Лихое времечко - Ира Николаева 4 стр.

Век в бутылке джин томился,
барабанил сквозь стекло,
пузырился джин, сердился,
не видал ведь мир давно.

Спал на дне он океана
да в зеленом бутыле,
развлеченье ураганы,
что еще найдешь на дне.

Рыбки стайками дразнились,
строил рожи осьминог,
джин, топорщив грозно крылья,
с пробкой справиться не мог.

И обет дает навечно,
кто освободит в веках,
вот тому он безупречно
верность вверит не в словах.

Все исполнит, а покуда
чрез зеленое стекло
смотрит джин на дна округу,
сбраживая злом вино.

Как на лодочке бедовой
распускались паруса,
дул попутно ветер вольный,
убегали берега.

То баюкалась волною,
то подстегивала плеть,
лодка пляской озорною
мчала лишь бы уцелеть.

Круговерть в штормах и бурях,
после штиль и немота.
Лодочка, ничуть не хмурясь,
мерно по морю плыла.

Он был мальчишка, жил в порту,
в таверне маленькой у башни,
и говорил: «Вот подрасту,
как батя уплыву на яхте».

И рисовал он корабли,
и карт листы съедал глазами,
сгорая от морской тоски,
читал Жюль Верна ночи с днями.

Но вот одной из тех ночей
пробрался юнгою на шхуну,
и, спрятавшись среди вещей,
уплыл легко в мечты лагуну.

Молчит история о том,
что был скандал и была порка,
то все оставим на потом,
то просто мелочь на задворках.

Он клятву дал служить морям,
обет что не сойдет на берег,
и службу будет несть волнам,
он так сказал он в то поверил.

Пропустим жизнь и моря соль,
скажу лишь коротко он выжил,
он перенес шторма и боль,
и ураганы гибель слышал.

Заматерел, как старый волк,
и грубым словом не гнушался,
и капитан в нем видел толк,
пират с почтением склонялся.

О нем неслась молва из слов
и байки, целые легенды,
мальчишка в прошлом старый волк,
из порта призрачной таверны.

Был бой с пиратами жестокий,
и пленница, что спасена,
не избежал корабль порока,
всему виной бела княжна.

Примета старая недаром,
что женщина на корабле
посеет смуту, ревность, свару,
да просто с нею быть беде.

Итог любовь у капитана,
помощник тоже в доле той,
и ни шторма, ни ураганы
столь не тревожили покой.

Дуэль на шпагах благородство
и два смертельных острия,
не просто драка нищебродства,
а принцип духа, как стезя.

И обезглавлена команда,
что капитан, помощник вмиг 
лишь трупы, только возглас «Амба»,
девицы слышен скорбный крик.

Все в трауре плывут на берег,
виновница тех злостных бед,
еще в спасение не веря,
дает монашеский обет.

Матрос с походкою морскою
по порту брел, чудес искал,
был малость пьяненький, в раздолье,
хватал за юбки милых дам.

Тут пес бродячий приблудился,
хватает обувь, вот шпана!
Матрос сначала рассердился,
потом погладил шалуна.

Повел с собою на корабль,
котлетой накормил, мясцом,
подумал может пес награда
и талисман в пути морском.

Он научил собаку трюкам,
и в рынду била та шутя,
и разгоняла злую скуку,
не ведома была тоска.

Так пес беспечно ошивался
не месяцы считай, года, 
матрос столь кровно привязался,
пока не выпала беда.

Пес хворится, болеть вдруг начал,
не бегает, ползет ползком,
истек, наверно, век собачий,
и веет в душу холодком.

А на земле, сойдя на берег,
матрос собачку схоронил,
и кто то верит иль не верит 
о море напрочь позабыл.

Шел корабль, не дни недели,
не видались берега,
солонину тухло ели,
да по капельке вода.

Штурман болен, с капитаном
те же беды, что уж там,
вся команда захворала,
мчит кораблик по волнам.

Нет приказов у штурвала,
в даль влечет одна вода,
а беда никак ни мало 
черная болезнь цинга.

И что утро снова тело,
в саване из простыни
за борт море чтоб пригрело:
 Спи, моряк, пусть снятся сны.

Шел корабль, не дни недели,
не видались берега,
солонину тухло ели,
да по капельке вода.

