И я ответил ему: «Покорно благодарю! Мне нечего делать с этой оравой, которая стоит, конечно, не больше, чем мое бедное я. Хоть мне стыдно кое-что вспоминать я не хочу забывать ничего; и даже если бы я не знал тебя, старый урод, твои таинственные ножи, твои подозрительные склянки, цепи, которыми спутаны твои ноги, все это знаки, достаточно ясно говорящие о неудобствах дружбы с тобой. Оставь свои дары у себя».
У второго Дьявола не было ни этого полутрагического, полусмеющегося выражения, ни этой прелестной вкрадчивости, ни нежной, благоухающей красоты. Это был огромный человек, с толстым безглазым лицом, его тяжелое брюхо свисало на ноги; вся кожа его была позолочена и разрисована, точно татуирована, множеством мелких движущихся картинок, изображающих многочисленные примеры мировой нищеты. Тут были чахлые человечки, удавившие сами себя; маленькие, исхудалые, гномы-уродцы, умоляющие глаза которых еще настойчивее выпрашивают милостыню, чем трясущиеся руки; были и старые матери, держащие недоносков у истощенных грудей. Было еще много другого.
Жирный Дьявол постукивал кулаком по огромному чреву и оттуда доносился протяжный и гулкий звон металла, переходивший в стон многих человеческих голосов. И, бесстыдно показывая испорченные зубы, Дьявол смеялся раскатистым смехом, как смеются известные люди всех стран, когда они слишком хорошо пообедают.
И он сказал мне: «Я могу тебе дать то, что владеет всем, что покупает все, что заменяет все!» И он стукнул по своему чудовищному брюху, звонкий отголосок которого пояснил его грубую речь.
Я с отвращением отвернулся и отвечал: «Для своего блага я не нуждаюсь ни в чьей нищете; и я не хочу богатства, омраченного всеми страданиями, изображенными на твоей коже».
Что касается Дьяволицы, то я бы солгал, если бы не признался, что с первого взгляда нашел в ней некое странное обаяние. Чтобы пояснить это обаяние, всего лучше его сравнить с прелестью увядающих красавиц, которые больше уже не стареют и красота которых сохраняет волнующее очарование развалин. Она была и величественна, и неуклюжа, а ее обведенные синяками глаза все-таки сохраняли притягательную силу. Но всего больше поразила меня тайна ее голоса, который мне напомнил самые нежные контральто и в то же время отчасти хрип глоток, непрестанно промываемых водкой.
«Хочешь узнать мое могущество? сказала ложная богиня своим обаятельным и ни на что не похожим голосом. Слушай!»
И она поднесла к губам огромную трубу, разукрашенную, как ярмарочная дудка, заглавиями газет всего мира, и в эту трубу она крикнула мое имя, которое прогремело в пространстве сотнями тысяч громов и вернулось ко мне, отраженное эхом самой дальней планеты.
«Черт побери! воскликнул я, наполовину уже покоренный. Вот это великолепно!» Но, всмотревшись более внимательно в соблазнительную бабищу, я вспомнил, что видел, как она выпивала в компании некоторых знакомых мне дураков; и хриплый звук меди донес до моего слуха смутное представление о продажной трубе.
И тогда я ответил со всем презрением, на какое способен: «Проваливай! Я не создан для того, чтобы жениться на любовнице господ, которых не хочу называть».
Конечно, я имел право гордиться столь мужественным отказом. Но, к несчастью, я проснулся, и вся сила меня покинула. «В самом деле, сказал я себе, надо было очень крепко спать, чтобы проявить такую щепетильность. Ах, если бы они могли вернуться, когда я не сплю, я не стал бы так церемониться!»
И я стал призывать их громким голосом, умоляя простить меня, обещая быть бесчестным настолько, насколько это нужно, чтобы заслужить их милости; но, должно быть, я слишком обидел их, потому что они никогда больше не приходили.
Странник
Кого ты больше всех любишь, загадочный человек? Скажи: отца, мать, сестру, брата?
У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата.
Друзей?
Вы употребляете слово, смысл которого мне до сих нор непонятен.
Родину?
Я не знаю, под какой широтой она находится.
Красоту?
Я полюбил бы ее охотно в божественном и бессмертном образе.
Золото?
Я его ненавижу, как вы ненавидите Бога.
Гм, что же ты любишь, необычайный странник?
Я люблю облака летучие облака вон они Чудесные облака!
Любезный стрелок
Когда коляска проезжала Булонским лесом, он велел остановиться у тира, сказав, что хотел бы выпустить несколько пуль, чтобы убить Время. Убивать это чудовище разве это не самое обыкновенное и не самое законное занятие каждого? И он любезно взял под руку свою дорогую, очаровательную и омерзительную жену, непостижимую женщину, которой обязан был столькими наслаждениями, столькими страданиями и, быть может, большею частию своего гения.
Красоту?
Я полюбил бы ее охотно в божественном и бессмертном образе.
Золото?
Я его ненавижу, как вы ненавидите Бога.
Гм, что же ты любишь, необычайный странник?
