Серенький!
Магда в порыве радости едва не выбила тарелку из его рук.
Что? спросил Бурдюков, тискаемый за шею и целуемый куда-то в район лопатки.
Ты меня не обманул!
В смысле?
Ты был один! глаза Магды светились радостью. Ты, мой Серенький, стоял там один-одинешенек. Бедный, покинутый всеми. Тебе было больно, да? Они что, смеялись над тобой? Я их накажу.
Она погладила его по щеке.
Кушай.
Хороший омлет, сказал Бурдюков.
И ты у меня хороший, улыбнулась Магда.
А где я работаю? спросил он.
А я не знаю, ответила Магда. Мне достаточно того, что ты всегда возвращаешься. Спроси у отца.
Бурдюков издал горловой звук, полный сомнения.
Он темнит. Или не знает.
А хочешь, я спрошу?
Нет-нет, почему-то испугался Бурдюков, но Магду уже было не остановить.
Дорогие мои соседи! торжественно произнесла она, подступив к столу и шутливо поклонившись. Вилки и голоса притихли. Кто-нибудь может мне сказать, где работает мой замечательный муж?
Что?
После секундного замешательства стол грохнул хохотом. Все заоборачивались на Бурдюкова, кто-то, подавившись, брызнул крошками омлета, ему начали стучать по спине, другой сотрапезник вместе со стулом упал на пол.
Клянусь, лучшая шутка года! выкрикнул кто-то.
Соседи взревывали, постанывали, пучили и утирали глаза.
Где-где он работает?
А я где работаю?
Ах-ха-ха! Где мы вообще находимся, друзья?
Замечательно, замечательно!
И омлет хорош, и шутка!
Бурдюков смотрел на смеющихся с независимым видом. Веселятся, думалось ему. А сами-то знают, где работают? Нет, не знают, соседское дурачье. Потому и смеются, что вряд ли могут вспомнить.
С раздражением он отметил, что Магда смеется вместе со всеми. Вот же дура!
Бурдюков отвернулся, стал смотреть в окно, за которым темнел широкий пустой проспект и росли высотные дома. Можно было открыть защелку на раме и вывалиться вниз. Несколько мгновений ему думалось, что это будет забавно. Где автор лучшей шутки? Вон он, на асфальте.
Ах-ха-ха!
Серенький, в компании с Павлом подошла к нему раскрасневшаяся, блестящая глазами Магда, а действительно, где ты работаешь?
Не выдержав, они прыснули оба.
Супер! хлопнул его по плечу Павел.
И ничего смешного, сказал Бурдюков, замечая, как вольно держит Магду под ручку сосед. Я серьезно.
Серенький, ты же проверялся, сказала Магда. Я думала, у тебя уже все прошло.
Что прошло? спросил Бурдюков.
Болезнь.
Какая?
Не знаю. Это же тебе лучше знать. Все, Серенький, Магда сунулась губами к его щеке, тебе пора собираться.
На работу! добавил Павел и заржал.
Бурдюков чуть не треснул ему в рожу. В красную, шелушащуюся, всю в каких-то струп
Кулак разжался сам. Бурдюков вздрогнул и зажмурился. Неужели опять? Что это? Действительно болезнь? Значит, его визит к доктору оказался бесполезен?
В темноте под веками перемигивались точки. Будто навигационные огни на всем известном здании.
Поспеши, Серенький, сказала Магда.
Бурдюков кивнул в темноту, лишь бы отвязалась. Сосед снова хлопнул по плечу.
Бывай.
Хорошо, целоваться не полез.
Бурдюкова передернуло, едва он представил стянутый белесой коркой рот. Он слышал, как народ отставляет стулья и встает из-за стола, как собирает тарелки, как шумно одевается, сытно икая и переговариваясь, но не спешил открывать глаза.
Наверное, если он чуть-чуть опоздает
Тебе что, особое приглашение нужно? рявкнул ему в ухо отец.
Бурдюков мотнул головой.
Я попозже.
Чего? отец сдернул его с подоконника. Ты еще поговори у меня! Он сунул в руки Бурдюкову какую-то тряпку. Твоя куртка.
Куртка?
Пошли.
Отец подтолкнул его в спину. Бурдюков вслепую сделал несколько шагов и, вскрикнув, напоролся бедром на что-то острое, вроде бы на угол стола, а потом носком ботинка больно ударился о ножку стула.
Глаза разуй!
Мне плохо.
Пройдет!
Отец пропихнул его в коридор, где Бурдюков в толчее кое-как напялил куртку. Кто-то по-дружески нахлобучил ему шапку на голову.
Холодно сегодня.
Спасибо.