Штурман болен, с капитаном
те же беды, что уж там,
вся команда захворала,
мчит кораблик по волнам.

Нет приказов у штурвала,
в даль влечет одна вода,
а беда никак ни мало 
черная болезнь цинга.

И что утро снова тело,
в саване из простыни
за борт море чтоб пригрело:
 Спи, моряк, пусть снятся сны.

На берег девица с тревогой пришла,
а взор словно омут потухшего дня,
сидит и печалится, паруса ждет,
Где ж милый так долго, что ж он
не плывет?
Не ведает дева, что в море лихом
гроза приключилась, раскинулся шторм,
и милый средь рыбок беспечных на дне,
качаются щепы одни лишь в волне.
И грустью стекает слеза на песок,
в слезе той восходит молитвы росток,
а море спокойно и гладко вдали
и манит по новой к себе корабли

Веселый боцман курит трубку,
и речь слышна, что с матерком,
не унывает шутка с шуткой 
и не беда хоть с ветерком.

Дружны душевно с капитаном,
в каюте разливают ром,
и усмиряют ураганы,
и девиц щупают тайком.

В портах бордели с кабаками,
матросы лучшие друзья,
бывал тот боцман бит врагами,
но снова шутка губы жгла.

Был не женат, надежно холост,
детей сопливых не любил,
ласкал его девиц лишь голос,
да шум ветров и моря пыл.

Так и ушел в угаре пьяном,
в портовом грязном кабаке,
устало сердце скажем прямо 
но жизнь прожита не в тоске.

Набралась команда скопом,
кто бродяга, кто пират,
быдло палубное, словом,
лишь отрада капитан.

Молод был, не глуп, вот опыт,
что ошибкой подкачал,
черт, видать, толкнул под локоть 
слеп был вот и чернь собрал.

А расплата недалече:
бунт и висильна петля,
тело мертвое увечно,
долго мучили ветра.

А команда распивала
ром из бочек, бутылей,
первый шторм и все пропало 
ты их только не жалей.

Щепы плавают по волнам,
рыб наплыло косяки,
Бог расправился по полной
за жестокость на крови.

И возвращались моряки,
и вновь любимых покидали,
и мысли гнали той тоски,
а взгляды в море устремляли.
В былом и нынче старина,
и тянут голубые глади,
пускай открытий новизна 
погребена на сотни пядей.
Казалось бы, что в новый век
все карты писаны до точки,
но так устроен человек,
он снова ищет многоточий.

Корабль-призрак бороздит простор,
легендами полны о нем сказанья,
мол, виновата девица, чей взор
лишил рассудка и привел к изгнанью.
Надежды Доброй мыс не обогнуть 
веками длится тяжкое проклятье,
скитаньями морей увековечен путь,
а моряки мертвы, невольно горя братья.
Кто встретит в водах тех Летучего
Голландца,
тому грядет беда и пагубная смерть,
и ходит средь людей веками, надо
статься,
преданье старины, где ищут души
твердь.

То был моряк на все порты,
и в каждый городок у моря
манили девичьи черты,
ланиты, груди и раздолье.

Порой их путал имена,
тогда решил всех звать «милашка»,
таких милашек не одна,
у каждой огонек не гашен.

Проходят месяцы те ждут,
а он и в клешах, и в тельняшке,
все, говорит, закончен путь,
я встал на якорь к ножкам вашим.

Недели праздник, кутерьма,
объятья, смятые постели,
но снова он: «Манят моря,
я приплыву, мы все успеем.

Успеем мы построить дом,
родить детишек на покое,
а нынче, милая, поклон,
гудок гудит, я снова в строе».

Уже седины в волосах,
девицы верят тем сказаньям,
и растворяются в веках,
исчерпав меру ожиданий.

Ром в бутылках крепкий, вздорный,
льется в глотку моряка,
шаг нетвердый, малость хромый,
застилает хмель глаза.

Палуба качает грузно,
где ж матросу устоять,
булькает, напившись, пузо,
он горланить, песнь орать.

Солонина прям из бочки,
хруст ржаного сухаря 
под покровом темной ночки
с кухни крадено с мешка.

А потом в гамак упавши 
храп стоит до облаков,
дух идет спиртной, пьянящий,
та картина краше слов.