В общем, не угорел и наговорил ей следующее.
Он, Порфирий Петрович Тушин, пребывавший до недавнего времени в отставке в чине артиллерийского капитана, был вызван в Петербург самим государем императором Павлом Первым. На аудиенции, длившейся целых пять минут, государь поручил ему и ротмистру Маркову секретнейшее дело.
Почему выбор пал на них, Порфирий Петрович деликатно умолчал, правда обмолвился, что в полку слыл не только храбрейшим, но и умнейшим офицером.
А какое дело поручил вам государь? спросила Пульхерия Васильевна из-за вечного женского любопытства. Если это, разумеется, не секрет? И рассмеялась обворожительно своим серебряным смехом. Она была неотразима в своем простодушии и лукавстве.
Секрет, ответил Порфирий Петрович и улыбнулся в свои рыжие усы: Секрет преогромнейший! Но вам, Пульхерия Васильевна, скажу. Государь поручил нам с ротмистром, зашептал он страстно в розовое ушко соблазнительницы, перевезти из Петербурга в Париж императору Франции Наполеону бумаги такой важности, что сии бумаги разорваны на две половины! Вторую половину везут другие люди. Какие даже я не знаю.
Разорваны? Зачем? не поняла Пульхерия Васильевна. Их же нельзя будет прочесть!
Вот именно! По отдельности нельзя, а соединив вместе Вы понимаете?
Понимаю, ответила Пульхерия Васильевна, но по ее лицу было видно, что ничегошеньки она не поняла, да и понимать не хочет. Разорванные на две половины бумаги как неромантично и скучно! Она ожидала большего. А что с ротмистром? спросила вдруг неожиданно строго. Надеюсь, причиной его болезни не эти бумаги?
Положительно, она была прелестна!
Порфирий Петрович даже не обиделся на ее ничем неприкрытое равнодушие ко всем этим бумагам. Напротив, возрадовался неописуемо.
Обычная история, сказал он подчеркнуто небрежно. Несчастная любовь. И рассказал сентиментальную историю в духе Карамзина, его «Бедной Лизы», и французских романов.
Сам Порфирий Петрович ни Карамзина, ни романов французских не читал, но сочинил любовную историю драгунского ротмистра довольно ловко и доставил полное удовольствие Пульхерии Васильевне. Вдоволь облилась она слезами над историей любви бедного драгуна и несчастной девушки Маши, дочери богатых и знатных родителей. Все там было: и свидания под луной, и тайком посланные письма, и гнев деспота-отца, и мучительная болезнь и смерть Маши! После этого и запил ротмистр Марков.
Как я его понимаю, утерев слезы, проговорила Пульхерия Васильевна. Как понимаю! Голос ее задрожал она опять заплакала, и Порфирию Петровичу показалось, что плачет она не только о несчастном драгуне, но и о чем-то своем. Что это я так раскиселилась? как всегда, внезапно, переменила она свое настроение и заговорила беспечно и весело: Вам бы с дороги, Порфирий Петрович, в баньке не мешало бы попариться!
В баньке? покраснел как вареный рак капитан в отставке.
Да нет, не в той баньке у дороги, а в моей собственной баньке! засмеялась она, пристально посмотрела ему в глаза и долгим страстным поцелуем перехватила его ответ.
В нестерпимый жар бросило Порфирия Петровича, и убоялся артиллерийский капитан в отставке как бы ему не впасть в свое немое оцепенение!
Не впал.
Психея! прошептал он (назвать ее Пульхерией ему показалось несообразно диким, когда она вошла к нему в баню, ничуть не смущаясь своей наготы, а даже наоборот давая ему рассмотреть во всех прелестных подробностях свое античное тело: выпуклый, подобно небесному куполу, живот с обворожительной родинкой пониже кратера пупка; полновесные, словно виноградные гроздья, груди, налитые виноградным вином любви, которое он сейчас будет пить, прильнув губами в поцелуе к ее розовому соску, набухшему от нестерпимого ожидания этого поцелуя). Психея! повторил он уже громко и опустился перед ней на колени.
Его глаза оказались напротив тех, опушенных солнечным золотом, губ, ради которых, в сущности, он и встал на колени. Они были сочные и яркие, и налитые, нет, не вином, а кровью, тоже вожделенно ждали его поцелуя.
Психея! опалил он их своим дыханием.
Потом. Не сейчас, наклонилась она над ним, и ее грудь коснулись его щеки. Ведь мы сюда не только за этим пришли, сказала насмешливо и добавила буднично: А чтобы и помыться.
