Лихое времечко - Ира Николаева 5 стр.

Осточертели моряку погоды,
то штиль, то ураганы не спросясь,
и доняли уж прочие невзгоды 
пролитый ром и палубная грязь.

То окрики, команды капитана,
то ругань боцмана, то вечно пьяный кок,
и только может шелест океана
его утешить всем и невдомек.

И лишь волны цвет синий и зеленый
ласкает взор и радует глаза,
а вечером в каюте хмуро-сонной
милее нету трубки табака.

Шумит, играет моря дух,
в безбрежье ветер и волна,
шипенье их ласкает слух,
в палитре синяя вода.
Величественен океан,
дельфинов стайка унеслась,
спокойствие морей обман,
штормами закружится власть.
Скрипят и мачты и корма,
в волнении воды океана,
корабль отыщет берега,
не смутят штормы капитана.
На берегу покой и сон,
да только скучно морякам,
их манит море на поклон,
мятежный дух им Богом дан.
И вновь шторма, и вновь все бури,
и вновь соленая волна,
но морякам сурово хмурым
лишь эта жизнь будет мила.
И приключений дух бродяжий
повеет к ним издалека,
интригу океан им кажет,
чудесной видится стезя.
Потом с пиратами бой грозный,
потом сокровища побед,
о них, возможно, песни сложат,
легенды что оставят след.

Кованый сундук пиратский 
мелочей не перечесть,
но ласкают взор пиастры,
прошлого добыча здесь.

Руки с перстнем тот старинный,
докоснутся до монет,
память путь осветит длинный 
грабежи и блеск побед.

Звон жестокий, полон злобы,
кровь на пальцах запеклась,
взгляд и хмурый и суровый 
покорила злата власть.

Пират бродяга волн бескрайних,
морей религия седая,
он в океане гость случайный,
все рыщет, отрекшись от рая.
Веселый Роджер черно реет,
пугая черепом с костями,
на море страх и хаос сея,
он беспощаден злыми днями.
Пират тот не боится бури,
он вступит с ней в неравный бой,
не страшен визг летящей пули
и сабли скрежет озорной.
Он полон мужества и злобы,
как истый волк шумных морей,
добычу увезет в берлогу,
на берега чужих земель.
Смерть и расплата не пугают,
он сложит голову в петле,
на виселице, прям на рее,
окончит дни, молясь волне.

Как по морю, да с волнами, бела
лодочка плыла,
а на ней с багром, с сетями, шла
рыбацкая семья,
косяки и вереницы рыбок плещутся
вокруг,
загораются зарницы, ну а отдых 
недосуг.

Батя с взрослыми сынами тянут сети,
кто гребет,
море плещет валунами, рыба тьмой
сплошной идет,
удался улов на славу, будет ужин и обед,
гордость рыбаков по праву, на базар
свезти не грех.

Спокойно дремлет Посейдон,
пучину моря охраняя,
безбрежной гладью его дом
полнится жителями рая.
Играют рыбки на волнах,
беспечно плещутся дельфины,
свернулись тихо на ступнях
коньки морские в хлопьях тины.
Плывут хрустальные медузы
у его спящей головы,
все описать не хватит прозы,
и недостаточны стихи.
Пучина дремлет лишь до срока,
пока не встрепенется царь,
взмахнет жезлом и ненароком
разбудит океана даль.

Взвился смерчем, ураганом
ветр полуденных миров,
воет громко, воет рьяно,
разрушая жизни кров.
Закружит воронкой дикой,
вырвет с корнем дерева,
то небесное зло лихо,
знать, природная беда.
Звери леса, дух почуяв,
мчатся по дорогам прочь,
ветер, воздухом волнуя,
будет веять во всю мочь.
В море кружатся невзгоды,
он поднимет не спросясь
горным валом черны воды 
шторма гибельную вязь.

Светит месяц, лик хрустальный,
улыбается сквозь мглу,
цвет опала зазеркальный
и усмешка губ в углу.

Ведьмочка не спит, томится,
месяц полночный корит,
вот бы ей крылатой птицей
долететь до тех ланит.

В поцелуе жарком слиться,
что б во тьме лишь силуэт,
краской ведьмочка-девица,
рядом месяц-оберег.

Что б вокруг того опала
всё б кружила да вилась,
грустно ведьмочка вздыхала 
не летала ж отродясь.

В лесной чащобе на метле
меж древов ведьмочка летает,
на вольной воле в ремесле
своем волшебном промышляет.
По лесу ищет приключений,
ворует звезды в небесах,
из них надергает камений,
потом попляшет на углях.
Скликает ведьмочек-подружек,
на речке с ними голышом
поднимут сотню винных кружек
под лунным желтым огоньком.

