Глава восьмая
Как известно, парики из моды Павел Ι вывел своим Высочайшим Указом 5 сентября в 1802 году. И насмешливый народ наш тотчас обозвал его Лысым Указом (в Указе было предписано лысым брить головы).
Замечу, так сказать, на полях, что Павел Ι, обладая весьма впечатляющей плешью на затылке, неукоснительно исполнял свой Указ, и многие при Дворе вслед за ним стали брить головы, хотя им в этом не было необходимости. Постепенно мода брить голову распространилась по всей России.
Но все-таки сей Указ имел огромное экономическое последствие для России: те тысячи пудов отборной пшеницы, что шли на производство пудры для париков, стали употребляться по прямому назначению, что сразу же сказалось на сытости и благоденствии народа нашего, поэтому этот Указ я бы переименовал в Сытый или, что более всего отражает его сущность, Повсеместный Указ, ибо он затронул все стороны российской жизни. Затронул он, разумеется, и Порфирия Петровича, затронул непосредственно.
Голова капитана в отставке напрямую подпадала под сей Указ, и по утрам Селифан брил ее до атласной гладкости и, я бы сказал, щегольства; заодно брил лицо своего барина, и только свои рыжие артиллерийские усы Порфирий Петрович обихаживал сам. Не потому, что не доверял Селифану, а просто это вошло у него в привычку еще с тех времен, когда они у него, молоденького артиллерийского подпоручика, наконец-то пробились тонкой ржаной полоской под курносым носом. К тому же, замечу, привычками он своими дорожил, ведь жизнь из них только состоит, а кто не дорожит жизнью?
Этот философический пассаж я привел к тому, что, придя к себе в комнату после чаепитья с Пульхерией Васильевной, Порфирий Петрович застал там своего Селифана с бритвой наперевес и с белым полотенцем через руку.
Капитану в отставке неимоверно хотелось спать; все члены его тела были до того утомлены и развинчены, что свинтить их в одно единое целое не было никакой возможности и, по правде говоря, и желания. И только из-за своей привычки он сел на табурет, заранее выставленный Селифаном посередь комнаты.
Брей, душегуб, сказал он устало, закрыл глаза и, уже засыпая, пробормотал: Фигаро ты мой
Вечно, барин, вы меня ругаете последними словами! подлетел Селифан к Порфирию Петровичу и ухватил его за нос бесцеремонно и больно. Нешто других, русских, слов ругательных нет?
«Фигаро» Селифан почитал за самое страшное французское ругательство, хотя знал прилично, без шуток, и по-французски, и по-английски, и по-турецки, и по-латыни, и по-древнегречески. Выучил вместе с барином.
Уместней было, конечно, употребить не «вместе с барином», а «вместо барина». Языки капитану в отставке давались с превеликим трудом, и кивать на возраст было бы несправедливо. Выучил же Селифан, а он был намного его старше. Дядькой в двадцать лет к семилетнему Порфирию был приставлен. Ох, и пропасть щеглов они наловили тогда в окрестных барских лесах!
Вот так природа с Порфирием Петровичем и Селифаном учудила.
Зимними долгими вечерами в деревне от нечего делать капитан в отставке самообразовывал себя этими языками, так как в детстве выучить их ему не довелось.
Голова Порфирия Петровича от столь «нежного» брадобрейного прикосновения Селифана дернулась и непременно бы слетела с шеи, если бы Селифан не удержал ее за нос. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. С этой народной мудростью Порфирий Петрович решительно не согласился и взревел:
Отпусти нос, ирод! И добавил пару матерных слов.
Давно бы так, отпустил нос Селифан, и на лице его промелькнула довольная ухмылка. Дело было сделано. Барина своего он разбудил. Как и все брадобреи, он любил поговорить. Но не со спящим же? Тем более, что ему было что сказать. Пустых разговоров он не терпел, и это преотлично знал Порфирий Петрович.
Что там у тебя? Выкладывай! спросил он строго Селифана, и тот запорхал вокруг капитана в отставке, если можно назвать тяжелое топтание селифановских сапог порханием, правда руки его действительно летали вкруг головы Порфирия Петровича, что щеглы тех окрестных барских лесов.
Дочка нашей барыни в гости к соседской помещице укатила, вот мать и разгулялась на просторе! начал Селифан строго, но тут же получил должный отпор.
Не твоего ума дело об этом рассуждать, грубо оборвал его Порфирий Петрович.
Не твоего ума дело об этом рассуждать, грубо оборвал его Порфирий Петрович.