Его глаза оказались напротив тех, опушенных солнечным золотом, губ, ради которых, в сущности, он и встал на колени. Они были сочные и яркие, и налитые, нет, не вином, а кровью, тоже вожделенно ждали его поцелуя.
Психея! опалил он их своим дыханием.
Потом. Не сейчас, наклонилась она над ним, и ее грудь коснулись его щеки. Ведь мы сюда не только за этим пришли, сказала насмешливо и добавила буднично: А чтобы и помыться.
Ты сведешь меня с ума, Пульхерия! поднялся Порфирий Петрович с колен.
Язык его не повернулся назвать ее теперь Психеей. Она была уже другая. Лучше или хуже, он не знал.
Пожалуй, лучше.
Они стояли, как говорится, глаза в глаза и он бесцеремонно положил свою правую руку ей на грудь и сгреб лебяжий пух груди в кулак, а левую руку запустил под ее дивный, упругий живот!
Золотые волосы оказались неожиданно колючими, а то самое пульсировало невыносимо нежно и издевательски ровно и спокойно как ее сердце.
Порфирия Петровича бросило в холодный пот и он отнял руки, а Пульхерия Васильевна засмеялась серебряным своим смехом:
Непременно сведу, но сперва мыться! и, обвив его шею, крепко поцеловала в губы. Не бойся, засмеялась она опять, я и этим доставлю тебе удовольствие. И доставила.
Как опытный чичероне, провела она артиллерийского капитана в отставке от подножия своего роскошного тела до вершины.
Сперва он тер мочалкой ее царственную спину и шею, потом нежно обволакивал воздушной пеной груди, скользил рукой по животу и по стройным, с хищным изгибом татарского лука, бедрам и ниже до ступней.
Розовые пятки и тонкие, как у арабских скакунов, щиколотки сводили его с ума не меньше, чем ядра ее ягодиц, выточенные будто алмазным резцом из неведомого на земле материала воздушного и твердого одновременно! А ее прелестные руки от перламутровых длинных изящных пальчиков до темных волос подмышек бездна, смерть, погибель человеческая, но радостная и вечная!
Свое сокровенное она ему мыть не дала. И даже попросила его выйти; при этом пришла в невообразимое смущение. Он вышел.
Когда она его позвала и он вернулся, приказала встать перед ней на колени. Он встал.
Теперь можно все, сказала она тихо и улыбнулась блаженно.
Афродита! вымолвил Порфирий Петрович. Очередная метаморфоза произошла с ее телом. Афродита, нежно коснулся он губами лепестков ее половых губ.
Да простит меня читатель за столь грубый медицинский термин, коим я обозвал тот прелестный цветок Афродиты, которым щедро одарила природа Пульхерию Васильевну.
Потом он осторожно раскрыл руками сей прелестный бутон любви и запустил внутрь него свой язык, будто пчелиное жало, чтобы собрать там нектар наслаждений.
Афродита затрепетала.
Затрепетал и Порфирий Петрович.
Милый, милый, заговорила она и, обхватив его голову ладонями, вдавила в свое тело. Колени ее подкосились, и она опустилась на пол. Порфирий Петрович обнял ее за плечи и стал осыпать поцелуями. Она в ответ тихо стонала.
На вершине блаженной страсти она громко, по-звериному, кричала и два раза укусила капитана в отставке в плечо. Пришлось и Порфирию Петровичу два раза крикнуть.
Потом они долго в изнеможении лежали рядом.
Потом они опять предались страсти.
Потом еще и еще.
Пульхерия Васильевна была ненасытна.
Только под утро они вышли из бани и пошли пить чай.
Пили они его из трехведерного самовара и молчали. Им вроде не о чем было больше говорить, а если бы и было, то обошлись бы, словно муж и жена, без слов.
Ты когда едешь? только и спросила она Порфирия Петровича, когда он вышел из-за стола.
Надо бы завтра, но пожал неопределенно плечами Порфирий Петрович.
Не беспокойся за своего драгунского ротмистра. Матрена его живо вылечит. Она у меня травница и колдунья. Я ее порой сама боюсь.
Ну-ну, поцеловал Порфирий Петрович Пульхерию Васильевну по-домашнему в лоб. Будет ерунду молоть. Колдунья. Не верь. Суеверие. И вышел из залы.
Право, смешно, тихо сказала она ему вслед. Как не верить, раз колдунья? И перекрестилась на икону: Прости меня, Господи, грешницу. Ох, грехи мои тяжкие. И ее мысли унесли в такие леса дремучие и дали неоглядные, что Порфирий Петрович содрогнулся бы непременно, узнай он их.