коридорам, что и раньше. Ничего нового обычные больничные стены.
А хочешь, пойдём к Лизаньке? Она будет пускать радужные пузыри, а мы ловить их языком!!
Нет не думаю
Тогда можно пойти в столовую и найти капустные кочерыжки, из них не делают пирожков. Ну почему из кочерыжек не делают пирожков? Или можно пойти в крематорий, там как раз должны кремировать одного эпилептика.
Ударило в горло током неизмеримой мощности
Эпилептик?
Ну, эпилептик и что?
Как и что? КАК? орал больной, приходя в ярость, но слова, почему-то не находились, а вместо них вырывался придавленный, как будто бы давно ждавший своего подходящего времени вопль.
Тихо раз так, то никуда мы не пойдем, испуганно пищала зебра.
Как не пойдём? придя в себя, возражал Кальман и после схитрил, а я так хотел посмотреть крематорий! Я никогда там не был, Ручей, пойдем в крематорий, ну пожалуйста!
Если только, пожалуйста, то ладно.
Квадратный кафель серо-желтого цвета и лампа дневного освещения, несколько старых хирургических столов и печь вот и весь крематорий.
Лампа мерцала в такт сердцу, как будто чувствовала его, или сердце билось в такт мерцания. Два. Только два стола были заняты кем-то. Они были прикрыты простынями. Теми простынями, в которых совсем недавно пряталось солнце Казалось, что рёбра лопнут внутри, проткнув сердце и лёгкие, что он сейчас растает, точно сливочное масло, не доходя до печи, казалось, что расплавится и потечет свинцовой жижей по серо-жёлтому кафелю. Но нет, только казалось.
Вмиг, накрытых простынями мертвецов стало тысячи. Вокруг только простыни, а под ними, возможно, его синяя мертвая плоть и больше ничего. Ничего. Тошнило, и воздух стал сладковатым на вкус. Давило внутри и снаружи. Он хотел сдёрнуть простыню с одного из тел, но ноги подкосились, и больной упал, зацепив кого-то. Он лежал, на нём лежало чьё-то тело. Тело с открытыми глазами уставилось прямо на него. Рывком, отбросив эпилептика, Кальман бился в судорогах, выворачивало каждую мышцу, каждое нервное окончание сходило с ума, неуправляемость всех процессов в организме и белый свет в глазах конец. Это конец. Настоящий конец.
Все молчат, и даже стены.
Почему не делают пирожков с кочерыжками? тихим шепотом пронеслось из левого полушария в правое.