Я люблю облака летучие облака вон они Чудесные облака!
Любезный стрелок
Когда коляска проезжала Булонским лесом, он велел остановиться у тира, сказав, что хотел бы выпустить несколько пуль, чтобы убить Время. Убивать это чудовище разве это не самое обыкновенное и не самое законное занятие каждого? И он любезно взял под руку свою дорогую, очаровательную и омерзительную жену, непостижимую женщину, которой обязан был столькими наслаждениями, столькими страданиями и, быть может, большею частию своего гения.
Несколько пуль ударились далеко от назначенной цели; одна попала даже в потолок; и так как прелестное создание безумно хохотало, смеясь над неловкостью своего супруга, он внезапно к ней повернулся и сказал: «Заметьте-ка вон ту куклу, направо, которая задирает нос и глядит так надменно. Ангел мой, я воображаю, что это вы». И он закрыл глаза и спустил курок. Кукла была обезглавлена.
Тогда, склонясь перед своей дорогой, перед своей очаровательной, перед своей омерзительной женой, перед своей неизбежной и беспощадной Музой и ей целуя почтительно руку, он прибавил: «О, ангел мой, как я вам благодарен за свою меткость!»
Великодушный игрок
Вчера, в бульварной толпе, я почувствовал на себе взгляд таинственного Существа, с которым всегда хотел познакомиться и которое узнал тотчас хотя его никогда не видал. Очевидно, у него было такое же желание по отношению ко мне, потому что, проходя мимо. Он сделал мне глазами знак, которому я поспешил повиноваться. Я не отставал от него и вскоре вслед за ним спустился в ослепительное подземное жилище, сверкавшее великолепием, о котором ни одно из надземных обиталищ Парижа не могло бы дать даже приблизительное представление. Мне показалось странным, что я мог так часто проходить мимо этого чудесного подземелья, не подозревая, что здесь находится вход в него. Там царила изящная, хоть и немного тяжелая атмосфера, которая почти сразу заставляла забыть надоевшие ужасы жизни; все там дышало темным блаженством, подобным тому, которое должны были испытывать лотофаги, когда, пристав к зачарованному острову, озаренному светом вечного дня, они почувствовали, как под усыпительные звуки мелодических водопадов рождается в них желание никогда больше не видеть своих пенатов, жен, детей и никогда больше не подыматься на высокие волны моря.
Там были странные мужские и женские лица, отмеченные трагической красотой; мне казалось я уже видел их в такие времена и в таких странах, которые уже не могу точно вспомнить; они внушали мне скорее братскую близость, нежели страх, который обычно рождается при виде незнакомцев. Если бы я захотел как-нибудь точнее определить странное выражение их взглядов, я сказал бы, что никогда не видал глаз, в которых сильнее сверкали бы ужас перед скукой и неумирающая жажда ощущать жизнь.
Едва усевшись, мы с хозяином оказались уже давнишними и полнейшими друзьями. Мы поели, выпили сверх всякой меры всевозможных изумительных вин, и вещь не менее изумительная! несмотря на то, что прошло несколько часов, мне казалось, что я не более пьян, чем они. Впрочем, наша обильная выпивка время от времени прерывалась игрою в карты, этим сверхчеловеческим наслаждением, и я должен сказать, что я с героической беззаботностью и героической легкостью поставил и проиграл свою душу. Душа есть нечто столь неосязаемое, столь часто ненужное и порой столь стеснительное, что от этого проигрыша я испытал немного меньше волнения, чем если бы на прогулке выронил свою визитную карточку.
Мы не спеша выкурили несколько сигар, несравненный вкус и аромат которых порождал в душе тоску по неведомым странам и радостям; и, опьяненный всеми этими наслаждениями, в порыве фамильярности, которая, казалось, не была ему неприятна, я схватил наполненную до краев чашу и смело воскликнул: «За ваше бессмертное здоровье, старый Козел!»
Мы также поговорили о Вселенной, об ее создании и о будущем разрушении; о великой идее нашего века, то есть о прогрессе и о совершенствовании, а кроме того вообще о всевозможных человеческих стремлениях. На сей счет Его Высочество оказался неистощим по части легких и совершенно неотразимых шуток; он изъяснялся с таким приятным выговором и шутил с такою непринужденностью, каких мне не случалось встречать ни у кого из самых прославленных мастеров легкой беседы. Он показал мне нелепость различных философских систем, владевших доныне человеческим мозгом, и даже соблаговолил доверить мне несколько основных принципов, выгоду обладания которыми мне нет смысла делить с кем бы то ни было. Он никоим образом не жаловался на дурную славу, которой пользуется во всех частях света; заверил меня, что сам всех более заинтересован в разрушении суеверия, и признался, что за свою собственную власть был испуган только один раз, когда услыхал, как некий проповедник, более тонкий, нежели его собратья, закричал с кафедры: «Дорогие братья мои, никогда не забывайте, когда услышите восхваление прогрессу и просвещению, что самая хитрая уловка дьявола это уверить вас, будто он вовсе не существует!»