Тогда добрая старушка удалилась в вечное свое одиночество и плакала в уголке, говоря себе: «Ах, для нас, старых баб, прошло время нравиться даже невинным существам; мы приводим в ужас младенцев, которых хотим любить!»
Собака и духи
Славный пес, добрый пес, милый песик мой, подойди и понюхай прекрасные духи, купленные у лучшего парфюмера в городе.
И собака, виляя хвостом, что, полагаю, у этих бедных созданий соответствует смеху или улыбке, подходит и с любопытством подносит свой мокрый нос к открытому флакону, потом, вдруг в ужасе отскочив, она лает на меня, точно упрекая.
Ах, несчастный пес, если бы я дал тебе пакет экскрементов, ты бы нюхал его с наслаждением и, может быть, съел бы. Итак и ты, недостойный спутник печальной жизни моей, похож на толпу, которой нельзя никогда подносить тонкие духи: они ее злят, ей нужны тщательно выбранные отбросы.
Призвания
В прекрасном саду, где лучи осеннего солнца как будто нежились под небом, уже зеленоватым, где золотые облака проплывали, словно кочующие материки, четверо славных детей, четыре мальчика, устав, должно быть, играть разговаривали.
Один говорил: «Вчера меня водили в театр. В больших печальных дворцах, за которыми видны море и небо, мужчины и женщины, тоже важные и печальные, но гораздо более красивые и гораздо лучше одетые, чем те, которых мы видим всюду, разговаривают певучими голосами. Они друг другу грозят, умоляют, приходят в отчаяние и часто хватаются за кинжалы, висящие у них на поясах. Ах, это очень красиво! Женщины гораздо красивее и величественнее тех, которые ходят к нам в гости, и хотя у них страшный вид от больших пустых глаз и пылающих щек невозможно их не любить. Страшно, хочется плакать, а все-таки в этом есть удовольствие А самое замечательное что хочется быть так же одетым, говорить и делать такие же вещи и разговаривать таким же голосом»
Другой мальчик, который уже несколько секунд не слушал рассказ товарища и с поразительной неподвижностью всматривался куда-то в небо, внезапно сказал: «Глядите, глядите туДсг!:. Видите его? Он сидит вон на том облачке, вон на том огненном облачке, которое движется так тихонько. Он тоже как будто глядит на нас».
«Да кто?» спрашивали остальные.
«Бог! ответил он совершенно уверенно. Ах, вот уж он довольно далеко; скоро уж вы его не сможете видеть. Должно быть, он путешествует, чтобы осмотреть все страны. Стойте, вон он плывет за рядом деревьев, которые почти на краю неба а теперь спускается за колокольню Ах! больше его не видно!» И мальчик долго смотрел в ту сторону, устремив на черту, отделяющую землю от неба, взоры, в которых сияло неизъяснимое выражение восторга и грусти.
«Вот дурак! Пристал со своим Богом, которого он один видит! сказал тогда третий, маленький, весь чрезвычайно живой и юркий А я вот вам расскажу, как со мной случилось такое, какого с вами никогда не случалось; это поинтересней, чем ваши театры да облака Несколько дней тому назад мои родители уезжали и взяли меня с собой; в гостинице, где мы остановились, не хватало кроватей; решили, что я буду спать на одной кровати с моей гувернанткой. Он привлек товарищей к себе и заговорил потише. Замечательная, знаете, вещь получается, когда спишь не один, а лежишь в постели с гувернанткой и в темноте. Я не спал, а она спала, и я стал водить рукой по её рукам, по шее, по плечам У нее руки и шея гораздо толще, чем у других женщин, а кожа такая гладкая, как почтовая бумага или как папиросная. Мне так было приятно, что я долго бы занимался этим, если бы не боялся, что она проснется, а еще сам не знаю чего. Потом я зарылся головой в ее распущенные волосы; они были густые, как грива, а пахли, честное слово, так же хорошо, как цветы в саду. вот сейчас. Попробуйте при случае сделать то же самое и вы увидите!»
Пока он рассказывал, глаза у автора этого удивительного открытия была расширены от изумления, которое еще не прошло, а лучи заходящего солнца, проходя сквозь его пушистые рыжие волосы, точно зажигали в них желтый, как сера, ореол страсти. Легко было угадать, что этот не станет тратить жизнь на поиски Божества в облаках, а много раз найдет его в другом месте.
Наконец, четвертый сказал: «Вы знаете, что мне дома не весело; в театр меня никогда не водят, мой опекун скряга; Богу нет дела ни до меня, ни до моей скуки, и нет у меня гувернантки, чтобы с ней нежничать. Мне часто приходило в голову, что для меня наслаждением было бы все время идти, идти Бог весть куда, и чтобы никого это не тревожило, и чтобы постоянно видеть новые страны. Я никогда не знаю, где я, и всегда думаю, что мне было бы лучше. в другом месте, не там, где я нахожусь. И вот, недавно, на ярмарке в соседней деревне, увидел я трех людей, которые живут, как мне бы хотелось жить. Вы-то на них не обратили внимания. Были они высокие, почти черные и очень гордые, хоть и в лохмотьях; у них такой вид, что они ни в ком не нуждаются. Их большие угрюмые глаза так и засверкали, как только они начали играть; это была такая музыка, что от нее хочется то плясать, то плакать, то и плясать и плакать; можно чуть не с ума сойти, если слушать их долго. Один, водя смычком по скрипке, точно рассказывал что-то грустное; другой, ударяя молотком по струнам маленького рояля, висящего у него на ремне через плечо, как будто подсмеивался над жалобами своего соседа, а третий то и дело с невероятною силою бил в цимбалы. Они так были довольны собою, что продолжали свою дикую музыку, когда толпа уже разошлась. Наконец, собрали свои медяки, взвалили имущество на спины и ушли. Чтобы узнать, где они живут, я прошел далеко за ними, до самого леса, и только тогда узнал, что они не живут нигде. Один сказал: Поставить палатку?