Во множественном топоте, держась за перила, Бурдюков спустился по лестнице вниз. Ветер на крыльце ударил ему в лицо, ветер был сырой и хлесткий, он пах мокрой шерстью и гнилью. Бурдюков коротко перебрал ногами и, толкаемый справа и слева, влился в общую массу идущих.
Семенить с закрытыми глазами было жутко. Слышалось шарканье ног и затрудненное дыхание, хрипы, надсадный свист. Бурдюков будто участвовал в марафоне, и они всей группой шли последние километры. Под веками пульсировали фиолетовые пятна, которые то распухали, делая темноту не совсем темнотой, то уменьшались до размеров спичечной головки. В боку кололо.
Сущий кошмар, услышал он вдруг, мне не хватает хлеба. Мне не хватает обычного хлеба. Ржаного. Его можно сосать, особенно если корочка. Ощущать шероховатость языком. Мне не хватает хлеба, кто бы мог подумать?
Голос умолк.
Хлюп! Бурдюков попал ногой в лужу и обнаружил, что у него протекает обувь. Ступня противно захолодела.
А в ботинках ли я? спросил себя он, и тут же ему стало казаться, что он идет чуть ли не босиком.
А еще не хватает музыки, раздался тот же голос. Этюдов Шопена. У него прелестные этюды. Откуда я помню? Иногда они начинают звучать в моей голове. Особенно четырнадцатый.
Бурдюков переборол желание открыть глаза и обернуться. Пусть! Пусть! Возможно, это просто сумасшедший. Если бы человек видел весь тот ужас, что видел Бурдюков, разве он остался бы нормальным? Разве бы ему дали такое говорить? Нет, он отправился бы на профилактику!
Хлеб
Кажется, хлеб он ел позавчера. Если это был хлеб. Визуально, во всяком случае, он выглядел хлебом. И на вкус Бурдюков провел языком по деснам, заползая кончиком его к зубам мудрости. Остатки омлета были тверды и хрустели.
Я живу в интересное время, снова сказал тот же человек, явно бредущий рядом. Я вижу страшный мир, я живу в нем, но страшен он не тем, что убог и мерзок, страшен он тем, что люди видят его вовсе не тем, чем он является. Приходится смотреть и не отворачиваться, чтобы сойти за своего. А я уже стар, у меня гастрит, я совершенно не приспособлен к такой жизни. Возможно, стоит бежать
Бурдюков не выдержал и обернулся.
Через двух человек справа и чуть сзади он увидел унылого старика в драном пальто, едва выдерживающего общий не быстрый темп. Серый колпак на лысой голове постукивал мягким помпоном по виску. Едва старик ощутил на себе чужой взгляд, глаза его испуганно метнулись, и он резво шагнул в сторону, дав поглотить себя человеческому потоку. Бурдюков хотел было устремиться за ним, но понял, что уступает как в умении лавировать в толпе, так и в желании касаться своих соседей.
Я живу в интересное время, прошептал Бурдюков.
Зря, зря он открыл глаза!
В голове его почему-то промелькнуло сравнение людской массы вокруг с мертвецами, неведомой силой поднятыми из земли на Страшный Суд.
Под ветром и моросью народ шел в рванье и тряпках, где-то в одних трусах, где-то голый, где-то обернутый в полиэтилен, где-то в обгоревшей куртке. В тапках, босые, в разномастных ботинках, в одном сапоге. В язвах и синяках, бледные, синеватые, в коростах, гнойниках, трясущиеся от холода.
Люди даже не шли тащились.
Но самым страшным в этом потоке, текущем к серому зданию-гиганту в красных огнях, было то, что никто, похоже, не обращал на свой вид, на свое состояние никакого внимания. Все было все равно.
Неслись через проспект облака.
Шапке слетела. Зато Бурдюков обнаружил, что, задрав голову, идти в толпе гораздо легче. Он страшился даже посмотреть на себя, ожидая увидеть отвратительное вчерашнее зрелище. Я такой же, червем шевелилась в голове мысль. Я такой же, я ничем не отличаюсь. Я гнилая болванка, ковыляющая на работу.
Он едва не рассмеялся, хотя его трясло.
Конечно, никто не имеет понятия, что это за работа! Как кто-нибудь из них может это знать? Они же слепы! Они тащатся, как бараны на убой. Куда? Зачем? Бараньим мозгам понимание не нужно.
Господи, что же это такое?
Извините.
Нет, Бурдюков не мог больше находиться среди аморфно текущей людской массы. Он попытался прорваться сквозь неплотные ряды к обочине, но его кулаками, пинками, толчками загнали обратно.
Иди как шел, сказал кто-то зло.