Но как раз когда я выходил из ресторана, на темной дорожке к поселку показалась стремительно движущаяся фигурка в синем. Запыхавшийся и потный, он сунул мне в руку пять тугих бумажных пакетиков размеров с одиннадцатимиллиметровый патрон. Я ковырнул один ногтем большого пальца.
Мне пришлось идти дальше, чем я думал, извинился он. А? Хороший? Пять порций пять фунтов.
Я понял это так, что товар стоил ровно столько, сколько я ему дал, а за труды ничего не осталось. Поднятое ко мне лицо искрилось от пота. Доставая бумажник, я подумал, что в свертках вполне могут быть пять козьих катышков.
Он заметил мое сомнение и пожал плечами:
Как хотите.
Я дал ему два американских доллара, на черном рынке стоившие примерно полтора фунта. Осмотрев бумажки, он улыбнулся, давая понять, что оценил мою догадливость, если не щедрость.
В любой вечер, на этом углу. Спросите Мараджа. Все знают, где найти Мараджа. Блестя глазами, он снова просеял свою ладонь через мою. А ваше имя?
Я сказал, хотя все еще не избавился от подозрений: кинул он меня, или сдаст, или и то и другое, как делают, по слухам, торговцы в Тихуане?
Де́бри? Дебри́? Он забавлялся, переставляя ударения. Спокойной вам ночи, мистер Дебри.
И его смело в темноту.
Пакетики, оказалось, свернуты так туго, что в отеле мне пришлось воспользоваться складным ножом. В конце концов я выковырял коричневую картечину самого мягкого, самого нежного гашиша, какой мне попадался в жизни и, может, больше не попадется, при том сумасшествии, которое творится в Ливане.
Здесь возобновляется мой дневник.
17 октября, четверг. Первый день в «Мена-хаусе». Замечательная гостиница. После могучего завтрака и нескольких чашек крепкого кофе мы направляемся на плато. Там уже праздничная толпа; люди лезут на пирамиду со всех сторон, как пестрые муравьи на муравейник, но не до самого верха. Они поднимаются на несколько рядов кладки и сидят среди камней, закусывая соленой рыбой и фруктами, или бродят по ауде; в глазах жажда действия. Их тянет ко мне и Джеку, как будто мы намазаны медом.
Невозможно фотографировать и писать почти невозможно. Они обожают наблюдать за процессом наблюдать, как рука водит ручкой по странице, а их руки повторяют в воздухе каллиграфию справа налево, словно выдавливают на глиняной табличке.
Мы с Джеком поднимаемся примерно на двадцать ступеней-блоков и оттуда, из ниши, смотрим на калейдоскопическое коловращение толп. Джек удивляется:
Я приезжал сюда после Рамадана десять лет назад и ничего подобного не было. Это из-за прошлогодней победы над Израилем. Они горды и чувствуют себя достойными предстать перед этой штукой.
По камням взбирается полицейский в белом мундире с ремнем в руке. Он накидывается на детей, которые лезли наверх, чтобы наблюдать за нами. Они, визжа от восторга, бросаются врассыпную. Он останавливается, тяжело дыша. Джек спрашивает, почему такая суета из-за детей. Тот что-то объясняет по-арабски, потом, крутя ремень, устремляется за другой ватагой, лезущей вверх.
Он говорит, вчера ребенок упал и разбился насмерть. Сегодня у каждой стены дежурят по десять полицейских.
Не понимаю, разве это так опасно? Ну, балуются ребята.
Нет.
Он сказал, вот уже тридцать лет каждый Рамадан здесь гибнут дети. В прошлом году разбились девять ребят. Он почтительно просит нас спуститься или войти внутрь, чтобы других не подвергать смертельной опасности.
У норы билеты по пятьдесят пиастров. Это так называемый туннель Аль-Мамуна. Мы доходим до гранитных пробок и ждем, когда коридор освободится от спускающихся вниз паломников, потных, с ошалелыми глазами. Надо учесть, что все они египтяне, а не туристы, и снаружи температура градусов тридцать восемь в отличие от постоянных здесь двадцати. Снаружи никто из них не потел.
Из книг ты знаешь, что восходящий коридор идет под углом 26 градусов 17 минут, и в сечении он примерно метр двадцать на метр двадцать. Но ты не представлял себе, как он тесен, пока не столкнулся со встречным потоком. Неудивительно, что все потные и ошалелые. Тут нет места для такого количества людей! Не хватает кислорода, нет распорядителей, и все это знают как на ранних рок-концертах никакой управы.
Под истерическим напором снизу входим с облегчением в высокую большую галерею. Толпа, пыхтя, лезет вверх. Но ты-то знаешь, что надо уйти в боковой горизонтальный туннель к Камере царицы, там воздух свежее. Местные не так хорошо осведомлены.
