Через неделю Лу позвонил мне и сказал, что Надер вернул чек. К нему он приложил письмо, в котором объяснил, что не принимает никаких пожертвований в размере больше 15 долларов. Он объяснил, что если примет такие большие деньги, то у него возникнут проблемы. Лу жил в мире, где считалось правильным давать чаевые метрдотелю, чтобы получить тот столик, который хотел, и отказ принять деньги в качестве подарка был для него удивителен.
Наша дружба крепла. Мы нередко вместе обедали и путешествовали. Иногда Лу звонил мне специально, чтобы я представил его определенным людям. Иногда я знакомил его со своими друзьями или приятелями, которым нужны были деньги на какое-нибудь хорошее дело. «И сколько вам нужно?» спрашивал Лу, доставая чековую книжку. По мере того как мы сближались, Лу стал одалживать мне деньги, чтобы я мог рассчитаться с кредиторами.
Неприятности начались после того, как Лу заинтересовался интервью, которое я взял у окружного прокурора Нового Орлеана Джима Гаррисона.
Гаррисон считал, что убийство Джона Кеннеди не могло быть осуществлено Ли Харви Освальдом в одиночку. Он был уверен, что это было результатом крупного заговора, центром которого был Новый Орлеан, и, как окружной прокурор, собрал много информации, неизвестной широкой общественности. На то, чтобы рассказать вам все, у меня бы ушло часа три, не меньше. Честное слово, проще взять в прокате фильм JFK. В фильме Оливера Стоуна весьма точно переданы воззрения Гаррисона.
Гибель президента Кеннеди была самым крупным событием 1960-х. Страна была в шоке, но весь ужас состоял в том, что никто не мог понять, как такое случилось. Это была неразрешимая загадка. Все хотели знать, что же на самом деле произошло 22 ноября 1963 года. Я брал интервью у полицейского, который арестовал Освальда. Я спросил, говорил ли тот что-нибудь при задержании. Оказалось, что он сказал: «Я идиот». Конечно, он имел в виду, что его подставили. Когда комиссия Уоррена опубликовала отчет, в котором говорилось, что Ли Харви Освальд действовал в одиночку, большая часть населения не поверила этому. Я спрашивал об этом у Джеральда Форда одного из членов этой комиссии. Любой, кто мог сказать хоть что-нибудь об убийстве, был желанным гостем на моих программах, потому что все желали знать правду. Но логичной картины не складывалось. Джон Конналли[63] со своей женой Нелли сидел в том же автомобиле с откидным верхом впереди президента и Жаклин Кеннеди. Он тоже был у меня на шоу. Они с женой никак не могли подсчитать, сколько же именно выстрелов прозвучало, потому что Конналли уверял, что не слышал выстрела, которым был ранен сам. Я помню, как он показывал мне след от пули на своем запястье. А последними словами, с которыми Нелли обратилась к Кеннеди перед тем, как раздались выстрелы, были:
«Мистер президент, нельзя сказать, что в Далласе вас не любят».
Было вполне естественно, что такой человек, как Вольфсон, который был крепко связан с Демократической партией, интересовался версией Гаррисона. После передачи Лу позвонил мне и спросил, могу ли я устроить обед с Гаррисоном. А также попросил привести с собой моего приятеля, прокурора из Майами Дика Герштейна. То, чем занимался Герштейн, было очень похоже на то, что делал Гаррисон. И Лу считал, что взгляд такого юриста, как Герштейн, поможет заполнить любые пробелы в построениях Гаррисона.
Мы отправились в ресторан на Майами-Бич: Лу, парочка прокуроров и я. Гаррисон рассказал о своей точке зрения. Лу расспрашивал его без перерыва от закусок до десерта. Мы с Диком сидели и слушали.
Когда обед подошел к концу, Лу взглянул на Дика и спросил:
«Вы ему верите?»
«Я не видел улик, ответил Герштейн, но я очень уважаю Джима. Исходя из того, что он нам тут рассказал, я бы сам хотел узнать об этом побольше».
Мы отправились в отель, где остановился Гаррисон, чтобы послушать записи разговоров с людьми, которых он опрашивал. Хотелось бы мне восстановить ту атмосферу тайны, которая царила тогда в комнате. Чем больше мы слушали, тем больше нам хотелось знать.
Проблема Гаррисона была в том, что власти штата Луизиана отказывались финансировать его расследования. Не забывайте, что убийство произошло на территории Техаса. А Гаррисон работал на деньги новоорлеанских налогоплательщиков. «Многие считают, что я уже слишком глубоко копаю, сказал он нам, и не желают, чтобы я лез еще дальше. И я не смогу продолжать, если у меня не будет средств. Все, что я мог сделать на данном этапе, я сделал».
«Сколько вам нужно?» спросил Лу.