Конечно, согласился Селифан, дело ваше молодое. А у дочки ихней, продолжил он, несчастный роман нынешним летом с одним здешним барином вышел. Отец его им этот роман порушил. Сына в Москву служить отправил, чтоб, значит, больше им не свидеться. И то дело, что удумали жениться! Они высоких княжеских кровей, а она кто? Девки-блудницы ей в придорожных канавах срамным делом на приданое собирают. Три рубля серебром с проезжего.
Ты что говоришь, Фигаро?
Это не я народ сказывает. И понапрасну, барин, вы меня этой Фигарой срамите. Штоф водки мне нужен! прибавил неожиданно. Я возьму?
Зачем это он тебе? очень удивился Порфирий Петрович. Селифан, конечно, мимо рта не проносил, но только по великим праздникам.
Разговор к Пимену есть. А разговор, как сами понимаете, без водки не разговор, а пустая болтовня!
Пимен? Кто такой? Летописец, что ли? пошутил Порфирий Петрович.
До летописца ему еще далеко, хотя много знает и многое может поведать. Банщик он при придорожной баньке.
А о чем ты хочешь с ним поговорить? насторожился Порфирий Петрович.
Селифан только с виду был обыкновенный мужик с косым, как говорится, рылом. Книжной премудрости он столько понабрался, что даже университетской публике нос мог утереть и в математике, и в философии, и в прочих науках. Не говоря уже о том, что умом его Бог не обидел, а уж хитрости мужицкой у него было выше крыши.
А о том, барин, отошел к двери Селифан, открыл ее и опасливо выглянул в коридор; потом, крепко ее прикрыв, подошел вплотную к Порфирию Петровичу и на вытянутой ладони показал ему медную пряжку. Пряжка была от фельдъегерской сумки.
Голова у капитана в отставке похолодела, выбритая до атласной гладкости кожа сморщилась и пошла складками, черные круги поплыли перед глазами, и душа его рухнула на землю. А ведь до этой минуты летала в облаках, так сказать, семейной жизни с Пульхерией Васильевной, парила на высоте птичьей, ангельской! «И поделом тебе старый дурак, зло подумал о себе Порфирий Петрович. Вообразил невесть что. Жениться! Размечтался!» и, овладев собой, сухо спросил Селифана:
Где ты ее нашел?
В конюшне.
И девок расспроси, протянул Селифану три рубля серебром Порфирий Петрович.
Селифан с гневом их отверг.
Срам какой денег им за это дело давать! Чай, не барчук какой и не в том возрасте я еще. Они меня за другое любят. Переговорю, барин, не сомневайся.
А что с ротмистром? Как он?
С кавалеристом нашим? презрительно переспросил Селифан.
Сей род войск он глубоко презирал и считал пустым и никчемным. Отчасти из-за того, что Порфирий Петрович служил в артиллерии, а он при нем был денщиком.
Проникся Селифан к ней, к артиллерии, заслуженным уважением за основательность ее хозяйства: пушки на лафетах, ядра чугунные, порох и, особенно, лошади. «На кавалерийской разве вспашешь? любил говорить он тем, кто не разделял его взглядов. А на наших битюгах враз и не поморщишься!»
Хлебопашец, одним словом.
Правда, ни пахать, ни сеять ему не довелось. А кто из спорщиков пахал и сеял?
Кавалеристы, одним словом.
Но больше всего Селифан не любил гусар. Драгуны хоть с мушкетам, при порохе, а эти, при саблях, только воздух и могут один рассекать. Так что ротмистру Маркову повезло еще, что он был драгуном.
Так что с Марковым? пришлось еще раз спросить Порфирию Петровичу.
А что еще с ним, драгуном, может быть? вопросом на вопрос наконец ответил Селифан. Матрена за ним глядит. Вылечит, наверное. Сущая ведьма. Все хозяйство под себя взяла. Барыня наша перед ней по одной половице из-за страха ходит. Боится, что ненароком сглазит. Бабка моя про таких мне рассказывала. Оборонил я нас от этой ведьмы. А драгун ей чем-то глянулся. Не сомневайтесь, барин, вылечит. Так я возьму штоф с водкой?
Бери, не сразу ответил Порфирий Петрович и отдал ключ от дорожного сундучка, где хранились штофы с водкой. Водка предназначалась для ротмистра Маркова исключительно в лечебных целях, и она уже кончалась. Больной употреблял ее без меры. Но все же, по подсчетам Порфирия Петровича, три штофа с водкой еще имелось.
Селифан открыл дорожный сундучок и обомлел.