О, Аби, вздохнул он. Его голос был мягким, страдающим. Я старался дать тебе все, что ты хочешь. Большинство женщин были бы счастливы оттого, что им не нужно работать. Эта квартира все, что у нас есть, я так старался ради этого. И так ты меня благодаришь? Желая уйти присматривать за чужими детьми? А что насчет моих потребностей? Что насчет нашего собственного ребенка?
У меня кровь застыла в жилах от этих слов. Я была бы рада иметь своего ребенка, или двух-трех, но мысль о том, как это замурует меня и их в его паутине, так крепко, что вырваться будет невозможно никогда, привела меня в ужас.
Зак же взял меня за руку и предложил попытаться прямо сегодня, прямо сейчас. Его выражение опять стало нежным, он беспокоился, что я попытаюсь отстраниться, что я дергаюсь в шелковой паутине, которой он меня запеленал. Выброси свои таблетки, любимая, и приходи в спальню.
В ванной я открыла шкафчик за зеркалом над раковиной и вынула пачку противозачаточных таблеток. Я знала, что он проверит. Поэтому оставила наполовину использованную пластину в коробке и бросила ее в мусорное ведро под раковиной. Но остальные пластины сунула в рукав рубашки. В спальне я подождала, пока он уйдет чистить зубы, и спрятала их во внутренний карман старой сумки, которую держала на полке в шкафу.
Оглядываясь назад, пожалуй, можно сказать, что это был мой первый акт сопротивления. Возможно, мне все же не стоит так уж себя стыдиться.
Часть 2
Элиан, 1940
В течение лета Элиан с облегчением наблюдала, как к сестре возвращаются силы. Жизнь на мельнице потихоньку благотворно действовала на Мирей, а от сочетания простой, но сытной домашней еды, заботы родных и безмятежных дней, проведенных за играми с Бланш, раны у нее на душе начали заживать. Шлюзы снова были открыты, так что оглушающий рев воды над плотиной превратился в обычное журчание, составлявшее фон жизни на мельнице. К концу августа в глазах Мирей снова появились веселые искорки, а в один чудесный воскресный день Лизетт и Элиан обменялись улыбками, услышав вновь зазвеневший смех Мирей, не менее долгожданный и радостный, чем перезвон церковных колоколов.
Только посмотри на эту непослушную обезьянку! воскликнула она, протягивая Бланш Лизетт. Она уползла к самому краю заводи и хотела было поесть грязи!
Она вся вымазалась! Лизетт тоже не удержалась от смеха. И ты не лучше, Мирей. Ну и парочка! Поглядите на себя у тебя на руках грязи не меньше, чем у нее. Уголком передника она вытерла кляксу со щеки Мирей.
Ну, раз уж она испачкалась, я подумала, почему бы нам не наделать куличиков, ухмыльнулась Мирей.
Лизетт вымыла руки и лицо Бланш и унесла ее наверх, сменить грязную одежду. Мирей села за кухонный стол и принялась рассеянно перелистывать страницы старой газеты.
Как держится господин граф? спросила она Элиан. Нелегко ему, должно быть, жить в коттедже, когда в шато полно бошей.
Неплохо. Он храбрый старик. Элиан не стала вдаваться в подробности, граф продолжал настаивать на том, чтобы соблюдать тайну и ничего не говорить даже членам семьи.
В такое время, как сейчас, знание может быть очень опасной вещью, сказал он ей. Ты можешь защитить семью, не рассказывая им о том, что здесь происходит. По этой же причине я не стану объяснять вам подробности собственных действий. Если все раскроется, для вас с мадам Буан будет лучше ничего не знать.
Но Элиан казалось, что по части подрывной работы ничего особенно и не происходит. Иногда она подумывала, не начал ли граф немного терять рассудок. Это было бы вполне понятно, учитывая его возраст и потрясение от конфискации шато. Он проводил довольно много времени за чтением в библиотеке немцы охотно позволили ему пользоваться этой комнатой, раз уж он так любезно их у себя принял. А ел теперь на кухне. Большую часть послеобеденного времени он обычно дремал в коттедже, а после ужина частенько рано удалялся к себе, чтобы Элиан с мадам Буан успели убрать со стола и вернуться домой до комендантского часа.
Мадам Буан отказывалась покидать кухню, когда шато «наводнили боши», как она выражалась. Она готовила для немцев еду, потому что граф попросил ее об этом, но с максимально возможной неохотой и бряцаньем сковородок. По распоряжению графа Элиан накрывала для них в столовой и потом ждала, когда они уйдут, прежде чем войти внутрь и собрать посуду, так что их пути редко пересекались. Единственное исключение составлял переводчик, обер-лейтенант Фарбер. Он служил посредником и передавал просьбы (а по сути приказы) офицеров, расквартированных в Шато Бельвю. По мнению Элиан, он был довольно приятным человеком, хотя его военная форма ее пугала. Знаки различия на его пиджаке серебряный орел с расправленными крыльями и острые углы свастики казались ей жестокими символами подавления и гонений.