«Примерно 25 тысяч».
Если бы Лу тогда просто достал чековую книжку и выписал бы Гаррисону чек на 25 тысяч долларов, моя фотография никогда бы не оказалась в полицейском архиве и на страницах газет. Все было бы совершенно законно. Но Лу решил поступить иначе. Он решил внести деньги пятью частями наличными, которые передавал бы Гаррисону через меня и Герштейна. Эта задумка передавать деньги через меня Герштейну, чтобы тот передавал их Гаррисону, выглядит сегодня идиотской, но тогда мы смотрели на это совершенно по-другому. По сведениям Гаррисона, люди, которые узнавали что-то о заговоре против Кеннеди, вскоре оказывались мертвы. Так что было немало веских причин, чтобы не оставлять никаких следов.
Я так увлекся расследованием Гаррисона, что согласился помогать ему, не раздумывая. Точно так же, как и Герштейн. Мы чувствовали, что принимаем участие в чем-то очень значительном. К тому же передача наличных была вполне осуществимым делом. Время от времени Герштейну и Гаррисону приходилось встречаться по делам. Так что это нельзя было назвать нелогичным.
Каждое слово Гаррисона рисовало заговор против Кеннеди во все более зловещем свете. Я никогда не забуду, как вез Гаррисона в аэропорт. Выйдя из машины, он наклонился к моему окошку и проговорил: «Не пройдет и года, как они убьют Роберта Кеннеди», а потом ушел.
Лу давал мне конверт с пятью тысячами долларов в стодолларовых купюрах. Я передавал его Герштейну. А тот Гаррисону. Однако то ли вторая, то ли третья выплата уже не помню точно какая пришлась на тот момент, когда я никак не мог связаться с Герштейном. Да тут еще у меня возникли проблемы с налогами. Поэтому я позвонил Лу и спросил, нельзя ли мне использовать эти деньги для уплаты налогов. Мне должны были вот-вот поступить деньги, и я сказал Лу, что, как только они поступят, я передам пять тысяч долларов Герштейну. Лу сказал, что согласен и все в порядке.
Вскоре после этого Лу обвинили в продаже незарегистрированного пакета акций. Дело было очень запутанным.
Однако он начал понимать, что, для того чтобы не попасть в тюрьму, своих адвокатов ему будет недостаточно. Мы были вместе, когда его секретарь принял телефонный звонок от судьи Верховного суда Эйба Фортаса.
Фортас представлял Линдона Джонсона в 1948 году, когда возникли сомнения в его истинности его победы на предварительных выборах в Сенат от Демократической партии в Техасе. Джонсон получил свое место в Сенате благодаря Фортасу, и тот стал одним из самых доверенных его советников. Когда Джонсон стал президентом, он пожелал сделать Фортаса верховным судьей. Проблема была лишь в одном: Фортас был евреем. В те времена в Верховном суде не могло быть двух судей-евреев. Это неписаное правило сегодня не действует. И что же тогда сделал Джонсон? Он попросил Артура Голдберга подать в отставку. Он предоставил ему место представителя в ООН только для того, чтобы назначить Фортаса в Верховный суд. Голдберг не должен был уходить. Его должность была пожизненной. Но Джонсон убедил, что он нужен ему в ООН, что было полной чушью. Представителем в ООН мог стать кто угодно. Но Голдберг согласился оставить свой пост, чтобы Джонсон смог сделать Фортаса верховным судьей.
Лу Вольфсон послал Фортасу чек на сумму 20 тысяч долларов через свой фонд. Фортас должен был выступить с обращением к Еврейской организации, и Вольфсон брал на себя все расходы по этому делу. В этом не было ничего противозаконного. По-моему, это произошло как раз незадолго до того, как Фортас звонил Вольфсону.
Разговор был недолгим, но по лицу Вольфсона я понял, что он не получил того ответа, на который рассчитывал. Повесив трубку, Лу произнес лишь три слова, и прозвучали они очень холодно: «Это называется дружбой».
Лу ожидало судебное разбирательство, и, как я понимаю, он был вынужден схватиться за последнюю соломинку, то есть за меня.
Ричард Никсон только что выиграл президентские выборы 1968 года. Я много раз брал у него интервью и был знаком с его близким другом Бебе Ребозо. Бебе устроил праздничный завтрак на принадлежащей Никсону вилле в Ки-Бискейн, куда была приглашена пара дюжин гостей, в том числе и я.
Никсон на протяжении утра разговаривал наедине с каждым из нас. Когда он подошел ко мне, он сказал: «Ларри, я понимаю, что мы не всегда были во всем согласны, но в своей программе ты ко мне всегда относился по-честному. Теперь, когда у меня есть такая возможность, скажи, могу ли я что-то для тебя сделать?»