Охх, вздыхает Джек. Невероятно. И ни в одной другой пирамиде нет такой вентиляции?
Нет. Поэтому и считается, что она не просто надгробие.
Правильно. Мертвым не нужна вентиляция.
Кажется, это тоже открытие Говарда-Вайза. Он сообразил, что, если есть отдушины в Камере царя наверху, похожие должны быть и здесь, в Камере царицы. Он прикинул, где они должны быть, простучал как следует и нашел почти сквозные каналы, на тринадцать сантиметров не доходящие до поверхности стен.
Странное дело.
Не самое странное. Смотри Я провел рукой по стене, словно показывал однокашнику чердак своего дома. Видишь, что на потолке и стенах? Соль и только в Камере царицы и коридорах. Кристаллическая морская соль.
Как это объясняют египтяне?
Никак. Объяснить можно только тем, что камера была заполнена морской водой это сделал какой-то древний водопроводчик, неизвестно для чего, или цунами.
Пошли. Джеку хватило. Давай обратно в гостиницу, пива хоть выпьем.
Еще одна остановка, успокаиваю я его и ныряю обратно в коридор.
Мы выходим в Большую галерею и продолжаем подъем, такой же крутой, но здесь, под высоким сводом, стены не давят. Я еще больше утверждаюсь в мысли, что эти проходы служили для какого-то посвящения; когда вместо люминесцентных трубок Большую галерею освещали факелы, высота ее должна была казаться бесконечной.
Перед Камерой царя я останавливаю Джека и прошу пощупать большую ступеньку в кромешной тьме прихожей размером с телефонную будку я знаю, где она должна быть.
Если Бюро стандартов прикажет долго жить, здесь тебе истинный дюйм.
Мы влезаем в Камеру царя. Паломники смеются и галдят, как лягушки в парикмахерской гармонии. Мы проходим мимо них к саркофагу.
Он вытесан из цельного красного гранита. Его углы так точны и размеры так универсальны, что, если все до единого строения на земле будут сметены, какой-нибудь пещерный умник с математическими наклонностями сможет восстановить по этому гранитному кофру чуть ли не все, что мы знаем из планиметрии и стереометрии.
Мы наклоняемся и заглядываем в него, а толпа вокруг бум бум БУМ бум хи хи! Смех, ритмический галдеж, арабские диссонансы в камере шум, как на ночных улицах.
Они ухватили суть Каира, замечает Джек, вплоть до запаха.
Когда глаза наши привыкают к сумраку пустой каменной гробницы, мы оба видим, что на дне ее сантиметра два мочи. Бум бум БУМ хи хи Чтобы предотвратить припадок, я вынимаю губную гармонику. Пораженная звуками толпа умолкает. Джек дергает меня за рукав, но я продолжаю играть. Все стоят, пялятся на меня, а я продолжаю дуть до головокружения, наполняя каменную полость крепкими аккордами G, аккордами C и F. Я покажу вам, темным зассанцам, как паломник-янки умеет играть и галдеть! И неожиданно для себя уже пою:
Соберемся у реки
Хватит пялиться! Какая это, по-вашему, река, вы, мусульмане, вы, методисты, фундаменталисты, Миссисипи? Конго? Огайо?
у реки, у реки
Амазонка? Волга? Янцзы? Вы, с вашей древней картинкой на обороте замусоленного доллара и свеженьким биржевым наваром, о какой, по-вашему, речке речь?
что струится у подножия трона Божия
Джеки утаскивает меня, пока я не начал проповедовать. После спуска по Большой галерее голова у меня перестает кружиться, но внутренности бурлят, как речка, полная согрешивших баптистов.
Плохо выглядишь, говорит Джеки.
Плохо себя чувствую.
Наконец выходим на воздух. Под аплодисменты всей ауды мечу весь могучий гостиничный завтрак на стену Большой пирамиды.
18 октября. Подыхаю. Проклятие фараонов пришпилило меня, потного, к постели. Читаю жуткие теории о конце света, вижу страшные сны о человечестве, навеки отпавшем от веры.
19 октября. Снова лезу на эту штуку и сваливаюсь с высокой температурой. Снова чтение и сны. Экстраполяции. Ладно, скажем, он грядет Говнодуй. Скажем, ученые определенно предсказали его, как в «Когда столкнутся миры». Повсюду люди пачкают исподнее, бегают кругами и требуют, чтобы кто-то что-то сделал. Что сделал? Послал элитную сперму в космос, как предлагает доктор Лири в «Терра II»? Так сказать, кончил в белый свет, продолжил род в космосе?
Принять это как Волю Аллаха и пусть нас затопит?
Или попробовать выплыть?
Но постойте! Нет никаких признаков нужды в спасательной шлюпке, чтобы сохранить наш вид. Говнодуи случались много раз, а Homo sapiens держится. В опасности на самом деле не наши шкуры и не наши души. Наша цивилизация.