Мадам Буан отказывалась покидать кухню, когда шато «наводнили боши», как она выражалась. Она готовила для немцев еду, потому что граф попросил ее об этом, но с максимально возможной неохотой и бряцаньем сковородок. По распоряжению графа Элиан накрывала для них в столовой и потом ждала, когда они уйдут, прежде чем войти внутрь и собрать посуду, так что их пути редко пересекались. Единственное исключение составлял переводчик, обер-лейтенант Фарбер. Он служил посредником и передавал просьбы (а по сути приказы) офицеров, расквартированных в Шато Бельвю. По мнению Элиан, он был довольно приятным человеком, хотя его военная форма ее пугала. Знаки различия на его пиджаке серебряный орел с расправленными крыльями и острые углы свастики казались ей жестокими символами подавления и гонений.
Как-то в пятницу вечером, вытирая перед уходом кухонный пол, Элиан подняла глаза и вздрогнула, увидев появившуюся в дверях фигуру. Это был господин граф, он приложил палец к губам и протянул ей запечатанный конверт. Она недоуменно взяла его и заметила, что на нем изысканным почерком графа написано имя ее отца. Он жестами показал, чтобы она убрала его в карман передника, потом, кивнув головой, исчез на темной дорожке, ведущей к коттеджу. Элиан показалось, что граф специально держится в тени, избегая полосок света, просачивающихся сквозь щели в неплотно прилегающих светонепроницаемых шторах и местами освещающих сад.
Придя домой, она протянула конверт отцу. Тот просто кивнул и убрал его в карман, не разворачивая, и Элиан поняла, что не стоит задавать ему об этом никаких вопросов.
Вот и сейчас она не упомянула о письме в ответ на вопрос Мирей. Та начала зачитывать вслух из газеты: «Сейчас Париж практически пуст и работодатели призывают работников вернуться. Учитывая заверения в том, что после заключения перемирия воздушных атак со стороны люфтваффе более не последует, на ограниченный период времени из Бордо будут пущены дополнительные поезда в столицу, чтобы работники могли вернуться на свои места».
Когда мать ушла привести Бланш в порядок после ее подвигов с куличиками из грязи, Элиан взялась за ее работу. Та готовила лекарства на неделю вперед, так что теперь Элиан аккуратно переливала эфирные масла из закупоренных стеклянными пробками бутылок в небольшие пузырьки, которые Лизетт брала с собой на обходы. Она прервалась на мгновение, чтобы взглянуть на Мирей. Прочитанные слова висели в воздухе, смешиваясь с лекарственными запахами перечной мяты (от изжоги при беременности) и гвоздики (успокаивать прорезывающиеся зубы у малышей).
Ты вернешься назад?
Мирей посмотрела в окно, но увидела ли она за ним реку и иву над ней, или у нее перед глазами все еще стояли картины кровавой бойни, которой она стала свидетелем, Элиан не знала. Потом Мирей медленно кивнула, приняв решение, и обернулась к сестре.
Я уже достаточно окрепла. Я знаю, что нужна в ателье многие девушки уехали в то же время, что и мы с Эстер. Интересно, кто еще вернется. Интересно, кто еще остался
Маме это не понравится, заметила Элиан, возвращаясь к веренице бутылок.
Знаю, вздохнула Мирей. Но здесь мне нечего делать. Вы с мамой так хорошо управляетесь с Бланш, что я вам не нужна. Зато в Париже нужна. Недавно господин директор прислал открытку. Ему сказали, если он не сможет работать, как раньше, немцы заберут у него ателье и поставят своих людей. Но лучше ведь, чтобы оно осталось у директора? Он всегда был хорошим начальником. И старался помочь таким людям, как Эстер. Может, будут еще женщины, как она, которым можно дать пристанище и работу. Может, я тоже смогу как-то с этим помочь
Пока Мирей говорила, ее голос крепчал, а в словах звучало больше убежденности, чем за все время после возвращения на мельницу. В этот момент вошла Лизетт со свежевымытой и переодетой Бланш на руках, благоухающей запахом массажного масла смеси тархуна, лаванды и мяты, которую Лизетт использовала как успокаивающий бальзам, чтобы лечить колики и успокаивать малышей. Она протянула ребенка Мирей, и та стала подбрасывать малышку на коленях.
В таком случае, сказала Лизетт, явно слышавшая слова дочери, нужно убедиться, что у тебя достаточно сил, чтобы вернуться.
Значит, ты меня отпустишь, мам? спросила Мирей, и ее лицо радостно засветилось.
Отпущу в начале сентября, если увижу, что ты совсем выздоровела. Лизетт пригладила непослушную прядь волос на лбу Мирей, глубоко заглядывая в темные глаза дочери. Я знаю тебя. Знаю, что, удерживая тебя здесь, не помогу тебе залечить душу. А в Париже ты найдешь, как это сделать. Тут я не сомневаюсь. Просто помни, ты всегда можешь вернуться, если поймешь, что из Парижа опять лучше уехать. Это твой дом. И всегда им будет.