В лесной чащобе на метле
меж древов ведьмочка летает,
на вольной воле в ремесле
своем волшебном промышляет.
По лесу ищет приключений,
ворует звезды в небесах,
из них надергает камений,
потом попляшет на углях.
Скликает ведьмочек-подружек,
на речке с ними голышом
поднимут сотню винных кружек
под лунным желтым огоньком.

Прутик к прутику сложила
да взмахнула помелом,
ведьма ставенки раскрыла,
к небу прикоснулась лбом.

Луч от месяца ласкает,
освещается лицо,
ведьма, след свой заметая,
упорхнула сквозь окно.

Струи ветра треплют косы,
платье облегает стан,
ну и черт, что без причесок,
что разорван сарафан.

Ведьма мчится над лесами,
хохот, игрище, азарт,
черти с рожками, хвостами,
с посвистом во след визжат.

Притомилась ведьма что-то,
полетела почивать,
чертик к ней подкрался скоком,
спрятал уши под кровать.

До утра ее баюкал,
все повизгивал, чихал,
целовал с почтеньем руку,
да гнусаво запевал.

С той поры, как месяц глянет,
ведьма с чертиком вдвоем,
поднебесными ночами
неразлучны даже сном.

Колдует ведьма над котлами,
в них взвары ядовитых трав,
перчинки сыпет с пауками,
тарантулами пыльный прах.

Метлой помешивает зелье,
кидает зубки злых гадюк,
с той каши жуткое похмелье,
от пара аж низводит дух.

Потом сердитым заклинаньем
скрепляет злое колдовство 
по книге чар-воспоминаний
кладет ту маску на лицо.

И диво молодость вернулась,
в косе исчезла седина,
вдруг кошкой черной обернулась,
пошла вершить свои дела.

Как зловеще над вулканом
облачком дымок парил,
как пред бурей-ураганом,
стая птиц срывалась с крыл.
Тучами из оперений
гвалт отчаянно звучал,
небо колыхнув волненьем
мчали, словно черный шквал.
И подняв тревогой очи
к хаосу и кутерьме,
люд роптал, что то пророчит 
не к добру, знать, быть беде.
Все померкло, опустились
сумерки и пепла прах,
видно Боги так решили
поселить навеки страх.

Средь книг и звездных карт старик,
лишь формулы строчит перо,
его прозвали еретик,
бросали камни чрез окно.
Дух деревенский как чума,
невежественен, глуп и пуст,
лишь позже скажут темнота,
закон же нынче рвется с уст.
И нарекают колдуном,
алхимик он, прислужник черта,
жена связалась с ведьмаком,
и у нее душа, знать, мертва.
И слухом полнится округа,
и смрадом травят жизнь чете,
старик и старая подруга
окончат свою жизнь в костре.
И разлетятся книг страницы,
и канет в пропасть мудрость лет,
пророк, мыслитель, иноверцы 
виновники дремучих бед.

Костер и дымная завеса,
удушья сдавленного вздох,
и жертва казни неизвестна,
ушла в забвении веков.
Сгорели, канули архивы,
их также пожирал огонь,
и сколько бы воды не лили 
лишь угли вот весь ваш закон.
Теперь гадай вдруг рок судьбины
решил расправу схоронить,
чтоб не трепалось чье то имя 
колдуньей тягостно прослыть.
А может то людские козни
и поздний пред Землею страх 
убийцы слава с преисподней,
хоть и с распятием в руках.

Как за деревней кто с дубом,
кто с вилами, ограды палкой,
боролись люди с колдовством,
а наяву с простой дояркой.
Черны коровы у нее,
коза с козлом ну точно черти,
здесь явно было волшебство 
забьем ее до полусмерти.
А у соседей молоко
скисает рано в белых крынках,
и это горе не одно 
падешь скота, сгорели рынки.
А баба та одна живет,
заходит к ней по слухам дьявол,
да на крылечке черный кот
сметаной лакомится, салом.
Так бей ее и дом круши,
скотину разгони по свету,
так деревенский ум вершит
суд «правый», все найдя ответы.

На инквизиции священной
стояла дева молодая,
священник проповеди ленно
читал, закон ей излагая.
Мол, отрекись от колдовства,
забудь знахарства и гаданья,
не то предам огням костра
заблудшим душам в назиданье.
И косы рвали, кожу жгли,
и пыток горькие мученья,
не жалко было и чернил,
чтоб дело не ушло в забвенье.
Как хороша она была,
как вмиг в старуху превратилась,
и кожа, что белым бела,
вся коркой кровяной покрылась.
Лишь смерть колдунью искупит 
вердикт был короток и ясен,
и ни мольбы, ни боли крик
не тронут сердца зов напрасен.
И, может, с тайным сожаленьем 
вот что осталось от нее, 
мужчины святым повеленьем
терзали деву как зверье.