Нет, отвечал другой, ночь такая хорошая!
Третий подсчитывал выручку и говорил: Эти люди не чувствуют музыки, а ихние женщины пляшут, словно медведи. К счастью, месяца не пройдет, как уж мы будем в Австрии; там народ лучше.
Может быть, нам пойти в Испанию? Скоро осень, уедем от дождей, но глотки промочим все-таки, сказал опять первый.
Я все запомнил, как видите. Потом они выпили по чашке водки и заснули, обратив лица к звездам. Я хотел было попросить, чтобы они меня взяли с собой и научили играть на их инструментах, но не посмел потому, должно быть, что трудно бывает решиться на что-нибудь, а еще потому, что боялся, как бы меня не поймали прежде, чем я убегу из Франции».
Не слишком заинтересованный вид остальных трех товарищей заставил меня подумать, что этот малыш есть уже один из НЕПОНЯТЫХ. Я смотрел на него внимательно; в его взоре, в лице было что-то не по возрасту роковое: вообще это отталкивает симпатию, но мою возбуждало; одно мгновение у меня была даже странная мысль, что я мог бы обрести брата в незнакомом моем двойнике.
Солнце зашло. Настала торжественная ночь. Дети разошлись, каждый отправился бессознательно, смотря по обстоятельствам и случайностям, довершать свою участь, возмущать ближних, тяготеть к славе или к бесчестию.
Искушения, или Эрос, Плутос и Слава
Два великолепных Дьявола и не менее замечательная Дьяволица поднялись прошлой ночью по таинственной лестнице, благодаря которой Ад пользуется бессилием спящего человека и невидимо с ним общается. Они пришли и торжественно стали передо мной, держась прямо, как на эстраде. От всех троих исходил фосфорический свет, и они резко выделялись из ночной тьмы. Вид у них был столь гордый и властный, что я сперва принял их за настоящих богов.
Лицо первого Дьявола было полумужское, полуженское, а в линиях тела его была мягкость античных Вакхов. Его томные, неопределенно темного цвета глаза были похожи на фиалки, еще отягощенные крупными каплями дождя, а полураскрытые губы на раскаленные курильницы, от которых исходил запах духов; и каждый раз, как он вздыхал, насекомые, пахнущие мускатом, вспыхивали, порхая в его горячем дыхании.
Вокруг его пурпурной туники обвивалась, как пояс, переливчатая змея, которая, подняв голову, томно обращала к нему огненные глаза свои. На живом поясе висели склянки, полные темных зелий, сверкающие ножи и хирургические инструменты. В правой руке держал он еще одну склянку, с ярко-красной жидкостью и с ярлычком, на котором были написаны странные слова: «Пейте, сие есть кровь моя бальзам истинный». А в левой руке была у него скрипка, служащая, несомненно, для выражения его наслаждений и мук и для распространения его безумной заразы на ночных шабашах.
На нежных ногах его висело, влачась, по нескольку звеньев разорванной золотой цепи; они стесняли его движения; тогда он опускал глаза и тщеславно разглядывал ногти на пальцах ног, сверкающие и глянцевые, как хорошо отполированные камни.
Он смотрел на меня своими неисцелимо пронзающими глазами, источающими коварное очарование, и прельстительным голосом говорил: «Если ты хочешь, если ты хочешь, я сделаю тебя властителем душ, всякая живая плоть станет тебе послушней, чем глина послушна ваятелю, и ты познаешь неиссякаемое наслаждение терять себя, чтобы забываться в другом, и привлекать к себе души так, чтобы они сливались с твоею».
И я ответил ему: «Покорно благодарю! Мне нечего делать с этой оравой, которая стоит, конечно, не больше, чем мое бедное я. Хоть мне стыдно кое-что вспоминать я не хочу забывать ничего; и даже если бы я не знал тебя, старый урод, твои таинственные ножи, твои подозрительные склянки, цепи, которыми спутаны твои ноги, все это знаки, достаточно ясно говорящие о неудобствах дружбы с тобой. Оставь свои дары у себя».
У второго Дьявола не было ни этого полутрагического, полусмеющегося выражения, ни этой прелестной вкрадчивости, ни нежной, благоухающей красоты. Это был огромный человек, с толстым безглазым лицом, его тяжелое брюхо свисало на ноги; вся кожа его была позолочена и разрисована, точно татуирована, множеством мелких движущихся картинок, изображающих многочисленные примеры мировой нищеты. Тут были чахлые человечки, удавившие сами себя; маленькие, исхудалые, гномы-уродцы, умоляющие глаза которых еще настойчивее выпрашивают милостыню, чем трясущиеся руки; были и старые матери, держащие недоносков у истощенных грудей. Было еще много другого.